Гонкур любил выражение «вечная японщина». Так вот, здешние доки и есть та самая знаменитая «японщина», причудливая, своеобразная, неслыханная, – по крайней мере, такими их можно увидеть.
Мне бы хотелось когда-нибудь походить здесь с тобой, чтобы узнать, одинаково ли мы все это видим.
Тут можно писать и рисовать буквально все: виды города, фигуры самого разного рода, корабли в окружении воды и неба тонкого серого цвета, но главное – всяческую японщину.
В том смысле, что фигуры постоянно находятся в движении, так что их видишь в самом удивительном антураже, тут все причудливо и интересные контрасты возникают сами собой.
Белая лошадь в уличной грязи, в углу, где лежат горы товаров, прикрытых брезентом, на фоне старых, черных от копоти складов. Все совершенно просто, но создается эффект Black & White.
Из окна сверхэлегантного английского бара открывается вид на страшную грязь на улице и на корабль, с которого монстроподобные портовые рабочие или иностранные матросы сгружают такие изящные товары, как шкуры или рога буйволов; на них или на что-то другое смотрит, стоя у окна, очень белолицая, очень изящная юная англичанка. Интерьер и фигура полностью совпадают по тону, освещение – серебристое небо над этой грязью и рогами буйволов: снова ряд контрастов, весьма разительных. Или вот фламандские матросы с необычайно здоровыми лицами, сильные, широкоплечие, плотного телосложения, антверпенцы до мозга костей; они стоят и пьют пиво, закусывая мидиями, все это сопровождается большим шумом и непрерывным движением. Контраст: беззвучно крадучись вдоль серых стен, прижав руки к телу, приближается маленькая фигурка в черном. В обрамлении черных как смоль волос маленькое овальное лицо, коричневое? оранжево-желтое? – не знаю.
Она на миг приподнимает ресницы и бросает на тебя косой взгляд черных как смоль глаз. Это девушка-китаянка, таинственная, тихая как мышка, маленькая и неприметная, подобно клопу. Какой контраст с группой фламандских едоков мидий!
Другой контраст: идешь по узенькой улочке между высоченными домами. Это склады и пакгаузы. Но в нижнем этаже кабаки для людей со всего света, а в них – соответствующие типажи мужского и женского пола. Лавки, где продается съестное, одежда для моряков, все пестро и полно движения.
Улица длинная, то и дело видишь на ней что-нибудь характерное для Антверпена, а время от времени поднимается суматоха, если возникает ссора более бурная, чем где бы то ни было. Например, иногда идешь, глядя по сторонам, и вдруг слышатся гвалт и крики. Средь бела дня девицы выталкивают из публичного дома матроса, в погоню за ним устремляется разъяренный детина и целый хвост девиц. Матросу явно очень страшно, во всяком случае, я видел, как он перелез через груду мешков и залез в окно одного из складов. Если же шум надоедает, можно пройти мимо причалов, у которых пришвартованы суда из Гарвича и Гавра, город останется позади, а впереди будет виден только плоский, наполовину залитый водой луг, удивительно грустный и мокрый, колышущийся сухой камыш, мокрая земля – и река, а на ней какая-нибудь черная лодка, вода на переднем плане серая, небо туманное и холодное, серое; все тихо, как в пустыне.
Общая картина порта или дока иногда создает ощущение чего-то еще более перемешанного и переплетенного, чем колючая живая изгородь, переплетенного до такой степени, что глазу не на чем отдохнуть, до головокружения, и тогда из-за мельтешения цветов и линий приходится смотреть то сюда, то туда, и даже если долго смотреть в одном направлении, невозможно разобрать что, где и как.
Но если пойти на такое место, где на переднем плане – какой-нибудь неотчетливый участок земли, снова увидишь прекраснейшие, спокойнейшие линии и такие эффекты, которые часто видны, например, у Молса. То встречаешь девушку, пышущую здоровьем и – по крайней мере, с виду – очень искреннюю и наивно-веселую, то попадается физиономия настолько хитрая и фальшивая, что от нее становится страшно, как при виде гиены. Не говоря уже о лицах, изуродованных оспой, имеющих цвет вареных креветок, с бледно-серыми глазками без бровей и жидкими прилизанными волосами цвета свиной щетины или немного желтее: шведские или датские типы. Здесь было бы интересно поработать – но как и где? Ведь того и гляди можно попасть в переделку. Но все же я исходил вдоль и поперек множество улиц и переулков без приключений и даже запросто поболтал с несколькими девицами, которые приняли меня, как выяснилось, за шкипера.
Очень может быть, что, если я займусь писанием портретов, у меня появится возможность работать с хорошими моделями.
Сегодня я получил свой багаж с красками, кистями и всем прочим, чего ждал с таким нетерпением. Так что с мастерской все в порядке. Если бы я мог еще без лишних затрат найти хорошую модель, то ничего бы не боялся. Я считаю, это не беда, что у меня нет денег, то есть в таком количестве, чтобы я мог платить моделям и ускорять события.
Возможно, идея писать портреты и вместо платы за них просить мне позировать – более верный путь. Ведь в городе все совсем не так, как у крестьян. Ладно, поживем – увидим. Для художника Антверпен, несомненно, красив и занятен.
У меня вполне сносная мастерская, особенно теперь, когда я развесил по стенам серию маленьких японских гравюр, которые меня очень забавляют. Ты ведь знаешь: маленькие женские фигурки в садах и на морском берегу, всадники, цветы, корявые терновые ветки.
Я не расстраиваюсь, что поехал сюда, и надеюсь, что зимой не буду сидеть без дела.
Моя душа спокойна: у меня есть закуток, где я смогу работать в плохую погоду.
То, что эти последние дни я не буду жить в особой роскоши, – дело понятное.
Постарайся послать письмо первого числа, потому что я запасся хлебом на ближайшие дни, а после первого уже будет совсем беда.
Комнатка моя мне очень нравится, она совсем не унылая.
Поскольку я привез сюда три этюда, надо будет сходить к торговцам картинами, которые, как я понял, в большинстве своем живут в обычных домах, без витрин со стороны улицы.
Городской парк тоже красив, однажды утром я там сидел и рисовал.
Так вот – пока у меня не было неудач; что касается жилья, то все в порядке, потому что, заплатив несколько франков вперед, я получил печку и лампу. Скучать я точно не буду, уверяю тебя. Я нашел «Октябрь» Лермита, женщины на картофельном поле вечером, великолепно. «Ноября» я пока не нашел. Может быть, он есть у тебя? Видел, что в «Figaro illustré» напечатан красивый рисунок Рафаэлли.
Знай, что мой адрес – Rue des Images, 194. Туда, пожалуйста, и пошли свое письмо, а также второй том Гонкура, когда дочитаешь его.
Кланяюсь.
Примечательно, что мои масляные этюды здесь, в городе, выглядят более темными, чем в сельской местности, – может быть, оттого, что в городе везде меньше света? Не знаю, но разница может оказаться еще существеннее, чем видится с ходу. Меня это поразило, могу себе представить, что и у тебя мои работы тоже кажутся более темными, чем я думал, глядя на них в деревне. И все же те, что я сейчас привез с собой, при всем том совсем не плохи: мельница, аллея с осенними деревьями, натюрморт и еще несколько мелких вещиц.
Дорогой Тео,
уже более чем пора поблагодарить тебя за присланные 50 франков, которые позволили мне прожить месяц, хотя начиная с сегодняшнего дня все примерно так же, как было.
Но я написал еще несколько этюдов, а сколько работ я напишу, настолько и продвинусь вперед. Как только я получил деньги, я пригласил хорошую модель и написал ее голову в натуральную величину. Все светлое, кроме черных волос. И тем не менее само лицо по тону отличается от фона, в который я попытался добавить золотистый отблеск света.
Кстати, вот такая там цветовая гамма: тональный телесный цвет, на шее чуть-чуть с бронзовым оттенком. Черные как смоль волосы (черный пришлось составить из кармина с прусской синей), не совсем чистый белый для блузки, светло-желтый, намного светлее, чем белый цвет фона.
Огненно-красная нота в черных как смоль волосах и второй огненно-красный бант на белом, не совсем чистом. Это девица из кафешантана, но выражение, которое я стремился передать, – немного в духе ecce homo. Поскольку именно выражение я стараюсь показать правдиво, хотя немного домысливаю, – вот чего я хотел добиться. Когда эта модель ко мне пришла, стало видно, что несколько ночей она была сильно занята. И она сказала довольно-таки характерную фразу: «Шампанское меня не веселит, мне от него становится грустно».
И тогда я поймал то, что хотел поймать: попытался изобразить ее одновременно сладострастной и печальной. Сейчас я начал писать второй этюд с этой же модели, в профиль.
Еще я написал тот самый портрет, о котором рассказывал, что у нас идет спор о нем, и этюд той же головы для себя.
А теперь, в оставшиеся дни месяца, я надеюсь написать мужскую голову. Что касается работы, я полон оптимизма, мне очень полезно быть здесь.
Я представляю себе так: кем бы ни были эти девицы, на них можно заработать скорее, чем другим способом. Невозможно отрицать, что они бывают чертовски красивыми и что в соответствии с духом нашего времени именно такого рода живопись одержит победу.
Против такого рода живописи невозможно возразить и с точки зрения самого высокого искусства: изображать человека – этим занималось старое итальянское искусство, это делал Милле и делает Бретон.
Вопрос только в том, брать ли за отправную точку душу или одежду, служит ли форма тебе вешалкой для бантиков и ленточек, или ты рассматриваешь форму как средство для выражения впечатлений и чувств или же моделируешь ради моделирования, потому что это бесконечно красиво само по себе. Только первое недолговечно, а второй и третий случай – высокое искусство.
Меня очень порадовало, что девица, которая мне позировала, захотела иметь свой портрет моей работы. Точно такой же, как тот, что я сделал для себя.