Все время, пока я разглядывал Ленина, меня ни на секунду не покидало чувство радостного и приподнятого изумления, будто я находился на каком-то удивительном и весёлом празднике. Это было, как во сне, — всё просто и вместе с тем необыкновенно. «Неужели я вижу Ленина? — радостно думал я. — Ленина… Ильича… Не может быть!»
Но это действительно был Ленин. С характерной своей большой головой, коренастый, подвижный, в том самом знакомом мне синем галстуке с белыми горошинками, в котором я изобразил его на большом портрете для нашего комсомольского клуба.
«А ведь я могу подойти сейчас и заговорить с ним, вот так, совсем запросто, — подумалось мне, и сердце в груди заколотилось часто-часто. — Вот возьму сейчас и подойду. И заговорю с ним. Расскажу ему об Иване Максимыче…»
Но меня перебил Бульбанюк. Он принёс и повесил на стенку свои эскизы паровозов, расписанных динамическими молниями и стрелами немыслимых расцветок. Ильич недоумевающе разглядывал эскизы и довольно долго молчал.
— И что же это должно изображать? — наконец спросил он, оборачиваясь к Бульбанюку.
— Эта динамическая раскраска паровозов, товарищ Ленин, должна ускорить ход поезда! — доложил басом Бульбанюк. Его слова были покрыты громким хохотом всей коммуны.
— Создать иллюзию ускорения… — уже с меньшей уверенностью добавил он. Ильич смеялся очень простосердечно и по-юношески заразительно.
— Зачем же создавать иллюзию ускорения, — пожимал он плечами. — Надо сделать так, чтоб паровозы просто ходили скорей, без всяких иллюзий. Простите, как ваша фамилия? — И, услышав ответ, Ленин задумчиво почесал пальцем бровь, будто что-то припоминая, а потом, вероятно вспомнив, улыбнулся и посмотрел на Бульбанюка с большой теплотой и доброжелательностью. «Уж не читал ли он, часом, его проект об обмене картин из Эрмитажа на паровозы», — подумал я.
Меня удивляло одно: почему никто из ребят не делает зарисовок с натуры. Ведь Ленин находился здесь, среди нас, никуда не спешил. Но я и сам, захваченный этой необыкновенной встречей, старался не упустить ни одной мелочи, ни одной детали и запечатлеть в памяти образ Ильича, чтобы впоследствии написать его портрет, а может быть, даже и картину. Я старался запомнить каждое его движение: они были порывисты и разнообразны — то он заложит руку за спину, то наклонится вперёд, слушая собеседника, то неожиданно откинется назад, — и всё у него выходило как-то очень непосредственно и молодо. Да, да, наконец-то я нашёл то главное, о чём так мучительно думал, — вот именно эту черту мне и хотелось подчеркнуть в образе Ильича — его удивительную юношескую оживлённость!
На портретах и фотографиях его изображали статичным и строго официальным, а в действительности он был очень прост и по-родному каждому близок.
Мне вспомнился день, когда я впервые услышал фамилию Ленина. Она прозвучала тогда как-то нежно и музыкально: Л е н и н. Ленин — Лена… Передо мной сразу возник образ моей школьной учительницы Елены Александровны, «нашей Леночки», как называли её рабочие литейного завода. Вспомнилась весна. Сходка на кладбище в родительскую субботу. Леночка, взобравшись на памятник и обняв каменного ангела, призывает рабочих к забастовке. Помню, как её схватили казаки и урядник полоснул плетью по лицу. В окружении конвоя учительница шла по улице, гордо подняв голову, в белой, залитой кровью, разорванной кофточке, с широкими буфами на рукавах. Мне почему-то особенно запомнился вишнёвый шарфик на её шее, похожий на вымпел, развеваемый ветром.
Лену сослали в Сибирь.
В Сибирь. Там, где река Лена. Где разыгрались Ленские события. Это связывалось с именем — Ленин.
Мне захотелось изобразить Ленина на берегу широкой сибирской реки. Он глядит на восток, где вот-вот должно взойти солнце…
Я заметил, что Владимир Ильич сам говорит мало, а старается подзадорить, вызвать ребят на откровенность.
— Должно быть, боретесь с футуризмом? — с хитринкой подлил он масла в огонь.
— Мы сами все футуристы, — запальчиво выкрикнул Порфишка, — и стоим за новое революционное искусство, а не за старый отживший хлам!
— Мы уверены, Владимир Ильич, что и вы будете с нами, — убеждённо говорил Сенькин, — тем более что футуристы чуть ли не единственная группа, которая работает с нами. Остальные «миры искусств» бежали к Деникину.
Ребята показали Ильичу первый номер нашей стенной газеты, украшенной лозунгом из стихотворения Маяковского:
«Мы, разносчики новой веры, красоте задающей железный тон, чтоб природами хилыми не сквернили скверы — в небеса шарахаем железобетон».
Заложив руки за спину и иронически покачиваясь с каблука на носок, Владимир Ильич нарочно долго перечитывал лозунг.
— Шарахаем? А зачем же нам его в небо шарахать, он нам и на земле пригодится. Да это, пожалуй, и не по-русски…
— Так все рабочие говорят.
Очевидно, от Ленина не укрылись симпатии наших комсомольцев к Маяковскому. Они настойчиво допрашивали Ильича: знаком ли он с творчеством поэта? Ленин отшучивался:
— Не читал. Вот выберу время и почитаю. Тогда уж и поспорим. Я и о футуристах совсем недавно узнал, и то в связи с газетной полемикой. А оказывается, Маяковский уже около года ведет у нас Росту.
По тону, с каким Владимир Ильич подчеркнул это слово — «у нас», я почувствовал, что он одобряет работу Маяковского.
— Как счастлив был бы он услышать эти слова Ильича, — с жаром прошептала мне на ухо Любаша. И мне вдруг захотелось тут же, немедленно броситься за Маяковским и привести его сюда, на этот наш необыкновенный праздник. Чем больше я об этом думал, тем сильнее разгоралось моё желание.
Ребята нападали на оперу «Евгений Онегин», но Ленин защищал и оперу, и Пушкина, советуя побольше читать классиков.
Дежурный по коммуне уже давно подавал из-за спины Ильича условные знаки, что ужин готов. Узнав, что наши студенты просиживают за книгами далеко за полночь, Ленин посоветовал этого не делать.
— А то что ж, научиться научитесь, а сил-то против «Евгения Онегина» и не хватит. Берегите, берегите свои силы, они ещё пригодятся.
Когда в столовой Ильич начал снимать пальто, мы увидели, что его рука ещё не поправилась после недавнего ранения. Ребята хотели помочь ему, но Надежда Константиновна отстранила их и бережно сняла пальто сама.
По сугробам неубранного снега я пробирался переулками к Маяковскому, боясь опоздать. На деревьях стеклянно позванивали обледенелые ветки, подчёркивая глухую тишину ночи.
Маяковский уже спускался по лестнице, закончив работу над своими последними плакатами. Я быстро рассказал ему о Ленине. Мы едва успели пробежать переулок и достичь углового бульварчика, как мимо нас, ныряя в снежных завалах, не спеша проследовала машина Ильича.
Маяковский молча проводил её долгим признательным взглядом. В его больших задумчивых глазах застыло нескрываемое огорчение. И я подумал, что в этот момент его мог бы написать только Врубель…
САМЫЙ ЧЕЛОВЕЧНЫЙ
Всю неделю в студенческом общежитии только и разговоров о недавнем приезде Ленина в нашу комсомольскую коммуну. За окном метёт февральская вьюга, а в мастерских у раскаленной печки-буржуйки по вечерам настоящий запорожский табор, разгорячённые лица, буйные голоса молодых художников. Вспоминается то одно, то другое — и какие у Ленина живые глаза, улыбка, жесты. И, главное, упреки самим себе: никто не сообразил сделать хотя бы набросок, зарисовку с натуры — такой непростительный промах! Но больше всего волновало его ранение. Все заметили, что рука малоподвижна. Надежда Константиновна сама с бережной осторожностью вдевала его руку в рукав пальто.
Было непонятно, как Ленин выезжал без охраны. Порфишка Мамин рассказал, что однажды он своими глазами видел Ильича на Мясницкой. Он шёл мимо наших ворот ночью один. Это было весной. Он останавливался у витрин, у афишных тумб, разглядывал встречных, и никому из прохожих не пришло в голову, что это Ленин.
Павло Бульбанюк своей мощной, медвежьей лапой насмешливо хлопнул Мамина по спине:
— Ну и выдумщик ты, друже!
— У бей меня бог! — поклялся Порфишка.
— Бога нема, поэтому ты клянёшься.
— Не веришь! Давай на спор!
— Будьте ласковеньки! — снисходительно прихлопнул по его протянутой ладони Бульбанюк. — А чем докажешь?
— А вот и докажу! — кипятился Мамин.
Утром Мамин в мастерские не пришел. Не было его и днём. Снег валил весь день сплошной стеной. Прямо из-под сводов тёмных ворот, напоминающих железнодорожный тоннель, я вошел в снежную траншею, проложенную прямо к нашему парадному. У самых дверей я повстречал Любашу. Она спешила на урок в консерваторию.
— А у нас в коммуне гости, — сообщила она.
— Кто такие?
— Всё будешь знать, скоро состаришься. А я не хочу этого. Сам увидишь, Мамин пригласил…
Одним дыханием взлетел я на четвёртый этаж. Распахнул двери и увидел сидящего на возвышении человека с круглой головой. Свет из окна падал прямо ему в лицо, на котором открыто светились строгие светло-карие глаза. Ребята сидели вокруг и зарисовывали его с натуры. Сперва я не признал гостя, а потом вспомнил, что видел его с Лениным, он скромно стоял тогда у дверей: это был личный шофёр Владимира Ильича — Степан Казимирович Гиль. Он оглядывал всех нас, как старых знакомых. Бульбанюк с украинским лукавством издалека вёл с ним разговор о транспорте. Павло хорошо знал марки всех автомобильных фирм и, видно, этим затронул сердце гостя. Степан Казимирович рассказывал, что ездит на машинах любых систем и марок: французских, английских, американских. Он ездит с Лениным на охоту.
— А как же зимой? — интересовался Бульбанюк.
— Зимой на автосанях с гусеничной передачей.
Степан Казимирович вспомнил, как однажды на мощном «роллс-ройсе» они с Ильичём у Верхних Котлов зарылись в сугроб. Едва выбрались.
— На автомобиле с дороги никуда не свернёшь. В позапрошлом году из-за этого у нас машину угнали.
Все заинтересовались, как это произошло, попросили рассказать поподробнее.