— А тем, что здесь живёт один учитель, Константин Эдуардович Циолковский. Он преподавал в нашей школе физику и математику.
Мы никогда не слыхали о таком учителе.
И Зазноба рассказывает нам историю его жизни. Он совсем глухой, и разговаривать с ним надо через трубу. В детстве болел скарлатиной и оглох. Подростком Циолковский самостоятельно овладел математикой, физикой, химией и другими науками. Отец высылал ему по пятнадцати рублей в месяц, но даже и эти скромные средства расходовались им на научные опыты. Питался он одним лишь чёрным хлебом и водой. И когда он на каникулы приехал домой, родные едва узнали его — так он был худ и чёрен.
От напряженных занятий и бесхлебья у него стало резко портиться зрение, и Циолковский уже с молодых лет носит очки. Помимо своих занятий, ему пришлось давать уроки, так как отец по старости ушёл со службы. И вот теперь, несмотря на все лишения, он стал учёным.
— В какой же научной области он работает? — тихо спросила молчавшая всю дорогу Любаша, слушая Зазнобу с большим вниманием.
— Если я всем вам дам по миллиону рублей и на обдумывание по целому году, то всё равно ни один из вас не угадает…
И пока замолчавший Зазноба скручивал «собачью ножку», мы терпеливо ждали продолжения истории. Однако Зазноба не спешил.
— Я не раз бывал в его светелке и даже помогал ему паять его модели.
— Да шо оно за модели? — с сердцем вскочил Бульбанюк. — Не мотай душу, бисова кочерга!
— Модели межпланетных кораблей, которые будут летать из Калуги на Марс.
Бульбанюк многозначительно подсвистнул и молча положил свою огромную лапу на лоб Зазнобы.
— Так и е: з глузду зъихав.
Но Зазноба не обиделся. Он наслаждался нашим удивлением.
— Да, братцы, такой необыкновенный человек. И где?
…В Калугу поезд прибыл в девятом часу вечера. Оставив вещи у старой тетки Зазнобы, мы по горбатой безлюдной улочке, заваленной снегом, спустились к реке.
— Коровинская улица. На ней он и живёт.
В конце улицы небольшой дом со странной надстройкой. В окне светился огонёк.
— Это и есть его лаборатория, — пояснил Зазноба.
Он смело подошёл к крыльцу и постучал в дверь. По крутой лестнице с широкими ступенями мы поднялись наверх, в комнату, где горел огонёк.
Жадно оглядываюсь кругом. Два окна. В простенке — письменный стол. На нём чертежи и бумаги. Шкафы с книгами и рукописями. Железная кровать с тёплым одеялом, сшитым из разноцветных лоскутьев. На столике, в сторонке, модель какой-то машины. Железная печка. Вдоль всей комнаты протянута проволока, на ней подвешена керосиновая лампа, которую хозяин заботливо передвигает поближе к столу.
Он усаживает нас в мягкие кресла.
Вот он перед нами, тот неизвестный учитель, задумавший проложить из Калуги путь к звездам. Он сердечно, по-отцовски, обнимает Зазнобу.
У него на редкость характерное лицо: широкий, упрямый лоб, толстые веки, они придают ему несколько сонное, усталое выражение, но короткая верхняя губа как-то по-детски весело выделяется под седыми усами. Крупный нос, редкая клочкастая борода и большие уши. Круто взлетающие вверх тёмные брови необычны, мне хочется написать его портрет. На умном лице, обросшем сединой, оставила свой глубокий и неизгладимый след сама Мысль.
Удивительным был наш первый вечер в Калуге. Особенно возбуждена всем Любаша: неотрывно, боясь пропустить хоть слово, слушает она этого необыкновенного учителя, перед дерзкой мечтой которого сразу померкли все наши земные дела. Циолковский прочитал нам несколько небольших отрывков из своей новой рукописи — о полёте в звёздное пространство. Не всё нам ещё понятно, но сама мечта — полететь на другую планету — пленяет, разжигает воображение. Как это прекрасно!
Наша задушевная беседа затянулась далеко за полночь.
— Вам, вашему поколению бесспорно удастся скоро прорваться за пределы атмосферы, я глубоко убеждён в этом, — говорит на прощанье хозяин. — Когда-нибудь вы вспомните предсказание старого учителя. — И он дарит нам свою книжку, только что отпечатанную в Калуге, с автографом.
Возбуждённые, возвращаемся мы вверх по Коровинской, делясь друг с другом смелыми планами. Но самый счастливый из нас — Иван Зазноба. Он горд тем, что учитель не забыл его, узнал. То и дело Иван оглядывается на дом, над которым поднимается дымок и где ярко светится одно окошко.
В самом конце улицы Зазноба неожиданно останавливает нас и читает на морозе только что сочиненные им стихи:
Друзья! Наш путь к звезде
пролёг сквозь вьюги,
Но, разорвав замки оков,
Глядим на дым ночной Калуги
Мы взором будущих веков!
— Молодец, Иван! — Бульбанюк чистосердечно, от всей души хлопает его по спине широкой ладонью. — А ведь это и действительно здорово: поглядеть на нашу жизнь из будущих веков!
Как завороженные стояли мы на снегу, глядя в ночное молочное небо, где испуганно помаргивали пока ещё не покорённые нами звезды.
ПОЖЕЛАНИЕ
Новый год мы встречали в холодном, пустом помещении будущего сельского клуба. Изба принадлежала раньше деревенскому богатею, сбежавшему в банду. Когда в печке вспыхнуло пламя, разведённое Бульбанюком, заледенелые брёвна нежилой избы, как в сказке, весело засверкали разноцветными леденцами. Но наши похудевшие, серо-сизые от холода лица совсем не соответствовали этой феерической декорации.
На полу валялись пустые банки и пакеты с краской, кисти, клей, мел. За время каникул в порядке шефства мы решили оформить сельский клуб: расписать стены, занавес, изготовить плакаты. Но как писать по этому льду, толщиной в ладонь, намёрзшему на круглых брёвнах, представить было невозможно.
Оттуда, из Москвы, нам всё это рисовалось несколько иначе. Мы, пролетарские студенты, приезжаем в деревню, нас встречают гостеприимные хозяева, ставят на стол огромный чугун с дымящейся картошкой и каравай свежеиспечённого хлеба. После сытного ужина нас укладывают спать на русской печке, на тёплых овчинных полушубках. А утром мы отправляемся в клуб и показываем свои чудеса. Я расписываю занавес и декорации. Бульбанюк пишет на стенах лозунги, и через неделю мы даем в новом помещении первый концерт. Вначале небольшой доклад, потом я читаю стихи Маяковского. Любаша поет новые песни, а в заключение мы хором исполняем частушки, написанные Зазнобой на местные темы. И — весёлые посиделки.
Сурово и нелюдимо встретила нас деревня. Ни хлеба, ни картошки, никому никакого дела до клуба.
Мы поселились в пустой, заброшенной избе. Спать пришлось прямо на полу. На Любашу было жалко глядеть, хоть она и бодрилась. «И зачем мы взяли её? — думал я обеспокоенно. — Ещё простудится, потеряет голос».
Но она не падала духом, строгала ножом щепу, собиралась варить в котелке кашу. Мы привезли с собой немного пшена и соли.
Огонь занялся сразу, в трубе загудело, и даже сидевший неподвижно Зазноба зашевелился, будто начал оттаивать.
— А знаете, друзья, — вдруг заговорил он, — если в новогоднюю ночь написать на бумажке самое заветное желание, потом бумажку сжечь, а пепел съесть, то желание обязательно сбудется. Но это надо сделать ровно в полночь…
Прощай, старый год! Много хорошего принес ты нам. Мы приехали в Москву. Стали студентами. Подружились с Маяковским. Ленин на съезде комсомола сказал, что наше поколение своими глазами увидит коммунистическое общество. Это же просто невероятно здорово!
Любаша, задумавшись, глядела в огонь. Переплески живого пламени играли на её лице.
— А сколько дается времени, чтоб написать своё желание? — спросила она негромко, ни к кому не обращаясь.
— Написать, сжечь и съесть надо именно за то время, пока бьют часы, — охотно пояснил Зазноба, — иначе не исполнится.
— Значит, желание должно быть очень коротким?
— В одном-двух словах.
Зазноба рассказал, что несколько раз пытался это сделать, но никогда не успевал.
— Многого хотелось. А надо написать одну, самую-рассамую заветную свою мечту.
Не знаю, то ли оттого, что в трубе гудел ветер, то ли от тепла и нашей заброшенности, но мне вдруг захотелось написать на бумажке самую заветную мечту, сжечь эту бумажку и съесть её… А вдруг сбудется…
И я стал думать: а какая же у меня самая заветная мечта, самое дорогое желание? Я перебирал в памяти все события прошедшего года. Чего же мне пожелать? Дружбы? Здоровья? Счастья? Конечно, и этого. Но самая главная моя мечта — это увидеть своими глазами коммунистическое общество. Всеми силами помогать его приближению. Написать такую картину, чтоб она рассказала людям, как мы в суровые годы гражданской войны мечтали о будущем.
«Вот бы написать такую картину о мечтателях», — подумалось мне. И, отдавшись фантазии, я забыл о холоде, о том, что мне мучительно хочется есть: стены раздвинулись, сугробы растаяли, передо мной зашумели зелёные сады и пролегли разноцветные дороги. Я увидел красивые дворцы с белыми колоннами и счастливых людей нового мира. Я шёл по городу, где все люди улыбались.
Мы с Бульбанюком уже старики. Да нет, люди к тому времени откроют секрет вечной молодости. И вот мы, молодые, направляемся в концертный зал, где выступает наша знакомая Любаша, теперь уже знаменитая певица. Я отчетливо слышу её голос…
— Ты что, уснул? — расталкивает она меня. — Близится полночь. Ты будешь загадывать желание?
— А как же! Конечно.
Вырываем из тетради лист и делим его на четыре части, садимся поближе к огню, держа наготове отточенные карандаши. Как мучительно долго тянется время!
Но вот — первый удар колокола: это ночной сторож отбивает часы. Не теряя ни одной секунды, торопливо строчу: «Хочу дожить до коммунизма». Поджигаю бумажку. Уже семь ударов… восемь… девять… Пепел, как живой, извивается из раскрытой ладони, быстро сую его в рот и запиваю водой из кружки. Всё! Уложился ровно в двенадцать ударов!
Любаша на какой-то миг раньше меня успевает разделаться с бумажкой. У Бульбанюка от излишнего усердия сломался карандаш, пока он его затачивал, на колокольне уже пробило двенадцать.