Эти края видели и культ Венеры – в Греции по преимуществу художественный, – и поэтов и художников Возрождения. Там, где процветало все это, сможет процветать и импрессионизм.
Что до комнаты, где Вы поселитесь, я придумал для нее особое убранство – «сад поэта» (наброски, которые есть у Бернара, показывают первоначальный замысел, впоследствии упрощенный). В самом обычном общественном саду есть деревья и кустарники, заставляющие грезить о пейзажах, в которых легко вообразить Боттичелли, Джотто, Петрарку, Данте и Боккаччо. Я старался подчеркнуть в декоре то, что образует неизменное свойство этих краев.
И я хотел бы написать этот сад так, чтобы он заставлял думать сразу и о былом поэте этих мест – Петрарке, и о нынешнем поэте этих мест – Поле Гогене.
Сколь бы неумелой ни была эта попытка, Вы все же, возможно, увидите, что, готовя Вашу мастерскую, я думал о Вас с глубочайшим волнением.
Наберемся же смелости ради успеха нашей затеи; всегда чувствуйте себя здесь как дома.
Мне очень хотелось бы верить, что все это продлится долго.
Жму руку,
Боюсь лишь, что Вы найдете в Бретани больше красоты. Может быть, Домье – лучшее, что Вы здесь увидите, но все же многие здешние фигуры – чистый Домье. Вскоре Вы обнаружите за современностью Античность и Возрождение, которые пока спят. Вам дана полная свобода разбудить их.
Бернар говорит, что он, Море, Лаваль и еще один человек обменяются работами со мной. Вообще, я – горячий сторонник таких обменов между художниками, поскольку вижу, что все это занимало видное место в жизни японских мастеров. Я пошлю Вам этюды, которые уже высохнут, в ближайшие дни, и Вы сможете выбрать первым.
Но я не стану меняться с Вами, если Вам придется отдать настолько значительную работу, как Ваш портрет, – он слишком хорош. Разумеется, я никогда не решился бы на это, так как мой брат охотно возьмет его у Вас в обмен на месячное содержание.
Дорогой дружище Бернар,
почти сразу же после отправки моих этюдов пришли посылки от тебя и от Гогена. Я очень обрадовался – вид двух ваших лиц согрел мне душу. Что до твоего портрета – ты знаешь, он мне очень нравится; впрочем, как ты знаешь, мне нравится все, что ты делаешь, и, может быть, никому раньше то, что ты делаешь, не нравилось так же сильно, как мне.
Настойчиво советую тебе заниматься портретами, писать их как можно больше и не сдаваться: позже нам придется заманивать публику портретами – думаю, будущее за ними. Но пока что не будем уклоняться в предположения. Ведь нам еще надо поблагодарить тебя за серию набросков «В борделе».
Браво! По-моему, лучшие – моющаяся женщина и та, которая говорит: «Я обслуживаю мужчин, как ни одна другая». Остальные слишком гримасничают, а главное, слишком нечетки, слишком мало хорошо сложенного тела, плоти, костей.
Но все равно это совершенно ново и любопытно, и остальное – «В борделе» – это именно то, что нужно делать; уверяю тебя, я почти завидую, что ты имеешь чертовски шикарную возможность заглядывать туда в мундире. Эти славные дамочки без ума от него. Стихотворение в конце действительно прекрасно и правдоподобнее некоторых фигур. Ты говоришь громко и отчетливо о том, чего хочешь и во что, по твоим словам, веришь.
Напиши мне, когда будешь в Париже; видишь ли, я тысячу раз писал тебе, что мое ночное кафе – не бордель, это кафе, где ночные бродяги перестают быть ночными бродягами: сгорбившись над столом, они проводят так целую ночь и нигде не бродят. Порой шлюха приводит туда своего дружка. Но я зашел туда ночью и заметил маленькую группу: сутенера и шлюху, которые мирились после ссоры. Женщина изображала равнодушие и высокомерие, мужчина был нежен. Я принялся писать это по памяти для тебя, на небольшом холсте 4-го или 6-го размера, и, если ты вскоре уедешь, я пришлю ее тебе в Париж, если же останешься, скажи, и я пришлю ее тебе в Понт-Авен. Я не могу вложить ее в посылку, она еще не вполне высохла.
Не хочу подписывать этот этюд, ведь я никогда не работаю по памяти – цвет тебе подойдет, но, повторяю, я делаю для тебя этюд, которого предпочел бы не делать. Одну важную картину – Христос с ангелом в Гефсиманском саду – и другую, изображающую поэта под звездным небом, несмотря на верный цвет, я безжалостно уничтожил, так как не изучил предварительно форму по модели, что в таких случаях необходимо.
Если тебе не подойдет этюд, который я посылаю для обмена, просто погляди на него чуть дольше.
Было дьявольски трудно писать его под назойливым мистралем (как и этюд в красном и зеленом). Что ж, он написан не так свободно, как старая мельница, но зато вышел более утонченным и интимным. Как видишь, все это, возможно, вовсе не импрессионизм – тем хуже, ничего не поделаешь, – но я пишу то, что пишу, отдаваясь природе и ни о чем не думая. Само собой, если тебе больше понравится другой этюд из посылки, чем «Мужчины, разгружающие песок», ты можешь взять его и убрать мое посвящение, если он понравится кому-нибудь еще. Но я думаю, тот, первый, подойдет тебе, если ты поглядишь на него чуть дольше.
Если Лаваль, Море и тот, третий[54], согласятся меняться со мной – отлично, но я буду особенно доволен, если они пожелают написать для меня свои портреты.
Как ты знаешь, Бернар, мне всегда казалось, что, если я хочу делать этюды борделей, мне нужно больше денег, чем есть сейчас: я не так молод и не так усердно кручусь вокруг женщин, чтобы они позировали мне даром. А без модели я работать не могу. Нет, конечно, я решительно поворачиваюсь спиной к реальности, чтобы превратить этюд в картину – приводя в порядок цвета, увеличивая, упрощая, – но очень боюсь отойти от возможного и истинного, когда дело доходит до формы.
Позже, когда я поработаю над этюдами еще десять лет, – пусть будет так, но меня вправду настолько занимает возможное и действительно существующее, что у меня почти не остается ни желания, ни смелости искать идеал в той мере, в какой он может стать итогом моих абстрактных этюдов.
Другие могут точнее меня выполнять абстрактные этюды – в том числе, конечно, ты, а также Гоген и, может быть, я сам, когда состарюсь.
Но пока я живу за счет природы. Я преувеличиваю, порой меняю сюжет, но все же ничто в моей картине не выдумано, – напротив, я считаю, что она уже готова в природе, надо лишь извлечь ее.
Вероятно, ты найдешь этюды уродливыми; не знаю. В любом случае ни ты, ни остальные не должны обмениваться скрепя сердце.
Мой брат пишет, что Анкетен вернулся в Париж, и мне любопытно знать, что он делает. Когда увидишь его, передавай от меня самый теплый привет.
Теперь я стану смотреть на портреты, и дом будет казаться мне не таким необитаемым.
Как я был бы рад видеть тебя здесь зимой! Хотя, по правде говоря, поездка дороговата. Но разве нельзя рискнуть и возместить расходы, работая? Зимой на севере работать очень нелегко. Может, и здесь тоже, я еще не пробовал: посмотрим.
Но увидеть юг чертовски полезно, здесь жизнь больше проходит на свежем воздухе, отчего лучше понимаешь японцев.
Затем, есть нечто величественное и благородное в некоторых здешних местах, что весьма сгодится для твоей книги. В «Красном закате» солнце должно помещаться выше, за пределами картины, или хотя бы на уровне рамы. Ибо за час или полтора до заката все на земле сохраняет именно такие цвета. Позже синий и фиолетовый сообщают им больше черного, поскольку лучи солнца становятся горизонтальнее. Еще раз спасибо за твою посылку, которая действительно согрела мне душу.
Мысленно крепко жму руку; напиши мне, когда уезжаешь, чтобы я знал, когда ты будешь в Париже. Парижский адрес прежний: авеню Болье, 5, так ведь?
Дорогой Тео,
в эти дни я часто думаю о том, что все расходы на живопись ложатся на тебя, – ты не можешь себе представить, как это беспокоит меня. Когда с нами случается то, о чем ты рассказываешь в своем последнем письме, насчет Бага, это означает, что мы, должно быть, вот-вот начнем продавать. Или, скорее, мы вот-вот найдем поддержку – у Тома или другого полуторговца-полуколлекционера. К. М.[55], даже не помогая нам иначе, может купить у нас еще один этюд. Не знаю, читал ли ты у Гонкуров «Братьев Земгано», где они, возможно, излагают в общих чертах собственную историю. Если ты знаком с этим, то поймешь: я боюсь, сильнее, чем могу это выразить, того, что усилия по добыванию для нас денег слишком изнурят тебя.
Не будь я так страшно измучен – именно этим беспокойством, – то сказал бы, что все хорошо, так как работа идет лучше, а здоровье стало крепче, чем было в Париже. Я все больше понимаю, что работа двигается намного лучше, когда ты хорошо питаешься, у тебя есть краски, своя мастерская и все такое. Но разве я настолько сильно желаю, чтобы моя работа шла хорошо? Нет, тысячу раз нет. Я хотел бы как следует внушить тебе ту истину, что, давая деньги художникам, ты сам трудишься как художник и что я желал бы одного – пусть мои полотна станут такими, чтобы ты не слишком расстраивался из-за твоей работы.
Это не все – я хотел бы также, чтобы ты понял: передавая деньги, мы зарабатываем, и, делая это, мы добьемся такой независимости, какой не даст торговля сама по себе.
А позже, чтобы оживить торговлю, мы сделаем именно так, чтобы торговцы жили вместе с художниками: один займется, так сказать, хозяйственными делами, станет добывать мастерскую, пропитание, краски и так далее, другой будет производить. Увы, мы пока не пришли к этому с торговлей старого образца, которая ничего не дает живым и не приносит никаких благ мертвым. Что ж, мы могли бы остаться более или менее равнодушны к этому, не будь необходимости менять существующий порядок или проламывать стену. Словом, следует занять свое место под солнцем, не оттесняя никого. Мне постоянно кажется, что ты не занял подобающего места под солнцем, ибо парижская работа у Гупиля слишком изнуряет тебя. И когда я думаю об этом, меня охватывает коммерческий азарт, я хочу тогда заработать денег, чтобы ты мог ездить куда хочешь и делать что хочешь. Я чувствую, что мы вот-вот начнем продавать или найдем поддержку, отчего вздохнем свободнее.