Хлоя не отвечала.
– Или ты больше не дорожишь мной?
Хлоя хранила молчание.
– Кажется, я знаю, в чем дело. Этот прохвост Дафнис… он уже побывал там?
Хлоя улыбнулась. Ее улыбка была похожа на улыбку королевы: такая же тонкая и загадочная. Да, Хлоя стала настоящей королевой.
«Неужели время ушло безвозвратно?» – вдруг подумала мать. На мгновение ей стало так горько, что захотелось закрыть лицо руками и заплакать, как плачут девчонки в шестнадцать лет, – от несчастной любви, которой у нее, королевы, никогда не было.
Но Хлоя не могла видеть лицо матери.
Она прислушивалась.
Дыхание Дафниса стало частым и хриплым. Принцесса подбежала к нему, на ощупь нашла его руку: пульс раненого угасал. Пальцы чуть заметно сгибались и разгибались.
– Мама! – позвала Хлоя испуганно. – Мама, что с ним?
Королева как будто очнулась. Подошла и склонилась над лежащим пастушком. Дотронулась до шеи. Всмотрелась в лицо, приоткрыла пальцами веки.
– Это агония, – сказала королева глухо. – Он доживает последние минуты. Клянусь, я не хотела этого.
Хлоя выпрямилась.
– Мама, – сказала она. – Я хочу, чтобы ты знала. Если его не будет, не будет и меня. И это не девичья блажь. Я еще никогда не говорила так серьезно.
– Верю, – ответила мать.
– Я открою эту дверь. Но не для тебя, мама. А для него.
Королева вздохнула.
– Теперь мы расстанемся навсегда, – сказала она. – Ну зачем ты стала взрослой?
Принцесса подняла руку, будто хотела возразить.
– Поспеши, – сказала мать. – Спасай своего принца.
Она развернулась и пошла прочь по галерее.
– Что мне-то делать, ваше высочество? – спросил непонятливый Жан.
Хлоя повернула ключ, и дверь шкафа отворилась. За дверью Жан увидел сплошную и беспросветную тьму, а Дафнис ничего не увидел, так как снова разместился на спине у конюха. Следуя указаниям принцессы, Жан вошел внутрь (внутренне содрогаясь и шепча молитвы) и положил раненого на пол. А затем поспешно выбрался и остановился рядом с принцессой.
– Не надо бояться, Жан, – сказала Хлоя. – С нами больше не случится ничего плохого.
Жан покачал головой недоверчиво.
– Уж и не знаю, – сказал он. – Только берегите себя. Вам подсобить, принцесса? Порожек высокий или вы привычные?
Хлоя улыбнулась.
– Спасибо тебе, Жан. Вот, возьми, – и она протянула конюху золотую монетку.
– Благодарим покорно, – сказал Жан. – Думаю, вам-то в этом вашем раю деньги без надобности… а нам…
Хлоя положила руку ему на плечо.
– Мы вернемся, – пообещала она.
Сказав так, она шагнула в темноту. Двери захлопнулись, и Жан остался один.
Он подбросил на ладони три великолепные золотые монетки.
– Волшебный остров, надо же, – сказал он. – Ну и ладно. С деньгами и здесь неплохо.
Часы на башне начали отбивать полночь.
Часть 2
Много дней спустя, субботним вечером, я стоял на балконе в нашей квартире на острове. Я был один, и компании не предвиделось. Так уж вышло.
Сейчас разгар лета и белые ночи. На Канонерке тоже. Честно сказать, белая ночь отличается от обычной даже не цветом, а в основном пафосом, да еще количеством ночных обитателей. По улицам в центре города бродят толпы туристов и китайцев. Их автобусы проносятся над нами по скоростной дороге, из порта к дворцам и паркам. Их белоснежные корабли проходят по каналу втрое чаще, чем раньше. Буксиры куда-то прячутся, чтобы им не мешать.
Зато солнце жжет в две смены. Яркий закат не догорает до конца, и оловянное небо светится до самой утренней зари, словно через силу. И так же неохотно по небу ползут ночные тучи, сизые, с алым подбоем, будто кто их поджег снизу, – в нормальную ночь их бы никто не видел, а тут приходится ползти у всех на виду, чтобы туристы фоткали.
«А тучи как люди», как пелось в старинной песне. Приходится признать правоту неизвестного мне автора. Я бы сказал, эти тучи – как один конкретный человек. Я. Мне бы тоже больше всего хотелось раствориться в темноте. Но такая услуга на этом тарифе недоступна.
Этой весной со мной случилось немало интересного, чего никогда не случалось, но рассказывать вам подробности я не хочу и не буду, особенно те, которые вы больше всего хотели бы узнать. Это были самые лучшие в жизни дни и ночи – две, три? – и даже одно наполовину лучшее утро, которое закончилось тихим звонком в дверь. Я думал, это отец вернулся со своего телеканала, а это оказалась полиция.
Я мог не отвечать на их вопросы, потому что Тане уже было восемнадцать. Вот я и молчал.
Потом я часто думал (и теперь думаю), что Таня могла неверно понять мое молчание. Она же не могла видеть, как я…
Я просто испугался, как никогда в жизни. Пересрался как сука. Вот вам и подробности.
Я с ней даже не попрощался.
Я даже не спустился ее проводить. Хотя меня никто не мучил и не пристегивал наручниками к батарее, и участковый, уходя, даже пожелал мне – предательски громко:
– Ну, не скучай, Брусникин. Живи, люби, работай. И это… найди себе кого попроще. С глазами.
Так я и стоял молча, пока внизу не грохнула дверь. Тогда я вышел на балкон. Таня посмотрела в мою сторону – наугад. Она не знала, где мои окна. Я отчего-то подумал, она помашет рукой. Нет.
Они сели в серую полицейскую машину. Последней уселась старая училка, Мария Павловна. Тут мое сердце словно сдавило клещами на мгновение. И отпустило.
Теперь я мог говорить, кричать, звонить. Но я молчал. Сел на табуретку и опустил голову на руки.
Это было много дней назад.
Молчу я и сейчас. Табуретка по-прежнему тут, со мной, на балконе. Если, допустим, захочешь быстро оказаться внизу, то лучше встать сперва на нее. Перелезать через бетонный барьер даже в спортивных штанах неудобно. Некрасиво. Да и какой из меня спортсмен.
Желтый автобус, сияющий изнутри, приехал на кольцо. Пш-ш! Распахнул двери. Долго он стоять не будет, скоро умчится в парк. Над каналом летают чайки. Кричат и дерутся. Почему эти твари ночью не спят?
Тогда, давно, в одну из ночей, когда я никак не мог уснуть и ворочался под легким одеялом – ведь уже наступило лето, и сквозь раскрытое окно, вот как сейчас, доносились крики этих чертовых чаек, – вдруг где-то рядом раздался хрустальный звон: мне пришло послание. Я протянул руку и взглянул на экранчик. Это было аудиосообщение от Тани.
Мое сердце забилось чаще, и одновременно отчего-то стало очень скверно, будто мой прежний удушливый стыд вдруг оттаял и вернулся, – но я не стал прислушиваться к себе, а поскорее воткнул наушники.
«Здравствуй, Денис, – сказала Таня своим обыкновенным голосом, или необыкновенным (я до сих пор не знаю, как описать вам ее голос), негромко и мягко, как она всегда говорила со мной по телефону. – Доброй ночи. Если ты сейчас спишь, то… доброе утро».
Я слышал, что она улыбается, но я знал, что ей невесело. Все-таки я уже хорошо ее знал.
«Я взяла у мамы телефон, – сказала Таня. – Ненадолго. Потом должна вернуть. Причем так, чтобы она не узнала. Поэтому я говорю в мессенджер, в нем она не разберется. Тебе может показаться это смешным, но это не смешно».
Нет, я не смеялся. Я представил, как она на ощупь крадет свой телефон у матери из сумки, или из тумбочки, или где он там был у нее спрятан, и пытается понять – спит та или нет, и прислушивается к ее дыханию, и все это затем, чтобы записать мне голосовое сообщение в мессенджере. И это совсем не смешно, а грустно.
«Мы уехали, – говорит она. – Там, где мы теперь, нет белых ночей. Это немного непривычно… сейчас уже совсем темно… так вот. Я хочу сказать тебе… хочу попросить тебя. Если ты захочешь меня найти, то… не ищи. Если не захочешь, то это даже лучше».
Ее голос все равно чуть заметно дрогнул, но мне показалось, что эти слова она придумала раньше и, наверно, даже отрепетировала. Мне стыдно, но именно так я и подумал.
«Так лучше, потому что не надо будет ничего объяснять, – говорит она. – Ты все равно мне не поверишь. Я только хочу, чтоб ты понял: мы уехали вовсе не из-за… – тут ее голос снова прервался. – Не из-за тебя. Совсем не из-за тебя. Просто нашелся человек, который… согласился мне помочь с деньгами на операцию. Сейчас ты спросишь, кто он… и это вторая причина, по которой я не звоню, а оставляю сообщение».
Да, подумал я в ту ночь. Я бы спросил, кто он. Это не совсем красиво, но я бы спросил.
Правда, тотчас же мне пришла в голову мысль: я-то не помогу ей деньгами. Ну да, ну да. Словно чей-то издевательский голос прозвучал в моей голове: если ты такой ревнивый, почему такой бедный?
«Я не хочу, чтобы ты об этом спрашивал, – говорит Таня дальше. – Я не хочу, чтобы ты злился. Я хочу, чтобы мы… остались… добрыми друзьями».
И эти слова она тоже приготовила заранее, подумал я. Пусть они и не дались ей легко. Они дались ей нелегко настолько, что сразу после этих ее слов голосовое сообщение закончилось. И прилетело ко мне.
И исчезло вскоре после того, как я его услышал. В этом мессенджере можно удалять сообщения даже удаленно, у адресата. Оно исчезло, и я не знаю, кто его удалил: может, Таня, а может, ее мама. А может, я сам.
И я опять не уверен, что это мне не приснилось.
Сейчас – субботний вечер, и я не жду никаких сообщений. Я сижу на балконе, положив голову на руки, и смотрю вниз.
Чайки кружат над водой. Иногда они приближаются. Возможно, они думают, что я буду их кормить. Они галдят и гадят прямо на лету. Если их истошные крики замедлить в несколько раз, то получится дневное телешоу, в котором наглые и бессовестные вруны засирают домохозяйкам их и без того загаженные мозги.
Так однажды сказал мой папа, а я только грустно улыбнулся. Все зависит от тарифа, думал я. Можно быть наглым и бессовестным, когда тебе за это платят. А вот когда не платят – можно оставаться скромным и честным. И тем и другим живется легко и комфортно. Разве не так?