Мадам Гомес без всяких колебаний принялась тереть со своей стороны.
Стефани не хотела, чтобы ее замешательство стало заметным, и тоже принялась за работу. Однако ее движения были нежнее, чем всегда, будто поглаживания.
«О чем ты только думаешь, идиотка! – одернула она себя. – Он же парализован. Парализован! Значит, он не чувствует твоей руки. Ущипнешь ты или погладишь, это не вызовет ровным счетом никакого эффекта».
Осмелев от этой мысли, она сосредоточилась на всяких мелочах и торопилась быстрее закончить, только по неосторожности взглянула на его лицо и заметила, что он сжал зубы, челюсти у него были сведены и подрагивали. Когда она протирала его шею, он еле слышно прошептал:
– Мне очень жаль.
Она почувствовала в этом шепоте такую тоску, что услала мадам Гомес разобраться с вызовом из 209-й палаты.
– А здесь я сама закончу, мадам Гомес, не беспокойтесь.
Как только они остались вдвоем, Стефани наклонилась и ласково спросила:
– Жаль? Почему?
– Мне очень жаль, – повторил он, мотая головой из стороны в сторону.
Она задумалась, о чем это он говорит, опустила глаза и поняла.
У него была эрекция.
Стефани не могла не восхититься его внушительным пенисом с тонкой кожей, который поднялся в ее честь и казался ей одновременно сильным и нежным; тут она вспомнила о работе, встряхнулась и сообразила, что должна успокоить Карла.
– Не волнуйтесь. Мы привыкли. Это автоматический рефлекс.
– Нет!
– Да-да, не тревожьтесь, я знаю, почему так происходит.
Он яростно воскликнул:
– Да нет же, вы не знаете! Ничего подобного! И не говорите чушь: автоматический рефлекс… Когда меня трогают ниже подбородка, я ничего не чувствую. Когда ваша напарница Антуанетта мной занимается, я не волнуюсь, мне не приходится сжимать зубы. Почему? Да потому, что у Антуанетты и мадам Гомес не такой запах, как у вас. Я пытался вас предупредить…
– Успокойтесь… это не имеет значения…
– Если это не имеет значения, то что тогда имеет? – Голос у него прервался.
– Не обращайте внимания, меня это не беспокоит, – соврала она.
– Вас это не беспокоит? Ну спасибо! Только сейчас понял, что теперь я просто калека.
Стефани заметила, что повязка у него на глазах промокла от слез. Ей хотелось прижать Карла к груди, утешить его, но она не имела права. Вдруг кто-то войдет: а тут голый пациент в объятиях медсестры, да еще в подобном состоянии… И потом, если она его окружит своим запахом, все станет только хуже.
– Что я наделала, господи, что же я наделала! – воскликнула она.
В Карле что-то изменилось. Его тело затряслось. Из горла раздался стон. Стефани хотела позвать на помощь и тут сообразила, что с ним.
– Вы… вы смеетесь?
Он кивнул, продолжая трястись от смеха.
Увидев, что, пока он смеется, эрекция спадает, Стефани успокоилась и тоже хихикнула за компанию.
Она прикрыла Карла простыней, села рядом и ждала, пока он переведет дух.
Когда он наконец отсмеялся, Стефани спросила:
– Что вас так развеселило?
– То, что вы кричали: «Что я наделала!» – а наделали вы то, что у меня случилась эрекция. Разве не дурацкая история?
Еще несколько секунд они хохотали как ненормальные.
– Теперь давайте серьезно. Больше, пожалуйста, меня не мучайте. Никаких умываний с вашим участием. Понятно?
– Понятно.
На самом деле Стефани было не совсем понятно; все, что она осознала, – это ее способность, новая и ошеломляющая способность вызывать у мужчины желание. Да не у какого попало! У этого мужчины, вот у этого мужчины, потрясающего, обвешанного женщинами, у мужчины, за которого дерутся невероятные любовницы! Это она-то, толстуха, уродина!
В тот день она больше не заходила в палату 221: ей казалось, что коллеги догадываются, что там произошло, – так странно они на нее поглядывали. И сама она, помимо своей воли, чувствовала себя другой, стала более разговорчивой, возбужденной, по малейшему поводу на щеках у нее проступал румянец.
– Слушай, Стефани, а ты, случайно, не влюбилась? – спросила Мари-Тереза своим милым певучим акцентом: она проглатывала «л» и сладко растягивала гласные.
Почувствовав, что ее бросает в жар, Стефани не стала возражать, а улыбнулась и пошла за лекарствами.
– Влюбилась, – заключила Мари-Тереза, качая головой.
Однако она ошиблась: Стефани не влюбилась, она просто почувствовала себя женщиной.
В тот вечер она разделась и не шарахнулась от зеркала, как всегда, а встала прямо перед ним.
– Ты нравишься. Ты можешь нравиться!
Она объявила это своему телу, как благую весть или даже похвалу.
– Это тело возбуждает мужчину, – сообщила она своему отражению.
Но вид у отражения был не слишком уверенный.
– Да-да! – настаивала она. – Не далее как сегодня утром…
И она рассказала своему отражению, что случилось сегодня утром, какая привлекательность кроется в аромате ее тела…
После этого рассказа она накинула пеньюар, поужинала и юркнула в постель, чтобы прокрутить все это в голове еще и еще раз.
С утра во вторник, еще в раздевалке, Стефани поговорила с мадам Гомес, и она, за несколько мелких услуг, согласилась заниматься туалетом пациента из 221-й палаты одна, ни о чем не догадавшись.
Потом, когда Карл уже был вымыт, Стефани заглянула к нему.
– Спасибо, что не приходили, – шепнул он.
– Первый раз слышу, чтобы за это благодарили!
– Странно, правда? Есть люди, при которых забавно говорить непристойности, а при других как-то не решаешься. Может, потому что хочешь им понравиться.
– Вы хотите мне понравиться? – К горлу у нее подкатился ком.
Дожидаясь ответа, она чуть не потеряла сознание.
– Да, хотелось бы. Мне это было бы приятно.
– Вам удалось! Вы мне нравитесь.
Она наклонилась и коснулась его губ.
– Я брежу или вы меня поцеловали?
– Бредите!
Весь день она чувствовала на губах отпечаток этого прикосновения. Даже странно, насколько это было приятно.
Хотя она и заставляла себя заниматься другими больными, но все-таки проводила больше времени в палате Карла, а может, там просто время пролетало быстрее. Перешагнув порог 221-й, она словно переступала невидимый барьер и оказывалась в ином мире.
Днем, когда разговор у них шел о каких-то невинных вещах, Карл вдруг сменил тему:
– А как вы одеваетесь, когда не на работе?
Она решительно отбросила мысль ответить правду – о тех бесформенных тряпках, которые ждали ее в раздевалке и в шкафу дома, – и начала врать:
– Ношу юбки…
– О, вот хорошо.
– Ну да, юбки, блузки. Обычно шелковые… Иногда юбку с пиджаком. Летом – легкие платья…
– Прекрасно. А зимой?
Стефани аж покраснела от той невероятной лжи, которую собралась произнести:
– Я люблю кожаные вещи. Не такие, как у рокеров, а что-нибудь поизящнее, стильное, ну, знаете, всякие модные кожаные штучки?
– Обожаю это! Как жаль, что я не могу вас увидеть!
– В больнице мы ходим в брюках и халате. Не очень-то сексуально.
– Даже на вас?
– Даже на мне.
– Не уверен. И потом, вы берете свое после работы.
– Вот именно… Я беру свое…
Вечером, выйдя из больницы, она решила реализовать то, что еще утром было ложью, и направилась в сторону больших магазинов на бульваре Османн.
Она даже села в метро, что с ней бывало редко: Стефани всюду ходила пешком. Она уже много лет жила «сзади, за больницей». Человек новый в Париже не понял бы этой фразочки «сзади, за больницей», потому что у больницы Сальпетриер было два одинаковых входа, с двух бульваров, ограничивающих ее территорию: как решить, какой из них сзади, а какой спереди? Чтобы это понять, надо привыкнуть к особой геометрии Парижа – город вписан в круг, но у него тем не менее есть задняя и передняя часть… «Спереди» – считается то, что ближе к центру, к Нотр-Дам, а «сзади» – то, что ближе к внешней кольцевой дороге. То есть Стефани, которая жила в китайском квартале, в верхнем этаже высотного дома, неподалеку от пригородной зоны, оказывалась «сзади».
Спуститься под землю, сесть в набитый вагон, вариться там в сутолоке и запахе пота, вывалиться на нужной станции и опять нырнуть в толпу – для нее это было целым приключением. На бульваре, в этом торговом царстве, каждое здание имело какую-то свою специализацию; несколько раз она попадала не туда и вот наконец, слегка одурев от поисков, очутилась в магазине женской одежды.
Преодолев смущение, она попросила совета у продавщиц и после одной-двух неудачных попыток обзавелась несколькими нарядами, похожими на те, что она описала Карлу; к ее большому удивлению, они как будто даже были ей к лицу…
В среду утром Стефани вошла в раздевалку в кожаном пиджаке; коллеги засыпали ее комплиментами. Она раскраснелась, набросила свой всегдашний халат, но, чувствуя себя теперь немного иначе, оставила незастегнутыми две верхние пуговицы.
В кабинете старшей сестры Стефани узнала, что Карла Бауэра, пациента из 221-й, готовят к операции.
Когда она вошла, Карл сиял от счастья.
– Представляете, Стефани? Наконец-то я смогу видеть!
У Стефани перехватило горло. Видеть – да, конечно, но тогда он увидит и ее! И все, пиши пропало, конец их отношениям, катастрофа…
– Эй, Стефани, вы меня слышите? Вы еще тут?
Она попыталась говорить весело:
– Да-да, слышу. Я очень рада, что вы будете видеть. Это замечательно. Рада за вас.
Про себя она добавила: «А за себя – нет». Но больше она не позволяла своей тоске прорываться наружу и поддерживала, как могла, наивную радость Карла.
Вечером она сменилась с дежурства в четыре часа – как раз в этот момент его, под наркозом, ввезли в операционную.
В четверг утром, после ночи, проведенной почти без сна, она с тяжелым сердцем направлялась к больнице.
Шел дождь.
Утром Париж шумно сбрасывал с себя ночное оцепенение. Улицы заполняли гиганты, которые днем где-то прятались: грузовики, мусоровозы. Проезжая, они обливали ее водой из луж.