И все-таки в этих словах было что-то глубоко несправедливое и жестокое. Конечно, Максим провинился, и его необходимо крепко наказать, судить товарищеским судом. Но приписывать ему несвойственное и чуждое не следовало.
Рабочий-подмастерье, выросший в рабочей семье, он никогда не был ни мещанином, ни шкурником. Я хорошо знал его отца, мать, сестер и братьев. Все они честно трудились, но жили всегда бедно, впроголодь.
И Кирилл, вероятно, об этом тоже знал. Зачем же он добивает и без того страдающего хлопца? В этом отношении Жукевича к проступку Максима Оладько, в его злой беспощадности к товарищу, попавшему в тяжелую беду, мне почудился облик недоброго человека.
Ах, Максим, Максим, и зачем ты позволил поставить под удар свою рабочую комсомольскую честь! Теперь любой гимназист имеет право унизить тебя, оскорбить, а ты должен терпеть и молчать. А всё лишь из-за минутной растерянности, подлого чувства страха, который надо было преодолеть. Один только раз взглянул на меня Максим: в его глазах дрожали слезы, и я понял, какую нечеловеческую муку переживал он сейчас.
Я высказал Максиму вслух всё, что думал о его дезертирстве. Но я не пощадил и Жукевича. Не знаю, откуда и слова брались.
Жукевич от моих слов совсем рассвирепел:
— Я думаю, что здесь не место для споров. А Оладьку всё равно мы будем судить!
УЧИТЕЛЯ ЖИЗНИ
Сегодня в первый раз нас с Шестибратовым пропустили на свидание к Раисе Арсентьевне. В больничном садике высохшие, пожелтевшие листья акации покрыты серой мохнатой пылью. В палатах и коридорах казарменного здания, переполненного больными и умирающими, стойко держится отвратительный тошнотворный запах карболки. Шестибратов растерянно оглядывается по сторонам, он страдает за Раису Арсентьевну.
Мы находим её в крайней палате у окна. Боже, как изменилась она за эту неделю! На бледном, бескровном лице ярко-синим лихорадочным огнем полыхают огромные глаза. Раисе Арсентьевне не разрешено разговаривать: у неё прострелено левое легкое. Мы молча стоим у койки. Я мысленно даю клятву беспощадно уничтожать всех белых и куркулей.
Взглядом она просит наклониться к ней и одними губами тихо шепчет:
— Любашу не оставляйте…
И вот теперь, стоя с обрезом в темноте, на углу, возле здания Народной консерватории, я вспоминаю наше утреннее посещение больницы. Как верный оруженосец, я провожаю Любашу на вечерние занятия и с занятий домой. То и дело в разных концах города настороженную тишину ночи рвут одинокие винтовочные выстрелы.
Я думаю о Раисе Арсентьевне, о своих «учителях жизни».
Помимо школьных учителей, у каждого человека имеются свои «учителя жизни», и они в формировании нашей личности и характера нередко играют решающую роль. «Учителя жизни» в моём понимании — это те, кому ты стремишься в чем-либо подражать. Они могут быть твоими товарищами, знакомыми, героями книг или кинофильмов.
На нашей улице жил один парень, кузнец — весёлый, бесшабашный, по кличке Филька Жиган. Жиган прекрасно подражал свисту соловья. Мы, мальчишки, обожали его за отвагу и решительность. Однажды на спор Филька вспрыгнул на подножку летящего на полной скорости пассажирского экспресса. Ухватившись за поручни вагона, он повис в пространстве почти параллельно мчавшемуся поезду и сразу исчез в клубах удушливой пыли.
Всю жизнь с мальчишеской восторженностью я буду вспоминать этот бесстрашный прыжок Жигана.
Я вырос на берегу Кубани. Река Кубань, мутная, стремительная, дико бросается из стороны в сторону и беспощадно подмывает берега. Там, где ещё вчера стояли деревья, сегодня уже случился обвал, с деревьев, упавших против течения, бурной рекой сорваны листья, а упруго дрожащие, оголённые ветки торчат под водой, как острые пики. Горе тому пловцу, кто доверится коварной реке!
Однажды вечером Филька пришёл на берег Кубани. Сбросив одежду, он взобрался на самую верхушку дерева и прыгнул оттуда вниз головой, пролетев в воздухе, как ласточка, с широко раскинутыми руками.
Тем, что я стал отлично плавать и прыгать с любой вышки в воду, я всецело обязан Фильке Жигану. Он один из первых моих «учителей жизни».
Жиган вступил в партизанский отряд, и, когда в городе стояли казачьи части, он на коне — один — прорвался через заставу и проскакал в развевающейся бурке до самого базара, обстреливая на скаку белых. Увидев во дворе аптеки казачий обоз, он швырнул туда ручную гранату и на глазах оторопевших обозников безнаказанно ускакал в степь.
Жиган геройски погиб в боях за Невинку, так и не узнав, что некий неизвестный парнишка на всю жизнь с благодарностью сохранит в своём сердце его героический образ.
Когда-нибудь я напишу картину на тему об «учителях жизни», простых людях, мудрых стариках, о тех, кто вырастил и воспитал нас, вложив нам в души неписаные законы и понятия о чести, верности, совестливости и беззаветной преданности правде.
Вспомнилась мне и наша партизанская сестра милосердия Катюша. На всю жизнь преподала она всем нам урок находчивости и благородства.
Я вижу, как она выбегает из ворот походного госпиталя с санитарной сумкой на боку.
На город наступают белые. Отстреливаясь, оставляют заставы наши усталые, измождённые бойцы. И вдруг с выгона, из-за старой бойни, взрывая копытами жёлтую пыль, по дороге мчится вскачь, звенькая пустыми стременами, одинокий скакун. Из его раненой шеи хлестала кровь. Вытянув стрелой сухую красивую голову, конь трубно ржал на всю улицу, жалуясь на страшную свою беду. Бойцы пытались задержать коня, но он летел напролом.
Неожиданно из ворот госпиталя выскочила Катя Большова — работница табачной фабрики и сестра милосердия нашего отряда. Бесстрашно раскинув в стороны руки, она на полном скаку остановила коня.
Озираясь на неё выпученным от ужаса огненным глазом, скакун продолжал испуганно ржать, нервно дрожа всем своим сверкающим телом. Привязав коня к дереву, Катя обмыла ему шею, смазала рану йодом и обвязала белоснежным бинтом. Увидев вдалеке наступающие цепи белых, она отпустила коня, и он кинулся вскачь вслед за степным ветром, похожий на романтическое видение из старой цыганской песни…
Так учили меня знакомые и незнакомые люди — Катя, Жиган, Раиса Арсентьевна, художник Шестибратов.
Шестибратов учил меня не только живописи…
ИВАН МАКСИМЫЧ
Я решил уйти добровольцем в Красную Армию. К этому призывал нас красноармеец с плаката. Усталый, с измученным лицом и строгим взглядом требовательных глаз, он указывал на всех прохожих пальцем и спрашивал: «Ты записался добровольцем в Красную Армию?»
Строгие его глаза глядели отовсюду — со стен, с заборов, с афишных тумб, и куда бы ни отходил — влево или вправо, глаза неумолимо поворачивались вслед за тобой, будоража и тревожа совесть.
Такова была удивительная сила воздействия изобразительного искусства! Я твердо решил стать художником.
Но сперва надо было покончить с Врангелем, и я вступил добровольцем в пограничные войска.
Мне хочется поскорее познакомить вас с Иваном Максимычем, другом Ленина и командиром моей части; к нему я был прикомандирован конным ординарцем-порученцем.
Во многих боевых переделках побывал на своём веку Иван Максимыч. Расскажу о нашей последней операции по ликвидации знаменитой банды Чанукова.
Уходя от погони, банда Чанукова подожгла кукурузное поле. Расчёт был простой: пока наш эскадрон будет огибать по осыпи охваченную огнём лощину, бандиты успеют оторваться и до наступления темноты скрыться в горах. Но наш командир, не сворачивая, бросился на своём скакуне прямо в жаркое облако дыма, простегиваемое острым посвистом пуль. Спасать кукурузу уже было поздно, сухие её листья и стебли, раздуваемые ветром, трещали, взметая к небу высокие башни огненных вихрей. Я старался не отставать от Ивана Максимыча, помня наказ Остапчука, что ординарец первый отвечает за жизнь командира в бою. Однако догнать его знаменитого на весь Кавказ скакуна было немыслимо: он летел через дым, как птица. Конь принадлежал белогвардейскому полковнику Гуляеву. В прошлом месяце банда Гуляева напала в горах на хозяйственную команду нашего дивизиона, семерых изрубили, но обстрелянные подоспевшими конниками бандиты бросились наутёк. В темноте конь полковника наскочил с маху на спиленный пень и до крови подсек обе передние ноги. Завязалась перестрелка. Полковник был убит, а перепуганного коня привели в эскадрон. Под казачьим седлом была обнаружена записка, где излагалась родословная скакуна по кличке Аскольд и содержалась просьба — беречь его.
Этим конем, а также позолоченной шашкой и был награжден в годовщину пограничных войск за свою храбрость наш любимый командир.
Бойцы любили Ивана Максимыча за простоту и уважительность.
Иван Максимыч первым охранял в Кремле Владимира Ильича Ленина. Об этом рассказал нам прежний его ординарец, ныне командир взвода Остапчук, прошедший с командиром всю гражданскую войну.
Партизанский отряд сибирских стрелков, которым командовал Иван Максимыч, прямо с фронта, из-под Пскова, весной 1918 года по распоряжению Ленина был срочно переброшен в Москву для охраны Кремля.
— Из вагона мы выгрузились утром, — вспоминал Остапчук. — Построились: впереди пехота, сзади — конники и пулемётная команда. Москва нас встретила с музыкой. Ну и мы, конечно, молодец к молодцу! В Кремль вошли через Троицкие ворота. Комендант Кремля, товарищ Мальков, поздравил нас с прибытием и порадовал — сейчас придёт сам товарищ Ленин знакомиться. Заволновались мы. Подтянули пояса, построились по струнке. Ждём. И вот видим, в конце площади показалась невысокая фигура товарища Ленина. Что нас особенно поразило — это его небольшой рост. В чёрном простом пальто, в шапке. Обыкновенный такой. И оттого очень всем близкий. Оркестр грянул марш. Иван Максимыч отдал Ленину рапорт. Ильич поздоровался с ним за руку и сердечно поприветствовал друзей-сибиряков. Голос у него звонкий, высокий, отовсюду слышный. Мы, конечно, в ответ гаркнули на всю Кремлевскую площадь свое партизанское «ура».