Наша «газель» остановилась метров за триста от этого места, у самого выезда из тоннеля. Я уже видел фиолетовое московское небо, фонари и чью-то светящуюся рекламу. Мы притерлись дверями к бетонной стене и, кажется, потеряли одно колесо. От боковых зеркал остались обломки кронштейнов с торчащими оттуда проводами. Водитель первая выскочила в тоннель через свою дверцу, за ней – коротко стриженная лейтенантка. Остальные остались сидеть внутри. Кто-то уже звонил по телефону. Собака Джек непрерывно скулила. Стас вполголоса ругался.
– Не волнуйся, – сказал я Тане. Но она сидела с закрытыми глазами и ничего не отвечала.
– Таня, – позвал я снова.
– Все в порядке, – прошептала она.
Стас посмотрел на меня сумасшедшими глазами.
– Все как тогда, – проговорил он. – Все как в тот раз, помнишь?
Ровно пять минут назад мы неслись по тоннелю, слушали любимых начальницей «Раммов» и всерьез обсуждали, пустят ли нас всемером в общагу. Тут откуда-то издали донесся тот самый звук гудка, еще тихий и неясный, Джек поднял уши, шоферка (я видел ее лицо в зеркале) насторожилась тоже, а Таня (которая ее лица не видела) сказала тем самым хорошо знакомым мне телевизионным голосом:
– Слишком поздно.
– Фигня, проскочим, – отозвалась шоферка, стиснув зубы, и как раз тут-то новый рев гудка разорвал всем уши, и сорвавшийся в штопор автобус замигал фарами прямо по курсу.
Мы проскочили, а тот, кто шел следом, – нет.
Теперь этот кто-то догорал, вмазавшись в стену, и разбрасывал вокруг себя огненные протуберанцы. Таранивший его автобус смирно лежал на боку метрах в ста от пожара.
Начальница с водителем вернулись.
– Так, Денис, – сказала она почему-то мне одному. – Бери своих, эвакуируйся пешочком. Прямо сейчас и без лишних вопросов. Вас тут не было, мы вас не знаем.
– Почему? – спросил было я.
– Вот это уже лишний вопрос.
Шоферка уже разблокировала заднюю дверь, чтобы мы могли выйти. Худенькая обняла и поцеловала Стаса, сказав тому на прощанье:
– Я позвоню…
Вокруг уже бегали люди. Слышались полицейские сирены. Из горевшей машины валил густой черный дым – вряд ли там остался кто живой, подумал я. Девушки отработанными движениями надели респираторы и пошли в тоннель, взяв с собой Джека. Тот чихал, вертелся, оглядывался и приседал. Лейтенант не оглядывалась.
Обходя чужие автомобили, мы двинулись к выходу. Стас шел прихрамывая и опираясь на палку. Я держал Таню за руку. Рука была холодной.
Никто не остановил нас, когда мы выбрались из тоннеля, никто даже не обратил на нас внимания. Мы углубились в незнакомые улицы и шли не останавливаясь, пока не оказались достаточно далеко.
В полупустом кафе мы сели за самый дальний столик. Меньше всего нам хотелось привлекать чужое внимание. Даже не помню, что мы заказывали в тот вечер и заказывали ли вообще что-нибудь или просто пили кофе. Я смотрел на Таню. С той самой минуты, как мы встретились, мы не обменялись с ней и десятком фраз, и я не понимал, почему так происходит.
Или – нет. Понимал.
«Два неудачника – прекрасная пара», – сказал чертов продюсер Каракалпакидис.
Я ничего не мог изменить. Просто смотрел на нее, и мне самому хотелось плакать. Хорошо, что она не могла это видеть.
Тем временем Стас невозмутимо поднялся и отправился в конец зала, где за бамбуковой занавеской виднелись туалетные двери. Но дотуда не дошел. Остановился у телевизора, что был укреплен на кронштейне, и удивленно присвистнул.
– Погромче нельзя сделать? – спросил он у бармена.
Нет, это была не программа «Повезет!». На экране показывали хронику происшествий. В свете полицейских фонарей и фотовспышек возник черный остов длинного автомобиля, чьи обводы показались мне смутно знакомыми. Черный скелет был обильно облит противопожарной пеной, и от этого были еще лучше видны полностью выгоревшие внутренности.
В углу экрана показался портрет Тимура Каракалпакидиса, с тонкой улыбкой и в тонкой черной рамке. Бегущая строка сообщала некоторые подробности, но издали я не мог их прочитать.
Коротко показали автобус. Пострадавшие в нем рабочие из Нальчика, как я понял, никого не интересовали, потому что телеведущий снова принялся зачитывать краткий некролог по коллеге.
Бармен наконец нашел пульт, и мы услышали:
– …полон творческих планов. Прямой эфир последней его программы состоялся буквально позавчера, в субботний вечер…
Всего на несколько секунд на экране возникли Тимур и Таня в их финальной сцене, которую я так и не досмотрел два дня назад, потому что вышел на балкон и запустил в пространство икеевской табуреткой. Теперь я имел возможность видеть повтор. А вот табуретки под рукой больше не было.
– Он, гад, за нами следом ехал, – сказал Стас. – Выслеживал.
– Зачем? – спросила Таня.
– Отомстить хотел. Денис ему очень знатно в челюсть врезал. Такой хук справа, я даже позавидовал. Он потом ходил, кровью плевался. Я еще подумал: как он программу будет вести с таким распухшим…
Таня нахмурилась от грубого слова. Посмотрела в сторону телевизора.
– Наверное, я должна быть ему благодарна, – сказала она. – Несмотря ни на что.
– Он так-то Дэнчика убить хотел, – заметил Стас. – Вот и прилетело в ответ. Не пожелай своего ближнего. Или что там говорится в инструкции к мирозданию?
Сказав так, он снова отправился в конец зала. Мы остались вдвоем. Вдвоем мы молчали.
Таня была права: я никак не мог понять, о чем она думает.
– Еще чего-нибудь? – спросил бармен. Остановился взглядом на Тане и поднял брови удивленно. – Погодите… это вы? Из телевизора?
– Мы из Петербурга, – сказала Таня. – И я очень хочу домой.
Я взял ее руку в свою и подумал… даже не помню, о чем я подумал вначале. А после решил, что от того места, где мы сидим, уже не так далеко до Шереметьево.
Я уже собирался вызывать такси до аэропорта, когда Стас вернулся. По пути он старательно стирал с лица улыбку, но я все равно заметил. Я знал все его улыбки, и эта была очень ценная, потому что редкая.
– Только я остаюсь, – сообщил он виновато. – Съезжу к эмчеэсницам в общагу. Очень ждут. Гм.
– Передай привет Джеку, – сказал я.
Это был печальный полет. Мы сидели в креслах рядом, но Таня была где-то далеко. Нет, я не смог ее вернуть.
Это тяжело – терять надежду, думал я. И еще я думал: достаточно двух злых слов, брошенных одним-единственным подлецом, чтобы все дальнейшие добрые слова потеряли цену. Потому что зло сильнее добра, думал я. Зло убивает с одного выстрела просто потому, что всегда стреляет первым.
Но ведь тогда, на летней террасе, я первым нажал на спусковой крючок, сказал я сам себе. Просто старый пистолет дал осечку. Я был тем самым злом, которое само собой сделалось из добра, чтобы со всей дури втащить злу настоящему, опытному и подлому. И еще неизвестно, которое из зол получилось злее.
Если бы осечки не случилось, в затылке моего врага образовалась бы глубокая вмятина. Но если бы не взвыла вдруг сирена в конце улицы, в моей собственной голове также возник бы сквозняк. И, скорее всего, сидеть вот так в жестком кресле «эйрбаса» и рассуждать о добре и зле было бы уже некому.
Два часа назад из терминала «В» Шереметьево мы связались с Таниной мамой, учительницей Марией Павловной. Она ждала дочку в пустой квартире в Сокольниках и даже телевизор не смотрела.
– Я сижу и жду звонка, – пожаловалась она. – Почему мне никто не звонит? Ни дочка, ну это я еще могу понять, ни даже этот темный человек… Тимур? Раньше он был разговорчивым, пожалуй, даже слишком!
– Тимур вам больше не позвонит, – сказал я ей. – А мы улетаем в Петербург.
– Я лечу с вами, – заявила Мария Павловна.
– Только не сейчас, – попросил я. – Умоляю. Не сегодня. И не завтра.
– Что еще за новости? – возмутилась Мария Павловна.
– Новости вы увидите по телевизору. В хронике происшествий. Вам тогда будет все ясно.
– Мне уже ясно, что у вас все плохо.
– Скажите… – тут я заговорил тише. – Скажите, вы тоже знали, что операции не существует? Что болезнь неизлечима?
– Да. Я знала.
– Тогда зачем…
Я остановился, но Мария Павловна уже поняла, что я хотел сказать.
– Вряд ли тебя убедит мое объяснение, – отвечала она. – Мне пришлось придумать для Танечки эту мечту. Ей ведь нужно было во что-то верить? Заодно я придумала, как отвадить от нее всяких проходимцев… ты уж не обижайся… сумму я взяла из головы.
– Это было жестоко, – сказал я.
– Я знаю.
– Теперь и она знает.
Несколько секунд мы оба молчали.
– Передай трубку Тане, – сказала она потом.
Я не слышал, о чем они говорят, и даже не догадывался. Но я еще никогда не видел Танино лицо таким безразличным и отрешенным.
Она вернулась и без слов протянула мне телефон.
– Ты помнишь, я тебе запрещала приближаться к моей дочери, – сказала Мария Павловна. – Так вот. Сейчас я скажу другое. Не отходи от нее ни на шаг. Обещай мне. Пожалуйста.
– Я обещаю, – честно сказал я.
Когда самолет приземлился в Пулково, мы вышли первыми, налегке. После черной московской ночи белесое питерское небо казалось искусственным, хрупким, фарфоровым. Рельефные тучи все так же нехотя плыли куда-то, отражая медным днищем невидимое солнце.
– А может, к нам на чудо-остров? – спросил я. – Все-таки ближе.
– Пожалуйста, отвези меня домой, – попросила Таня.
Водитель оглядел нас равнодушно и повез по пустому шоссе через центр, в сторону Петроградской. Мы подъехали к Троицкому мосту ровно в ту минуту, как его начали сводить после ночного судопропуска. Вокруг скопилось немало разноцветных и блестящих машин, первые китайцы облепили гранитный парапет, с интересом наблюдая, как по Неве ползут к морю одна за другой две или три самоходные баржи. Как только убрали заграждения, мы перелетели на остров и через три минуты уже стояли возле Таниного дома.
Я с трудом распахнул железную дверь. В парадном было прохладно и сыро; сквозь приоткрытые окна внутрь налетел тополиный пух. Мы прошли мимо двери Безмухина. Оттуда пахло краской. На стене между этажей я заметил свой полустертый детский автограф: