поскольку в качестве теоремы оно решительно недоказуемо, – это, как уже сказано, обычный трюк мозгоклюев и ленивых иезуитиков.
Думаете, я не придаю технике никакого значения и не стремлюсь к ней? На самом деле придаю – но только в такой степени – я должен сказать то, что хочу сказать, – и в том, что мне еще не удается или удается недостаточно, и я работаю над этим, чтобы совершенствоваться. Но мне плевать, согласуется ли мой язык с языком этих разумников. (Вы знаете, Вы проводили сравнение: если у кого-то есть что сказать – полезное, верное, необходимое – и он скажет это в выражениях, которые трудно понять, много ли будет толку и для оратора, и для слушателей?)
Хочу остановиться на этом – именно потому, что часто сталкиваюсь с довольно любопытным историческим явлением.
Поймите меня правильно: если слушатели знают только один язык, то нужно, само собой, говорить на родном языке слушателей, разумеется, не соглашаться с этим будет нелепо.
Но вот вторая часть вопроса: допустим, человек, которому есть что сказать, говорит на языке, от природы знакомом слушателям.
Тогда это явление всякий раз будет раскрываться в том, что если говорящий истину недостаточно владеет ораторским искусством и приходится не по вкусу большей части слушателей, то – да – его выставят «косноязычным» и из-за этого будут презирать.
Ему еще повезет, если найдется один, от силы несколько наученных им, кто благодаря этому может слушать его не ради ораторских тирад, а как раз наоборот – ради истины, пользы, необходимости этих слов, которые их просвещают, расширяют их горизонты, делают их свободнее и разумнее.
А теперь художники: разве цель и высший предел искусства – причудливые пятна цвета, затейливость рисунка, называемые превосходной техникой? Конечно нет. Возьмем Коро, Добиньи, Дюпре, Милле или Израэльса – несомненно, великих предшественников, – их творчество лежит ЗА ПРЕДЕЛАМИ КРАСКИ и так же отличается от творчества модных художников, как ораторская тирада (например, какого-нибудь Нумы Руместана) – нечто совсем иное, чем молитва или хорошее стихотворение.
Работать над техникой, следовательно, НУЖНО постольку, поскольку ты должен лучше, точнее, глубже сказать, что чувствуешь, но чем меньше суесловия, тем лучше. А остальным заниматься не нужно.
Почему я все это говорю – думаю, я заметил, что Вам иногда не нравятся Ваши же вещи, которые, по-моему, хороши. На мой взгляд, Ваша техника лучше, чем, например, у Хавермана, потому что в Вашем мазке зачастую есть что-то своеобразное, заметное, обоснованное и искомое, а у Хавермана – бесконечные условности, которые всегда напоминают о мастерской, а не о природе.
Перед Вашими эскизами, которые я видел, – например, маленький ткач и старухи с Терсхеллинга – я что-то чувствую, они ухватывают суть вещей. Перед Хаверманом я не чувствую почти ничего, кроме уныния и скуки.
Боюсь, в дальнейшем Вы тоже – и я Вас с этим поздравляю – будете слышать те же самые замечания, ТАКЖЕ относительно техники, а не только относительно сюжета и… всего, короче говоря, даже тогда, когда Ваш мазок, уже очень характерный, вберет в себя еще больше.
Есть, однако, любители, которым в конечном счете нравится как раз то, что написано эмоционально.
Хотя мы живем не во времена Торе и Теофиля Готье – увы. Подумайте, мудро ли, особенно в наше время, распространяться о технике. Вы скажете, что я и сам тут делаю это, – вообще-то, я об этом сожалею.
Но я, со своей стороны, намерен – даже если стану владеть кистью гораздо лучше, чем теперь, – постоянно говорить людям, что не умею писать. Понимаете, особенно тогда, когда у меня действительно появится собственная манера, более совершенная и более лаконичная, чем теперь.
Мне понравилось, как сказал Херкомер, когда открыл художественную школу для нескольких человек, уже умевших писать: он любезно попросил своих учеников стремиться писать не так, как он, а в соответствии с собственной индивидуальностью. Его задача, говорит он, – выявить самобытность, а не победить учеников ради учения Херкомера.
Среди львов не обезьянничают.
Ну, в последние дни я довольно много писал: сидящую девушку, которая наматывает нить на челноки для ткачей, и отдельно фигуру ткача.
Мне бы очень хотелось, чтобы Вы когда-нибудь увидели мои живописные этюды, – не потому, что я сам доволен ими, а потому, что, полагаю, они убедят Вас, что я действительно упражняю руку, и когда говорю, что не придаю технике большого значения, это не значит, что я не стараюсь или пытаюсь избежать трудностей. Просто это не моя система.
Я также хочу, чтобы Вы когда-нибудь познакомились с этим уголком Брабанта, – по-моему, он гораздо красивее, чем места в окрестностях Бреды. В эти дни здесь восхитительно.
Здесь есть деревня Сон-эн-Брегел, удивительно похожая на Курьер, где живут Бретоны, – фигуры там столь же красивы. Когда начинаешь больше ценить форму, перестают нравиться «традиционные голландские костюмы», как они обозначены в альбомах фотографий, продаваемых иностранцам.
Посылаю Вам также небольшой буклет о Коро: если его не видели, то, думаю, прочитаете с удовольствием, в нем есть точные биографические подробности. Это каталог выставки, которую я видел еще в то время.
Для меня примечательно то, что этот человек так долго созревал и развивался. Обратите внимание, что́ он делал в разное время на протяжении своей жизни. Я видел его первые СОБСТВЕННЫЕ вещи, уже ставшие следствием многих лет обучения, кристально честные, совершенно солидные, – но как же это будут презирать! Для меня штудии Коро, когда я их увидел, стали уроком, и уже в то время я был поражен их отличием от этюдов многих других пейзажистов.
Если бы я не увидел в Вашем маленьком крестьянском кладбище больше техники, чем в этюдах Коро, я уподобил бы его им. По ощущению они одинаковы – стремление выразить только интимное и существенное.
То, что я говорю в этом письме, сводится к следующему: постараемся овладеть секретами техники настолько, чтобы публика попалась на эту удочку и клялась и божилась, что никакой техники у нас нет.
Пусть наша работа станет такой умелой, что покажется наивной и не воняет нашей умелостью.
Думаю, я еще не достиг желаемого уровня, так как не считаю, что его достигли даже Вы, хотя и продвинулись дальше меня.
Надеюсь, в этом письме Вы увидите не только голословные придирки.
Думаю, чем больше обращаешься к самой природе, чем глубже в нее проникаешь, тем менее привлекательными становятся все эти штучки из мастерской, и все-таки я хочу отдать им должное и увидеть, как они пишутся. Часто посещать мастерские – это именно то, к чему я сам стремлюсь.
Не в книгах я это нашел
И у «ученых» – ох, не многому научился
Это из Женесте, как Вы, наверное, знаете. Перефразируя его, можно сказать:
не в мастерской я это нашел
и у художников – ох, не многому научился
или:
и у знатоков – ох, не многому научился
Может быть, Вас неприятно поразит то, что я поставил бы художников вровень со знатоками.
Но давайте о другом: чертовски трудно ничего не чувствовать, не подпасть под влияние мозгоклюев, спрашивающих: «Он рисует за деньги?» Слыша изо дня в день их нытье, начинаешь злиться на себя самого из-за того, что принял это близко к сердцу. Со мной происходит так, думаю, и с Вами иногда бывает такое. Даже если тебе наплевать, все равно это нервирует – будто ты слышишь фальшивое пение или за тобой гонится разозлившийся на тебя шарманщик. Вам не кажется, что насчет шарманщика – это правда? И что, похоже, он недолюбливает именно тебя?
Потому что, куда ни придешь, везде одно и то же.
О, что касается меня – я собираюсь делать так, как говорю Вам, – если мне скажут то и это, я собираюсь сам заканчивать фразы, прежде чем их произнесут до конца, – и если я знаю о ком-то, что он имеет обыкновение протягивать мне для рукопожатия только палец (вчера я учинил такое с почтенным коллегой своего отца), то я, со своей стороны, тоже буду держать наготове один палец и при рукопожатии не моргнув глазом предусмотрительно встречу его палец своим – он ничего не сможет сказать, но почувствует, что я облапошил его первым.
Что ж, я только что очень разозлил кое-кого чем-то подобным. Теряешь ли от этого что-нибудь? Нет, ведь эти люди действительно причиняют неприятности, и если я пишу Вам относительно некоторых Ваших выражений, то лишь для того, чтобы спросить: Вы точно знаете, что те, кто так превозносит технику, делают это искренне? Я спрашиваю об этом именно потому, что знаю, как Вы стремитесь избежать студийного шика.
Дорогой Тео,
только что получил твое письмо и вложенные 250 фр. Если бы твое письмо можно было считать ответом на мое предложение, конечно, я мог бы принять то, что ты говоришь. Со своей стороны, я желал бы, не вдаваясь в подробности – чтобы избежать писанины и пререканий, – иметь возможность что-нибудь сказать, когда в повседневной жизни человека обзывают «не имеющим средств к существованию», а если я и впредь буду получать от тебя обычное, я смогу считать это заработанными деньгами. Естественно, я буду каждый месяц посылать тебе работу. Эта работа, как ты говоришь, переходит в твою собственность, и я полностью согласен с тобой, что ты имеешь полное право ничего с ней не делать, – да, мне даже нечего было бы возразить, если бы ты счел нужным ее разорвать.
Поскольку я нуждаюсь в деньгах, я обязан это принять, даже если мне говорят: «Я хотел бы оставить этот твой рисунок без внимания или сжечь его, ты можешь получить за него столько-то». В нынешних обстоятельствах я ответил бы: «Ладно, давай деньги, вот моя работа, я хочу продвинуться дальше, а чтобы двигаться дальше, мне нужны деньги, я должен постараться их достать», а значит, в случае необходимости, хоть мне на тебя совершенно наплевать, пока я ежемесячно получаю от тебя деньги, которые (без условий, запрещающих делать мне то или иное) полезны и нужны мне, я не буду рвать связей и меня все устраивает.