Нет. Если через год-два у меня будет из чего устроить собственную выставку – скажем, десятка три картин тридцатого размера…
И если я скажу им: «Сделайте это, пожалуйста, для меня», Буссо, конечно же, пошлет меня к чертям. Увы, я немного знаю их и думаю, что не стану к ним обращаться. Я никогда не хотел ничего рушить, – напротив, ты должен признать, что я настойчиво зазываю всех туда.
Но право же, я издавна имею на них зуб.
Будь уверен, я считаю, что, как торговец импрессионистскими картинами, ты совершенно независим от Гупиля, а потому я всегда с радостью направляю туда художников. Но я не хочу, чтобы Буссо мог сказать: «Эта картина не так уж плоха для начинающего», словно до того никогда…
Напротив, я не вернусь к ним, лучше уж никогда ничего не продать, а если возвращаться – то прямо и открыто. Но они не действуют прямо и открыто, а значит, не стоит начинать это снова.
Ручаюсь, чем прямее мы действуем, тем скорее они придут к тебе, чтобы увидеть их. Ты не продаешь их, а значит, показывая мои работы, не занимаешься коммерцией вне дома «Буссо, Валадон и Ко». Итак, ты ведешь дела честно, и это достойно уважения.
Если же кто-нибудь захочет купить их – что ж, тогда им следует обратиться прямо ко мне. Но будь уверен: если мы сможем выдержать осаду, мой день настанет. Прямо сейчас я не могу и не хочу заниматься ничем, кроме работы.
Пожалуй, еще только одно: я отвечу Йет Мауве, расскажу ей много всего о Гогене и т. д., пошлю наброски, и Терстех неявно опять навострит уши. Мы с Гогеном часто беседуем о том, что надо бы устраивать выставки в Лондоне, и, может быть, пошлем тебе письмо для Терстеха. Если у Терстеха появится деятельный преемник – а этот день приближается, – он сможет работать только с новыми картинами.
Жму руку; нам нужны еще кое-какие краски.
Должен сказать также, что двоим проще прожить на 150 в месяц, чем мне одному на 250. В конце года ты увидишь, что дело пошло.
Больше пока ничего не могу сказать. Немного жалею, что моя комната не набита картинами и я ничего не пошлю, когда Гоген станет посылать свои.
Дело в том, что Гоген объяснил мне, как снимать жир, когда краски наложены толстым слоем, – нужно промывать картины время от времени.
А после этого я должен вновь приняться за них, чтобы переписать.
Если я пошлю их сейчас, цвет выйдет более тусклым, чем тот, каким он станет потом.
То, что я послал, все находят сделанным в большой спешке. Я не спорю и кое-что поменяю.
Мне очень полезно иметь такого умного компаньона, как Гоген, и наблюдать за ним во время работы. Вот увидишь, некоторые станут упрекать за то, что он больше не пишет в духе импрессионизма.
Две его последние картины, на которые ты вскоре сможешь посмотреть, с уверенностью написаны толстым слоем краски, и он даже поработал ножом. Из-за них его бретонские картины несколько отодвигаются в тень – не все, но некоторые.
У меня почти нет времени писать, иначе я бы уже написал тем голландцам. Я получил также письмо от Боша, ты помнишь этого бельгийца, чья сестра – одна из двадцатников. Ему нравится там работать.
Очень надеюсь, что он сохранит дружбу и деловые отношения с Гогеном и сможет основать тропическую мастерскую, – это будет великолепно.
Но для этого ему, по моим расчетам, требуется больше денег, чем по его собственным.
Гийомен написал Гогену; кажется, он сейчас на мели, но, видимо, пишет прекрасные вещи. Он обзавелся ребенком, но испытал ужас при виде родов и говорит, что до сих пор все «видится ему в красном». Однако Гоген послал ему превосходный ответ, сказав, что он видел это уже 6 раз.
Здоровье Йет Мауве заметно поправилось, и, как ты, вероятно, знаешь, она с августа живет в Гааге – у еврейского кладбища, почти за городом.
Ты ничего не потеряешь, если немного подождешь моих работ, а пока пусть наши драгоценные приятели спокойно презирают те, что есть сейчас.
К счастью для меня, я знаю, чего хочу, лучше, чем им кажется, и, в сущности, совершенно равнодушен к упрекам в поспешной работе.
В ответ я на днях изготовил картину еще поспешнее.
Гоген однажды сказал мне, что видел картину Клода Моне – подсолнухи в большой японской вазе, очень красивые, но что ему больше нравятся мои.
Сам я другого мнения, но не думай, что силы оставляют меня. Как всегда, я сожалею – ты знаешь об этом, – что модели редки и, чтобы справиться с этим, нужно преодолеть тысячу препятствий.
Будь я совсем другим человеком, будь я богат, я мог бы форсировать это, но и сейчас я не отступаюсь и медленно веду подкоп.
Если в сорок лет я смогу сделать картину с фигурами, вроде цветов, о которых говорил Гоген, я буду утвердившимся художником, независимо от обстоятельств.
Итак, упорство.
А пока могу сказать, что два последних этюда вышли довольно странными. Холсты 30-го размера, стул из дерева и соломы, весь желтый, стоящий на красных плитках, у стены (днем). Затем кресло Гогена, красно-зеленое, ночной эффект, стена и пол тоже красно-зеленые, на сиденье – два романа и свеча.
Написано на парусине толстым слоем краски.
Я говорил о присылке этюдов, но это не к спеху; речь идет о плохих, которые, однако, послужат для меня документами, или о тех, которые загромождают твою квартиру. Говоря об этюдах в целом, я хочу лишь одного – ясно обозначить позицию. Не устраивай ничего для меня вне дома; либо я никогда не вернусь к Гупилю, что более чем вероятно, либо вернусь открыто, что почти невозможно.
Еще раз жму руку. Спасибо за все, что ты делаешь для меня.
Дорогой Тео,
для меня тоже давно настало время написать тебе на свежую голову. Спасибо для начала за твое письмо и за купюру в 100 фр., которая была в нем. Мы проводим дни в работе, всегда в работе, вечером, изнуренные, идем в кафе и затем рано ложимся спать. Таково наше существование. Разумеется, здесь у нас тоже зима, хотя порой бывает прекрасная погода. Но я не нахожу ничего неприятного в том, чтобы стремиться писать с помощью воображения, – это позволяет мне оставаться дома. Страшная жара не мешает мне, но холод – не для меня, как ты знаешь. Правда, я испортил написанный мной сад в Нюэнене[63] и понимаю, что для работы с помощью воображения тоже нужна привычка. Но я выполнил портреты всего семейства – семейства почтальона, чью голову написал до того: муж, жена, младенец, маленький мальчик и шестнадцатилетний сын[64], все очень характерные и очень французские, хотя и похожи на русских. Холсты 15-го размера. Ты понимаешь, насколько я чувствую себя в своей стихии, и это отчасти утешает меня в том, что я не врач.
Надеюсь, что буду упорствовать в этом смысле и получать более серьезные сеансы, которые можно оплачивать портретами.
Если мне удастся еще лучше написать все это семейство, я сделаю по крайней мере одну вещь, которая отвечает моему вкусу и склонностям.
Сейчас я в полном дерьме: этюды, этюды, этюды, и так будет продолжаться еще какое-то время – такая неразбериха, что я просто в отчаянии, – но к 40 годам это даст мне порядок. Порой холст сам творит картину – например, того самого сеятеля, которого я тоже считаю лучше, чем первый.
Если мы выдержим осаду, настанет день нашей победы, пусть нас и не будет среди тех, чьи имена у всех на устах. Стоит вспоминать поговорку: радость на улице, горе в доме.
Что тут сказать? Предположим, нам предстоит сражение, – тогда следует постараться достичь зрелости, сохраняя при этом спокойствие. Ты мне всегда говорил, что гнаться надо за качеством, а не за количеством. Однако ничто не мешает нам во множестве писать этюды, называя их именно так, а следовательно, не делать кучу всего для продажи. Если же, рано или поздно, нам придется продавать – тогда уж продавать чуть дороже вещи, качество которых не вызовет сомнений и при придирчивом изучении.
Думаю, что я – наперекор себе – не смогу устоять и пошлю тебе еще несколько картин в скором будущем – скажем, через месяц. Говорю «наперекор себе», так как я убежден, что картины выигрывают, если просушивать их прямо здесь, на юге, пока слои краски как следует не затвердеют, что требует времени – скажем, года. Если я воздержусь от присылки, будет, конечно же, лучше. Ведь пока нам не нужно показывать их, я хорошо это понимаю.
Гоген много работает – мне очень нравится один натюрморт, с желтым фоном и передним планом[65]. Он пишет мой портрет, который я не причисляю к его безнадежным предприятиям[66].
Сейчас он делает пейзажи, и еще у него есть картина с прачками – я нахожу ее превосходной.
Ты должен был получить два рисунка Гогена в обмен на 50 франков, которые ты выслал ему в Бретань. Но матушка Бернар попросту присвоила их. Вот еще одна неописуемая история. Думаю, она все же вернет их. Остерегайся семейства Бернаров, но знай, что картины Бернара, по-моему, очень хороши и в Париже его ждет заслуженный успех.
Ты встретил Шатриана – это весьма любопытно. Каков он – блондин, брюнет? Хочу знать это, так как мне известны два его портрета[67].
Из написанного ими мне в особенности нравятся «Тереза» и «Друг Фриц».
Что до «Истории одного помощника школьного учителя», мне кажется, там есть к чему придраться, и такого больше, чем я считал ранее.
Думаю, все закончится тем, что вечерами мы станем рисовать и писать, – работы больше, чем нам по силам.
Как ты знаешь, Гогену предложили выставиться у двадцатников. В своем воображении он лелеет мечты о том, чтобы осесть в Брюсселе: это, конечно, доставит ему средство вновь увидеть жену-датчанку. А пока что он имеет успех у арлезианок, и, полагаю, это не останется без последствий.