.
— Мне сказали, что язык легче всего изучить, если читать на нем книжку, текст которой знаешь почти наизусть.
— Очень интересно.
Но на самом деле Изабель было вовсе не интересно. Она только что изобрела новое выражение и теперь смаковала его. Отныне все, что раньше было для нее sublime — фильм, кружевной пеньюар, восточная ширма, — превратится в molto chic. Как регулярные читатели колонки «Расширьте ваш словарь» в «Ридерз дайджест» считают, что их репутация интересных собеседников зависит от того, сколько раз в день они произнесут слова «квинтэссенция», «апоплексия» или «целибат» с небрежностью, с какой иные произносят имена общих знакомых, так Изабель, наткнувшись на новое выражение, долго не могла с ним расстаться.
Иногда это была цитата — из Наполеона, например: «Люди готовы поверить в любую чушь при условии, что она не упоминается в Библии», которую она повторяла к месту и не к месту, несмотря на то что саму ее никак нельзя было назвать ревностной католичкой.
Или же это была насмешливая кличка — однажды данная, закреплялась ею навсегда за какой–то вещью. Изабель курила русские сигареты, внешне напоминавшие палочки сиреневой декадентской губной помады. Как–то она переименовала их в «Распутинские» и с тех пор, когда очередной окурок в пепельнице, как его ни дави, все продолжал дымить, Изабель жеманно улыбалась и повторяла одну и ту же шутку, делая вид, что только что ее придумала: «Ясное дело. Распутина так просто не убьешь!» Teo и Мэттью между тем решили, что они отправятся на метро в Трокадеро к шести, словно ровным счетом ничего не случилось. Существовала, хотя и ничтожная, вероятность, что все уладилось и вернулось на круги своя. Им ужасно хотелось застичь судьбу врасплох.
Прохладный, но не такой уж пасмурный вечер был полностью в их распоряжении.
— Мы можем посмотреть фильм, — предложил Мэттью, — в обычном кинотеатре.
— Да там смотреть–то нечего, — отозвался Teo. Он брезгливо вытащил из креманки розовый бумажный зонтик, который закрывал мороженое от лучей никому не видимого солнца, и принялся открывать и закрывать его крошечный складчатый купол.
Из кармана он извлек покрытый чернильными кляксами последний номер «L'Officiel des Spectacles»{18} и бросил его Мэттью.
— Да ты сам посуди.
Teo имел обыкновение каждую неделю в среду утро как только появлялся свежий помер журнала, помечать корявой маленькой звездочкой все те картины, которые они уже видели. Трудно было найти страницу, на которой звездочки Teo не сливались бы в сплошную линию.
— В любом случае, — продолжил он, — мы успеваем только на четырехчасовой сеанс, и тогда мы опаздываем в Кинотеку.
Насмешливый голосок внезапно ворвался в их беседу:
— Да вы спятили!
Teo покраснел так, словно его перебил кто–то посторонний. Он буркнул:
— Что это на тебя вдруг накатило?
— Вы что, не понимаете, какими идиотами вы вы глядите? Вы оба. Вы не можете не понимать, что Кинотека закрыта. Закрыта. Ехать в Шайо сегодня вечером абсолютно бессмысленно, и вы оба это знаете. Если бы вы не были такими трусами, вы бы купили газету и сэкономили билет на метро.
— Во–первых, — парировал брат, — газета стоит дороже билета на метро. Во–вторых, это ты утверждала что Ланглуа восстановят в должности не позднее чем сегодня. И, в–третьих, я не помню, чтобы кто–то звал тебя пойти вместе с нами, да и сюда ты явилась без приглашения.
Выпалив эти многочисленные и веские доводы, он сполна расквитался с Изабель, и гнев его несколько умерился. Закончив, он откинулся в кресле и принялся снова играть с бумажным зонтиком.
Изабель перешла в контратаку:
— Я бы все равно пошла с вами. Просто чтобы посмотреть, какую ты скривишь рожу, когда увидишь, что решетка опущена. Вчера вечером ты так просовывал нос между прутьями, что я боялась, он у тебя там застрянет! Ты выглядел так, точно вот–вот заревешь. Мэттью, правда, он выглядел отвратительно? Тебе не стыдно было стоять рядом с ним? В жизни не видела более жалкого и постыдного зрелища! Очень жаль, что мой брат такое же ничтожество, как и все киноманы. Как Патриций. Как Жак. Такой же закоренелый неудачник.
Мэттью не отважился вставить ни слова. Он чувствовал себя еще более чужим в этой компании, чем обычно. Он молчал так же, как молчит одетый в пижаму малыш, стоя посреди ночи в обнимку с плюшевым медведем и прислушиваясь к оскорблениям, которые звучат за дверью родительской спальни и которые он не скоро забудет.
Teo тоже ничего не ответил нa тираду Изабель. Вместо этого он надавил на рычажок зонтика с такой яростью, что тот вывернулся наизнанку, как это бывает с настоящими зонтами в ветреный день.
— Итак, — изрек он наконец, — ты считаешь, что в Кинотеку идти не стоит?
— Напротив, очень даже стоит, — возразила Изабель. — Даже и речи не может быть, чтобы не сходить туда. Просто мне противно смотреть, как вы разводите нюни над программой, словно два последних сопляка.
— Так что ты предлагаешь?
— Что я предлагаю? — сказала она, блистательно подражая Петеру Лорре{19}. — А вот что…
И тут она склонилась над столиком и перешла на шепот, словно в сцене из боевика, когда главный негодяй начинает излагать сообщникам план установления мирового господства.
Вот что предложила Изабель. В свободное от лекций и Кинотеки время Teo педантично составлял список своих любимых фильмов на листах с перфорацией, купленных у «Жибер жён», которые по мере заполнения он вставлял в скоросшиватель. Грызя ручку, он составлял список ста лучших фильмов всех времен в одной папке, в другую, гораздо более измусоленную, он заносил сто лучших фильмов каждого года. Этим делом он занимался с десяти лет и год за годом вносил в свои списки все новые и новые изменения и уточнения. Но одному фильму Teo хранил верность всегда: это был годаровский «Bande à part»{20}, в котором трое героев–проказников мчатся по коридорам Лувра с целью побить рекорд времени — девять минут сорок пять секунд, — за которое можно осмотреть (а вернее, мель ком увидеть) коллекцию музея. И Изабель предложила попробовать побить этот рекорд.
Teo вдохновился идеей. В его глазах такой поступок мог бы стать жестом протеста, донкихотского отказ примириться с закрытием Кинотеки. Если фильмы не показывают в залах, что ж — они будут разыгрывать их на улицах. Даже в самом Лувре, если потребуется. Хихикая, словно дети, затеявшие какую–то шалость, Тео с Изабель, оторвав край бумажной скатерти, начертили на нем схему лучшего маршрута.
Напрасно Мэттью взывал к осторожности. Он боялся, что если их поймают, то он, как иностранец, попадет в неловкую ситуацию. Он уже представлял себе позорное возвращение в Сан–Диего, перерыв в учебе, будущее, поставленное под угрозу. Для Мэттью прелесть кино в том и заключалась, что его чародейство, его дразнящее волшебство не выходило за рамки белого экрана, за пределами которого лежал мир повседневности. Он был одним из тех людей, что посещают ярмарку в качестве безучастных зевак, ожидающих со страхом того момента, когда возбужденные спутники усадят их самих на какие–нибудь американские горки.
Но Тео и Изабель стояли неколебимо на своем. Как любая постоянная пара (характер связи здесь не столь важен), они представляли собой нечто вроде двуглавого орла, головы которого то пытаются выклевать друг другу глаза, то ласково касаются клювом клюва. Двое против одного — вернее, двое против целого мира, — они с легкостью отметали любые возражения.
— Разве вы не понимаете, — говорил Мэттью, — что меня депортируют, если нас поймают?
— Не волнуйся, малыш, — бросила Изабель, — нас не поймают.
— Откуда ты знаешь?
У Изабель на все имелся ответ:
— В фильме же их не поймали, а если мы побьем рекорд, то нас тем более не поймают. Ты сам посуди.
— Слушай, Изабель, это все, конечно, забавно, я был бы не прочь, но…
— Мэттью, — перебила Изабель, глядя ему прямо в глаза, — это испытание. Либо ты его пройдешь, либо нет. Тщательно подумай: от твоего ответа зависит многое.
На площади Сен–Жермен–де–Пре перед «Кафе де Флор» царило оживление. Шпагоглотатель давал представление. На дальней стороне площади терпеливо ждал своей очереди, прислонившись к балюстраде церкви, второй исполнитель — юноша в мятом костюме Арлекина на высоких ходулях. Когда наша компания прошла мимо него, он скрестил ходули так же непринужденно, как будто это были его собственные ноги.
Нервничавший Мэттью тащился позади, слишком деморализованный, чтобы продолжать протестовать. Они прошли по улице Бонапарта, а затем свернули на улицу Изящных Искусств. Справа, неподалеку от набережной Вольтера, стояла балерина Дега в ржавой металлической пачке. Слева, прямо напротив нее, — изваяние самого Вольтера, который, как показалось Мэттью, внимательно следил за ними взглядом из–под морщинистых каменных век.
Три сердца: два легких, как воздушные шарики, и третье — тяжелое, как камень, — пересекли Сену по мосту Карусель. Когда троица брела по мосту, батомуш быстро проскользнуло под пролетом внизу. Обе его палубы были украшены фонариками, так что суденышко походило на океанский лайнер в миниатюре Оно скользнуло под мост, исчезнув и чудесным образом тут же вновь явившись, целое и невредимое.
Вдалеке за щеголевато–симметричными парками Лувра виднелась конная статуя Жанны д'Арк, искрящаяся в лучах солнца как золотая безделушка. В воздухе в этот миг пахнуло едким дымом фейерверка, и Мэттью тут же невольно представил обугленные останки Орлеанской девы.
Внезапно, не сказав ни слова, Изабель и Teo припустились бежать. Они торопились приступить к соревнованию.
И до дверей Лувра они добежали, слегка запыхавшись.
— Вперед! — скомандовал Teo.
Они тормозили на поворотах, задрав ногу на манер Чарли Чаплина. Они заставляли задремавших смотрителей вскакивать со стульев с удивленными возгласами. Группы туристов бросались от них врассыпную. Шедевры пролегали мимо. Девы в одиночку и с Младенцем… распятия… святые Антонии и святые Иеронимы… картины Фра Анджелико, закутанные в золотую фольгу, как шоколадные конфеты с ликером… нахальные курносые херувимчики, вцепившиеся в подушки облаков и молотящие ими друг друга, словно мальчишки в школьном дортуаре после отбоя… Moнa Лиза… Ника Самофракийская… Венера Милосская, воображаемые руки которой они отломали на бегу. Изабель бежала вместе с Мэттью чуть позади Teo — после не очень удачного старта они все быстрее и быстрее продвигалис