Да, это не слишком добродетельно, но вернемся к Монтичелли.
Хотел бы я видеть пьяницу перед холстом или на подмостках! Разумеется, все эти злобные иезуитские россказни ла Рокет о Монтичелли – грубая ложь.
Монтичелли – рациональный колорист, способный на самые разветвленные и дробные вычисления относительно гаммы тонов, которые он уравновешивал: конечно, такая работа надорвала его мозг, как это случилось с Делакруа и Рихардом Вагнером.
Но если он и пил, то лишь потому, что – как и Йонгкинд – был физически крепче Делакруа и физически страдал больше его (Делакруа был богаче); и – лично я склонен в это верить – если бы они не поступали так, взбунтовавшиеся нервы сыграли бы с ними много шуток. То же самое, слово в слово, говорят Жюль и Эдмон де Гонкуры: «Мы брали крепчайший табак, чтобы оглушить себя» внутри творческого пекла.
Поэтому не думай, что я стал бы искусственно вызывать лихорадочное состояние, но тебе следует знать, что я вовсю занимаюсь сложными расчетами, следствием которых становятся полотна, написанные быстро одно за другим, но просчитанные задолго до того. И когда тебе скажут, что это сделано слишком поспешно, ты сможешь ответить, что они смотрели слишком поспешно. Впрочем, сейчас я вновь прохожусь по всем картинам перед отправкой тебе.
Но во время сбора урожая моя работа была так же нелегка, как труд крестьян. Я вовсе не жалуюсь: именно в такие моменты я чувствую себя, живущего жизнью художника, пусть и не подлинной, настолько же счастливым, насколько мог бы им стать в идеальной, подлинной жизни.
Если все пойдет на лад и Гоген решит присоединиться к нам, можно было бы придать затее более серьезный оттенок, предложив ему сообща продавать наши работы, мои и его, и затем делить прибыль или убыток. Но этого не случится, или же это случится само собой, в зависимости от того, найдет ли он мою живопись хорошей или скверной, и от того, будем ли мы делать что-то вместе. Сейчас нужно написать Расселлу, и я потороплю наш с ним обмен. Следует упорно работать, чтобы продать что-нибудь мое и частично покрыть расходы, но наберемся отваги – хотя поддерживать существование художников нелегко, у нас есть огонь, заключенный в наших костях[23]. Жму руку и вскоре напишу тебе. Отправляюсь на два-три дня в Камарг, чтобы заняться там рисунками.
Хорошо, что ты переубеждаешь сестер.
Будь терпелив с Мурье: возможно, он переживает кризис.
Я напишу Мурье на днях, ты прочтешь письмо, ты увидишь, как я разговариваю с ним. Я могу видеть рисунок отсюда!!! Голова на манер Делароша.
Дорогой Тео,
я возвращаюсь, проведя один день в Монмажуре вместе с моим другом, младшим лейтенантом. Мы вдвоем исследовали старый сад и стянули оттуда превосходные фиги. Будь сад чуть побольше, он напоминал бы Параду у Золя: высокие тростники, виноград, плющ, фиговые деревья, оливы, гранатовые деревья с мясистыми ярко-оранжевыми цветками, вековые кипарисы, ясени, ивы, горные дубы, полуразрушенные лестницы, обвалившиеся стрельчатые окна, белые каменные глыбы, покрытые лишайником, и упавшие части стены, разбросанные там и сям посреди зелени. Я сделал большой рисунок, но сада на нем нет. Итак, всего у меня три рисунка; когда будет полдюжины, я пришлю их.
Вчера я заезжал в Фонвьей, где хотел навестить Боша и Макнайта, но эти господа отбыли в небольшое восьмидневное путешествие по Швейцарии.
Думаю, от жары мне становится лучше, как и всегда, несмотря на комаров и мух.
Цикады не такие, как у нас, они напоминают тех, что изображены в японских альбомах. [Здесь помещен рисунок с ил. на с. 290]. И еще – рои шпанских мушек, золотых и зеленых, над оливами. Цикады (по-моему, они называются cicada) поют чуть ли не громче лягушек.
Рисунок из письма 638
Еще я подумал, что если ты захочешь вспомнить о написанных мной портретах папаши Танги (который до сих пор у него), мамаши Танги (который они продали), их приятеля (это правда, что он заплатил мне за портрет 20 фр.), о купленных мной у папаши Танги красках на 250 фр., без скидки, на чем он, конечно, заработал, и о том, что я, в конце концов, такой же его приятель, как и он – мой, то я имею серьезные основания сомневаться в его праве требовать с меня денег, и мы квиты, ведь мой этюд по-прежнему у него, тем более что мы ясно договорились: он заплатит мне с продажи картины. У Ксантиппы, мамаши Танги и других дам мозг, по странному капризу природы, сделан из кварца или кремня. Конечно, эти дамы причиняют намного больше вреда в цивилизованном обществе, где вращаются, чем граждане, укушенные бешеными собаками и обитающие в Институте Пастера. Выходит, папаша Танги был бы тысячу раз прав, если бы убил свою жену… но он не делает этого, как и Сократ.
Из-за этого папаша Танги стоит ближе – по своему смирению и долготерпению – к древним христианским мученикам и рабам, чем к нынешним парижским сутенерам.
И все-таки нет никаких причин платить ему 80 франков, но есть причины никогда не злиться на него, даже если сам он будет злиться – вот как сейчас, – когда ты выставишь его за дверь или по меньшей мере пошлешь к черту.
Одновременно я пишу Расселлу. Мы знаем – не так ли? – что англичане, янки и Ко похожи на голландцев тем, что их милосердие… очень христианское. Ну а мы не такие уж хорошие христиане. Не могу не думать об этом, когда вновь принимаюсь за письмо.
Этот Бош несколько напоминает фламандского дворянина времен «компромисса»[24], поднесенного аристократией, времен Молчаливого и де Марникса. Не буду удивлен, если он окажется хорошим человеком.
Я написал Расселлу, что для нашего с ним обмена я бы послал ему свернутый холст прямо на его адрес, если бы знал, что он в Париже.
А значит, он в любом случае должен ответить мне на днях.
Очень скоро мне понадобятся новые холсты и краски. Но у меня пока нет адреса, по которому заказывают 20 метров холста за 40 франков.
Думаю, что я поступаю сейчас правильно, работая большей частью над рисунками: у меня окажется запас красок и холстов к приезду Гогена. Очень хочу, чтобы мы управлялись с красками так же свободно, как с пером и бумагой, потому что боюсь расходовать краски – часто порчу уже написанный этюд.
Беря бумагу – если речь идет не о письме, а о рисунке, – я почти ничего не порчу: сколько ватмановских листов, столько и рисунков. Думаю, я стал бы богат, если бы тратил меньше, чем сейчас.
Словом, как сказал бы папаша Мартен, «тогда нужно постараться разбогатеть», и был бы прав, как был прав насчет шедевра.
Помнишь ли ты того господина у Мопассана, охотника на кроликов и прочую дичь, который так усердно охотился в течение десяти лет и настолько изнурил себя в погоне за дичью, что в тот момент, когда он захотел жениться, у него не встало и это принесло ему немало тревог и разочарований?[25]
В отличие от этого господина, я не обязан и не намерен жениться, но физически начинаю походить на него. По словам превосходного мэтра Зима, человек становится честолюбивым тогда, когда у него больше не встает. Но если мне более или менее все равно, встает у меня или нет, я против того, чтобы это неизбежно привело меня к честолюбию.
Лишь величайший философ своего времени в своей стране, а значит, всех времен во всех странах – великолепный мэтр Панглосс, – мог бы, будь он здесь, дать мне наставления и успокоить мою душу.
Вот наконец письмо Расселлу вложено в конверт: я написал его так, как хотел.
Я спрашиваю его, есть ли новости от Рейда, и задаю тебе тот же вопрос.
Я сказал Расселлу, что он совершенно свободен выбирать все, что ему может приглянуться, в том числе из первой посылки, и что я ждал лишь определенного ответа, желая знать, хочет ли он выбрать у себя дома или у тебя. В первом случае, если он намерен посмотреть работы у себя, ты пришлешь ему также каких-нибудь садов, а когда он выберет, унесешь все обратно. На это ему нечего будет возразить. Если он не покупает Гогена, значит не может. Если он сможет это сделать, буду надеяться, что сделает.
Я сказал ему, что если бы набрался смелости настаивать на покупке, то не потому, что без него ничего не двинется, а потому, что Гоген болен, и если учесть, что он слег и вынужден платить врачу, нам тяжело заниматься этим делом, и мы были бы рады еще больше найти покупателя для картины.
Я много думаю о Гогене и мог бы высказать немало идей относительно картин и работы в целом. Сейчас у меня есть служанка, которая за 1 франк подметает и моет полы в доме дважды в неделю. Я возлагаю на нее большие надежды, рассчитывая, что она станет убирать постель, если мы решим ночевать у себя в доме. С другой стороны, можно договориться с хозяином заведения, где я живу сейчас. Словом, попробуем устроить все так, чтобы у нас образовывались сбережения вместо расходов.
Как твое здоровье? Видишься ли ты по-прежнему с Грюби?
Твой рассказ о беседе в «Нувель-Атен»[26] очень интересен. Тебе хорошо известен портрет Дебутена, который есть у Портье. Странное явление: все артисты, художники, поэты, музыканты неудачливы в материальном отношении, даже счастливые, и твои недавние слова о Ги де Мопассане вновь это подтверждают. Встает вечный вопрос: жизнь полностью видна нам или мы до самой смерти видим лишь одно полушарие?
Художники, мертвые и погребенные – если брать только их, – говорят со следующим поколением, или несколькими следующими поколениями, посредством своих творений. Это все – или есть еще что-то? Возможно, в жизни художника смерть – не самое трудное.