– Это ничего не даст. Я просил наших людей найти в этих историях что-нибудь, что можно было бы квалифицировать как ложь или диффамацию. Поскольку газеты ссылаются на дополнительное распоряжение, им достаточно легко опротестовать ваш вызов в Лондонском суде.
– Будь они прокляты! – горько сказала Роза. – И мы ничего не можем сделать?
– Вы взяли наилучший курс: скрылись из виду. Газеты не могут достать вас в Дьюнскрэге.
– Я приехала сюда, потому что мне так захотелось! Мне нужны время и покой, для себя и для Стивена, но будь я проклята, если я не смогу вернуться в офис из-за этих стервятников!
В тот вечер, когда Роза и Гарри были одни, она спросила его, что, он думает, она должна сделать с прессой.
– Используй ее, – сказал он.
Это был не тот ответ, которого ожидала Роза.
– Как?
– Рассказав свою версию истории. Смотри, газеты не намерены оставлять эту тему, поэтому ты тоже должна выжать из этого все, что можно. Дай несколько интервью. Приведи пару цитат. Пусть все знают, что Мишель использовала ситуацию в своих целях – нет, не ситуацию, а человека, совершившего безрассудный поступок. Развенчай ее.
– И что это даст?
– Это перетянет общественное мнение на твою сторону.
Роза погладила его ладонями по щекам:
– Ты можешь быть умным, Гарри, – прошептала она.
36
Это была битва, которой наслаждалась публика. С одной стороны – финансовая баронесса и ее батарея позолоченных юридических советников. С другой – прекрасная вдова, Мишель Джефферсон, представленная ее собственной армией юристов. По иронии судьбы, из них двоих Мишель получала больше внимания из-за своего полного отказа участвовать в публичной драке. Какие бы интервью ни давала Роза, какие бы маневры ни осуществляли ее сторонники, Мишель не произносила ни слова. Американские читатели усмотрели в этом чувство достоинства. Для них она стала подвергаемой танталовым мукам загадочной женщиной.
Вопреки предсказаниям Гарри Тейлора, именно Мишель завоевала симпатии американцев. В одной бульварной газете ее сравнили с Давидом в женском обличье, побеждающим Голиафа-Розу. Все это нравилось букмекерам, которые на заключении пари делали свой бизнес.
Мишель Джефферсон мягко засмеялась шутке Монка и сжала его ладонь в своих. Этот жест вызвал понимающую улыбку официанта, обслуживающего их столик.
Они сидели в кафе напротив площади Сен-Мишель, у подошвы большого бульвара того же названия, завершающего свой путь по Парижу у реки Сены. Была осень, и тротуары были завалены красными и бурыми листьями. Каштановые деревья роняли свои щедрые подарки – каштаны в зеленой колючей кожуре на тротуары. Изменился воздух, потеряв терпкость от дыма, вьющегося из тысяч труб, когда вечерняя прохлада побуждала людей зажигать камины.
– Когда ты уезжаешь? – спросила Мишель.
– Послезавтра. Мишель отвела глаза.
«Он был с тобой почти три месяца. Вы были счастливы. Думай обо всем, что было. Храни это, продолжай. Это твое сокровище».
Поскольку пресса отравляла ее пересудами о драматических последствиях дополнительного распоряжения, Мишель нашла невозможным оставаться в Лондоне. Она наняла лучших адвокатов и дала им краткую инструкцию: «Не отдавать Розе Джефферсон ни дюйма!» После этого, вслед за Монком, который уехал вперед подыскать для нее место, где можно жить, Мишель пересекла Канал, направляясь в столицу Франции.
Ей не хотелось ехать в Париж. Мишель вспомнила свое первое путешествие туда, когда она охотилась за медицинской картой Франклина. Эта поездка оставила горький привкус. И все же в тот день, когда она прибыла, ее тревоги рассеялись. Небо здесь казалось выше и величественнее, чем в Нью-Йорке. Запах и ощущение от камней тысячелетней давности свидетельствовали о вечности, о том, что Париж, может быть, будет существовать всегда.
Теперь, сидя на кровати в большой квартире, что Монк подыскал для нее в Иль Сент-Луи, Мишель наблюдала неподвластную времени Сену, – тихо текущую через город на своем пути к морю. За ней виделся кафедральный собор Нотр-Дам, его арки, фронтоны и башни освещались ночью прожектором, отражаясь в воде. За ним был «Райт Банк», гордость Марэ, старейшего квартала Парижа, а далее – огни величественных отелей Вандомской площади.
И был Монк…
Когда она просыпалась и видела его спящим рядом с ней, Мишель охватывало ощущение счастья, и слезы подступали к глазам. В Париже они существовали только друг для друга. Ласки Монка исцеляли Мишель. Раны переставали болеть, а когда руки ее касались живота, она понимала, как много у нее есть, чтобы ради этого жить. Однако за все приходится платить.
Хотя Монк проводил фактически каждую ночь с Мишель, он был озабочен соблюдением приличий. Он снял комнату в Американском клубе и давал репортажи в журнал «Кью» из парижских офисов «Геральд». Он всячески избегал колонии заокеанской прессы. Он и Мишель смеялись над иллюзией, которую они создали, и хотя оба понимали, что длиться долго это не может, каждый старался отодвинуть неизбежное, прислушиваясь не только друг к другу, но и к третьей жизни, которая теплилась в чреве Мишели.
– Ты не представляешь, как мне хочется остаться с тобой, – сказал Монк, сжав пальцы Мишель, наблюдая, как пустеет кафе.
– Я тоже хочу.
Монк почувствовал настойчивое требование в мягком прикосновении ее ногтей к его коже.
– Это невозможно. Слова были жестокими, тяжелыми и подводящими итог, говорить это ему не хотелось.
– А когда-нибудь будет возможным? – спросила Мишель.
– Когда-нибудь – да, я обещаю тебе. Но сейчас, когда дело связано с дополнительным распоряжением Франклина, Роза ухватится за все, что можно использовать в своих целях. Она знает, как близки мы с тобой и что я все это время жил в Беркли-сквер. Единственная причина того, что она ничего не подозревает: ей не может прийти в голову, что я занимаюсь любовью с женой лучшего друга. Но если бы она только подумала, что ребенок – не Франклина, она бы сделала твою жизнь еще не таким адом, какой ты вспоминаешь. Она бы довела дело до конца, отобрав то, что Франклин оставил тебе… и твоему ребенку.
«Если бы это не касалось ребенка, может быть, я оставила бы это дело, – подумала Мишель. – Но Франклин оставил мне наследство. Если бы я хотела сдаться, это был бы мой выбор. Но я была бы проклята, если бы позволила кому-то украсть его».
Мишель смотрела на Монка и знала, что он читает ее мысли.
– Что ты будешь делать? – спросила она. – Как ты будешь себя чувствовать завтра, на следующей неделе, в следующем месяце?
– Как я буду себя чувствовать? – откликнулся он. – Гордым за тебя.
– Ты можешь жить с этим? Этого достаточно?
– Нет, этого никогда не будет достаточно, – ко – да, буду жить с этим. Мы оба будем.
Монк положил несколько франков под блюдце со счетом.
– В известном смысле, мы оба имеем много больше, чем то, на что мы могли рассчитывать, – сказал он. – Мы нашли друг друга. Мы нашли любовь.
– Но она твой ребенок! – воскликнула Мишель.
– И она для меня – целый мир. Как и ты. И ей я желаю иметь то же самое – целый мир.
Он засмеялся.
– Кстати, как это ты знаешь, что у нас дочь? Мишель чуть улыбнулась:
– Да, я знаю.
Монк Мак-Куин плыл из Гавра поздним октябрем на борту одного из последних лайнеров, пересекающих Атлантику перед зимними штормами. Мишель, как она сама того захотела, не провожала его. Она не могла обещать Монку, что в последнюю минуту не повиснет на нем и не будет умолять его не уезжать. А это бы все расстроило.
В последние месяцы 1920 года мир для Мишель сжался. Она проводила дни в наблюдении за ремонтом квартиры и превращением одной из спален в детскую. Раз в две недели Мишель посещала врача, и он говорил ей, что если бы каждая мать имела такое здоровье, ему вскоре было бы нечего делать.
По приближении Рождества Мишель поняла, как она одинока. Она ощутила печальное, отстраненное состояние – состояние человека, беспомощно наблюдающего, как все в этом мире заняты веселыми приготовлениями в кругу семьи и друзей.
«На следующий год все будет по-другому», – поклялась Мишель.
Чтобы скоротать дни января и февраля, Мишель тщательно перепроверяла планы Розы Джефферсон относительно дорожных чеков. Она была убеждена, что Гарри Тейлор не все делал, как того хотела Роза. И как можно было.
Но первая юридическая схватка приближалась к концу.
Чем меньше оставалось дней до решения Британского суда относительно легитимности дополнительного распоряжения Франклина, тем все больше и больше нервничала Мишель. Что, если Роза выиграет? Что будет с ней и ребенком?
К тому времени, когда роды уже приближались, ей позвонили из лондонской юридической фирмы, представляющей ее интересы. Когда она услышала голос старшего компаньона в потрескивающей трубке, сердце ее упало. Она решила, что решение присяжных принято. Против нее.
– Да нет же, миссис Джефферсон, – уверял ее адвокат. – Фактически судебное решение принято сегодня утром – в вашу пользу.
– Это замечательно!
– Да, но я боюсь, это еще не конец, – предостерег он. – Адвокат мисс Джефферсон подал документ на новое слушание в Нью-Йорке, заявив, что, поскольку, завещание вашего мужа было составлено в Нью-Йорке, то дополнительное распоряжение, как часть его, должно рассматриваться – на предмет оценки и интерпретации – законами того же государства. Мишель закрыла глаза.
– Может она это сделать – законно, я имею в виду?
– Конечно. Однако есть шанс – небольшой, я думаю, что дело не дойдет до такой стадии.
– Почему?
– Потому что мисс Джефферсон проинформировала нас, что она хочет говорить с вами лично.
За те месяцы, как Гарри Тейлор стал президентом североамериканских операций «Глобал», на Уолл-стрит заговорили о нем как о человеке, который, как допускали многие, будет бесспорным наследником роли Франклина Джефферсона в компании. Гарри наслаждался почтительным отношением, демонстрируемым всеми – от швейцара «Глобал» на Нижнем Бродвее до секретаря Готэм-Клуба, членом которого он недавно стал. Двери лучших домов и офисов наиболее влиятельных людей нации магически распахнулись перед ним. Он переехал в новую квартиру, расположенную на двух этажах с внутренней лестницей на Пятой авеню. И, что важнее всего, Роза, казалось, полагалась на него больше и больше – и не только в офисе. Почти каждый вечер Гарри приезжал в Толбот-хауз, чтобы найти Розу, ожидающую его – голодную, требующую, ненасытную.