Интересно, что написала Любаша.
— Здоровья? Счастья? Удачи?
— Не угадал!
Она медлит с ответом, потом говорит задумчиво:
— Я написала два слова: «Столетия Ильичу».
Мне стыдно за то, что я не догадался написать об этом, а позаботился только о том, чтобы самому дожить до коммунизма.
Мы наваливаемся на кашу и, обжигая губы, пьём из пустых консервных банок кипяток с сахарином. Новогодний пир удался на славу.
При тлеющих углях, разостлав на полу газетные листы, ложимся, не раздеваясь, рядом, по-братски, все вместе и, согревая друг друга, засыпаем под гулкое завывание ветра.
В ТУ ЗИМУ
Узкий полутёмный двор нашего общежития на Мясницкой, 21, со всех сторон зажатый огромными восьмиэтажными зданиями, напоминал глубокий каменный колодец. На дне этого колодца в февральский вечер будущие художники, поэты и музыканты укладывали в штабеля привезённые со склада дрова.
По двору мела снежная позёмка.
Плохо различимый в темноте Порфишка Мамин дотошно выспрашивал у Бульбанюка о судьбе его нового проекта.
— И неужто ж нет ответа?
— Нема.
Месяц назад Бульбанюк подал в Совнарком свой проект, где предлагал правительству выменять у англичан десять новых паровозов на несколько картин из «Эрмитажа».
— На биса нам те Рафаэли! Нема их, и байдуже. А на Кубани и в Сибири хлеба завались, — доказывал Бульбанюк, — остановка за транспортом.
Он добровольно прикрепился к комсомольской ячейке Казанской железной дороги оформлять лозунги и стенные газеты. Бескорыстный энтузиаст и патриот транспорта, Бульбанюк искренне считал, что дело революции полностью зависит от железных дорог.
— Нас миллионы, но разруха на транспорте разъединяет наши силы. Давно бы поскидали всех интервентов в море!
С Иваном Зазнобой Бульбанюк приволок из депо вагонный буфер. Они давно мечтали насолить пономарю из церквушки, что стояла в переулке напротив нашего дома.
Раздобыв где-то обрубленный кусок рельса и медный вокзальный колокол, друзья пристроили свое хозяйство на балконе шестого этажа. И теперь по утрам, в час, когда студентам надо было отправляться в мастерские, окрестность оглашалась праздничным колокольным телеленьканьем. На грязной рогоже Зазноба с Бульбанюком изобразили неизвестного кривоглазого святого с нимбом вокруг головы и с трубкой в зубах и вывесили портрет на перилах своего балкона. Проходящие по переулку старухи, услышав церковный трезвон, останавливались у наших ворот и, узрев под небесами вывешенную икону, истово начинали креститься и класть поклоны.
Новая затея Бульбанюка с обменом никому не нужных Рафаэлей на полезные стране паровозы многими поднималась на смех. Но Бульбанюк не сдавался — он работал уже над какими-то загадочными эскизами особой раскраски паровозов, будто бы ускоряющей их бег. Вообще выдумка у нас была в почете.
— Ну вот, наконец, дрова и уложены! Закуривай, ребята!
Из клуба шумной толпой выходят студенты — это закончилось комсомольское собрание. Сквозь узкие ворота я вижу, как на улице, на фоне неубранного снежного сугроба, останавливается закрытый автомобиль. Из него выходят люди.
— Чекисты, — вглядываясь в темноту, определяет Зазноба. — Приехали из нашего дома спекулянтов вытряхивать.
Мы рады: ещё одна квартира освободится для наших ребят!
Четыре человека, осторожно ступая по скользкому льду и поддерживая друг друга (от сильных морозов у нас недавно лопнули водопроводные трубы и весь двор залило водой), направляются прямо к нашему парадному.
Это уже любопытно!
Без труда можно было определить, что поднимавшиеся по нашей неосвещённой крутой лестнице люди здесь впервые: спички зажигались у каждой двери.
Позванивая в темноте ключами и перепрыгивая сразу через две ступени, нас обогнал заведующий клубом Сергей Сенькин. Вслед за ним летел студент Володя Люшин. Задержавшись на площадке, они с пристальным вниманием оглядели гостей.
— А вы, собственно, какую квартиру разыскиваете? — поинтересовался Сенькин.
Робкий огонек спички осветил бледное скуластое лицо с небольшой бородкой, поднятый воротник пальто и меховую шапку.
— Мы ищем восемьдесят вторую, — ответил из темноты молодой женский голос.
— Восемьдесят вторую? А вам кого там?
— Варю Арманд.
— Варю? Тогда прошу подняться на следующую площадку, — гостеприимно пригласил Люшин, — она сейчас придёт.
Наша коммуна — на два этажа выше. У меня от усталости дрожат ноги и кружится голова. Не снимая шинели, тут же валюсь на топчан. Скорей бы уснуть, забыть о голоде.
Но вот откуда-то с лестничной площадки слышен голос Любаши.
— Костя, Костя, — нетерпеливо и взволнованно зовёт она, — скорей спускайся вниз! К нам Ленин приехал!
— Ой, да ты не ври, не ври, добрый молодец! — вместо ответа насмешливо затягивает Бульбанюк шуточную песню.
— Ну и чёрт с вами, дураками! — обижается Люба.
Первым спохватывается Порфишка.
— А может, и в самом деле приехал?
Он бросается по лестнице вниз. Бульбанюк и Зазноба — вслед за ним. Любаша входит в комнату и обеспокоенно ощупывает мой лоб.
— У тебя температура.
Как приятно прикосновение её прохладной ладошки!
Не спеша спускаемся с ней в их коммуну. У прохода в кухню Варя Арманд громким шепотом укоряет незнакомую мне девушку в наброшенном на узкие плечи теплом платке, с такими же, как у Вари, гладкими волосами.
— Это Варина сестра — Инна, — поясняет Люба и пробирается к ним сквозь толпу.
— Как всё это произошло, я просто ошеломлена, — не может успокоиться Варя, уже обращаясь к Любаше. — Понимаешь, я наказывала Инне всегда говорить, что у нас всё хорошо. А она? Как нескладно все получилось… И зачем было беспокоить Владимира Ильича!
Варя с трудом протиснулась в комнату девушек, где её ждали гости и откуда слышался громкий смех и азартно спорящие голоса.
Любаша познакомила меня с Вариной сестрой. Оказывается, мама Инны и Вари, Инесса Арманд, ещё за границей подружилась с Владимиром Ильичём и Надеждой Константиновной. Она работала в Центральном Комитете партии. Осенью прошлого года, после Международной женской конференции, она уехала на Кавказ отдохнуть и там неожиданно умерла.
Владимир Ильич и Надежда Константиновна приняли самое горячее участие в судьбе осиротевших сестер.
Мне не терпелось скорей повидать Ленина. А вдруг он уйдёт! Но Любаша удерживала меня за рукав.
— Послушаем. Это же очень интересно!
— Я часто бываю в гостях у Надежды Константиновны, — рассказывала между тем Инна. — Мне так хорошо в её маленькой комнатке, как дома. Всё так просто. И Владимир Ильич частенько заглядывает туда отдохнуть, развлечься немного. Он всегда приветлив и заботлив. Варя после смерти мамы ушла сюда, в коммуну. И Владимир Ильич при каждой нашей встрече обязательно расспрашивает меня: «Как там живёт наша Варя? Тепло ли в общежитии? Как они там питаются? Как учатся?» Мне был дан наказ — ни в коем случае не тревожить Владимира Ильича, всегда ему отвечать, что всё хорошо, тепло, живут чудесно. Но Владимир Ильич, видимо, догадывался о нашем заговоре. И вот сегодня вечером, когда я пришла к ним в гости, он, прохаживаясь по комнате, вдруг остановился, хитро так поглядел на меня и говорит Надежде Константиновне: «А что, Надюша, не проверить ли нам Инну, не поинтересоваться ли, как там живут наши студенты?»
Я сидела на диване рядом с Надеждой Константиновной и, знаете, сразу от неожиданности как-то смутилась и растерялась. А Владимир Ильич походил, походил по комнате, подошел к телефону и тут же вызвал из гаража машину. Мы сели в неё все вместе и по тёмным улицам приехали к вам в гости. Я по дороге расписывала как могла, что в коммуне всё хорошо и благополучно, но как только мы вошли в ваш грязный, неуютный и весь заледенелый двор, пришлось замолчать. Да по правде говоря, я даже и не знала в точности, где находится Барина квартира, на каком этаже. И вот пришлось Владимиру Ильичу и шофёру по очереди зажигать спички, чтобы разыскать восемьдесят вторую квартиру. Ну, а тут уж они и увидели всё своими глазами. Мне теперь и показаться неловко…
— А что же, неужто у нас уж так все и плохо? — пробубнил Порфишка Мамин, молча слушавший рассказ Инны. И решительно раздвинув толпу ребят, он протолкнул вперёд нашу гостью, проскользнув и сам вслед за ней в комнату девушек.
Любаша за руку втянула туда и меня. Так нежданно-негаданно я очутился лицом к лицу с самим Лениным.
Нет, он был чем-то неуловимо непохож на те фотографии, с которых мы делали его портреты в красках! Но чем — я объяснить не мог.
Ильич шутя спорил с окружавшими его студентами, лукаво оглядывая всех живыми жизнерадостными глазами. Падавший сверху неяркий лимонный свет электрической лампочки отражался на широкой глянцевой лысине, выявляя и подчёркивая мягкими тенями его огромный мощный лоб, коротко подрезанные усы и неожиданные веселые ямки на щеках. Волосы у него были светлее, чем мы все представляли, с рыжинкой. А в то короткое мгновение, когда отражённый в стекле свет лампочки вдруг озарил лицо Ильича, я ясно разглядел его глаза: они были у него орехового цвета.
Владимир Ильич внимательно, с каким-то задорным любопытством по очереди рассматривал каждого из нас, будто хотел проникнуть поглубже в наши сердца, узнать, что мы за народ такой непонятный, но лица ребят и девушек светились таким чистым и жарким чувством искренности, что было видно, как Ильич любуется этим чистым светом, то и дело поглядывая на Надежду Константиновну, будто ища её одобрения.
Порфишка Мамин пытался доказать Ленину, что он не знаком с новым искусством. Я не вслушивался в их спор, весь поглощённый рассматриванием Ильича.
Любаша в своём розовом дублёном тулупчике стояла рядом, по-детски округлив пухлые обветренные губы. Ильич два раза дохнул в пространство и, увидев завившееся облачко пара, лукаво покосился на Инну. Наклонившись, он как бы невзначай ощупал ладонью жёсткий деревянный топчан, покрытый серым солдатским одеялом, и покачал головой.