Оливы с белым облаком и горами на заднем плане, а также «Восход луны» и «Эффект ночи» – все они утрированы с точки зрения компоновки, а линии извилисты, как на старинных гравюрах на дереве. Оливы более правдоподобны, как и в другом этюде, – я пытался передать то время дня, когда в жарком воздухе видны летающие зеленые бронзовки и цикады.
Другие картины – «Косец» и т. д. – еще не высохли. В это скверное время года я буду делать много копий, так как мне и вправду надо больше заниматься фигурами. Изучение фигур учит схватывать главное и упрощать.
В своем письме ты говоришь, что я все время работал, и только, но это не так – я очень, очень недоволен своей работой, и меня утешает лишь то, что опытные люди говорят: нужно 10 лет писать картины, ничего не ожидая. А я 10 лет писал лишь эти злосчастные, неудачные этюды. Сейчас может начаться полоса более светлая, но нужно упорнее работать над фигурами, и я должен освежить память, пристально изучая Делакруа и Милле. И тогда я попытаюсь разобраться со своим рисунком. Нет худа без добра – появляется время, чтобы учиться.
К рулону холстов я присовокупляю также этюд с цветами – не бог весть что, но рвать его я не хочу.
В целом я нахожу отчасти неплохими «Пшеничное поле», «Гору», «Сад», «Оливы» с синими холмами, портрет и «Вход в каменоломню», остальное же не говорит мне ничего, ибо в нем недостает собственной воли, чувства линии. Картина начинается там, где линии лаконичны и продуманны, пусть даже все это утрированно. Бернар и Гоген более или менее чувствуют это: им вовсе не нужна точная форма дерева, они хотят лишь знать, какова она, круглая или квадратная, – и, бог мой, они правы, разозленные кое-чьим глупым фотографическим совершенством. Им не нужен точный цвет гор, они скажут: «Бога ради, горы синие? Так вбухните туда синего и не говорите мне, что это был такой или сякой синий, это же синий, да? Ну вот, сделайте их синими, и довольно!» Гоген порой гениален, когда пускается в объяснения, но для гения Гоген слишком робок, когда это демонстрирует, и очень трогательно, что он так любит говорить молодым истинно полезные вещи. Удивительный все же человек!
Очень рад, что у Йо все хорошо, по-моему, ты будешь скорее в своей стихии, думая о ее беременности и, конечно же, взяв на себя часть забот, чем в одиночестве, без всех этих семейных хлопот. Ты почувствуешь себя ближе к реальности.
Если подумать, то как не похожи Милле и Делакруа! Делакруа – без жены и детей, Милле – весь в семье, больше кого-либо другого.
И сколько все же сходства в их творениях!
Итак, Жув оставил за собой большую мастерскую и работает там над декорациями.
Он очень близок к тому, чтобы стать превосходным художником. У него денежные затруднения, и, чтобы прокормиться, он вынужден заниматься чем угодно, кроме живописи: та скорее отнимает деньги, чем приносит их, когда он делает что-нибудь прекрасное.
Он быстро теряет навык рисования кистью. Вероятно, причина – в старом методе обучения, таком же, как и нынешний: в своих мастерских они заполняют контуры. А Домье все время писал свое лицо, глядя в зеркало, чтобы научиться рисовать!
Знаешь ли ты, о чем я часто думаю? О том, что говорил тебе когда-то: пусть я не добьюсь успеха, но я хотя бы верю, что моя работа будет продолжена. Не прямо – но ведь я не единственный верю в то, что истинно. А раз так, что значит отдельная личность? Я остро сознаю, что человечество подобно истории с пшеницей: если тебя не посеяли для созревания, какая разница? Ты превратишься в муку и станешь хлебом.
Разница между счастьем и несчастьем – оба необходимы, полезны, а смерть или исчезновение… это так относительно – и жизнь тоже.
Даже перед лицом болезни, сводящей с ума или не дающей покоя, это убеждение непоколебимо.
Я хотел бы видеть те работы Менье.
Давай условимся: если я напишу тебе, наспех и коротко, что хочу приехать в Париж, следовательно, у меня есть причина, которую я разъяснил выше. Пока что спешки нет, и, предупредив тебя, я буду спокойно ждать зимы и возможного кризиса. Но если меня вновь охватит религиозное возбуждение – никаких задержек, я хотел бы, не раскрывая причины, уехать немедленно. Однако будет неправильно – по меньшей мере нескромно – вмешиваться в заведование лечебницей, а тем более критиковать сестер. У них своя вера, своя манера делать добро, порой это выходит прекрасно. Я серьезно предупреждаю тебя. Все это – не для того, чтобы получить больше свободы или чего-нибудь еще. Итак, запасемся спокойствием и будем ждать, когда представится случай найти место.
Это большая победа – то, что желудок работает хорошо; и вряд ли я буду так уж чувствителен к холоду. Затем, я знаю, чем заняться в плохую погоду, – я собираюсь копировать множество любимых вещей.
Я очень хотел бы видеть репродукции картин Милле в школах: думаю, есть дети, которые станут художниками лишь оттого, что видят хорошие вещи.
Передавай привет Йо. Жму руку, до скорого.
Дорогой Тео,
прилагаю перечень красок, нужных мне как можно скорее.
Ты очень порадовал меня, прислав тех Милле, – я усердно тружусь над ними. Не видя ничего артистичного, я тупел, а эти вещи меня воодушевляют. Я закончил «Вечер» и сейчас работаю над «Землекопами» и мужчиной, надевающим куртку: это холсты 30-го размера, «Сеятель» – чуть меньше. «Вечер» выполнен в нежной фиолетово-лиловой гамме, свет лампы – бледно-лимонный, и затем оранжевые отблески огня и мужчина, написанный красной охрой. Увидишь сам. По-моему, писать картины с этих рисунков Милле скорее означает переводить их на другой язык, нежели копировать. Кроме того, я работаю над эффектом дождя и вечерним эффектом с высокими соснами.
А также над листопадом.
Со здоровьем все прекрасно, правда часто накатывает сильная меланхолия, но я чувствую себя намного, намного лучше, чем летом, и даже лучше, чем по приезде сюда, и даже лучше, чем в Париже. И еще: идеи относительно работы, как мне кажется, стали четче. Но не знаю, понравится ли тебе то, что я делаю сейчас. Ведь несмотря на твои слова из последнего письма – что поиск стиля часто вредит другим качествам, – я чувствую, что меня очень тянет к поискам стиля, если угодно, но я понимаю под этим более мужественный и уверенный рисунок. Если от этого я стану больше походить на Бернара или Гогена, ничего не поделаешь. Но я склонен думать, что со временем ты привыкнешь.
Ведь и вправду надо чувствовать целостность места: разве не это отличает Сезанна от всего остального? А Гийомен, о котором ты говоришь… у него столько стиля и собственный метод рисования. Словом, сделаю, что смогу.
Сейчас, когда почти все листья опали, пейзаж больше похож на северный, и я хорошо понимаю, что если вернусь на север, то стану видеть яснее, чем раньше.
Здоровье – великая вещь, от него многое зависит, и то, что касается работы, тоже.
К счастью, те отвратительные кошмары больше не мучают меня.
Надеюсь на днях поехать в Арль.
Мне очень хотелось бы, чтобы Йо увидела «Вечер», – думаю, вскоре я отправлю тебе посылку, но все сохнет очень медленно из-за влажности в мастерской. У здешних домов нет ни подвалов, ни фундаментов, и влажность чувствуется сильнее, чем на севере.
Наши уже переехали, я вложу в следующую посылку 6 картин для них. Надо ли вставлять их в рамы? Возможно, нет – не стоит труда. В особенности рамы не нужны для этюдов, которые я шлю тебе время от времени, – это можно сделать позднее, нечего им занимать лишнее место.
Еще я написал картину для г-на Пейрона: вид этого здания, с высокой сосной.
Надеюсь, вы с Йо по-прежнему чувствуете себя хорошо.
Очень рад, что ты больше не один и все стало правильнее, чем прежде.
Вернулся ли Гоген? Что поделывает Бернар?
До скорого, жму руку тебе, Йо и друзьям, и верь, что я —
Я изо всех сил стараюсь сократить перечень красок – и потому часто пользуюсь охрой, как раньше.
Знаю, этюды из последней посылки, нарисованные длинными извилистыми линиями, – не то, что я хотел сделать. Смею тебя заверить, однако, что в пейзажах надо стремиться группировать предметы посредством стиля рисунка, призванного выразить взаимосопряженность объемов. Помнишь ли ты пейзаж у Делакруа, в «Борьбе Иакова с ангелом»? У него есть и другие! Например, утесы – и цветы, как раз те, о которых ты говоришь временами. Бернар нашел среди них поистине совершенные вещи. Словом, не проявляй предвзятости с первой же минуты.
Ты увидишь, что в большом пейзаже с соснами и охристо-красными стволами, которые очерчены черными линиями, уже больше характера, чем в предыдущих.
Дорогой Тео,
спасибо за твое письмо. Очень рад тому, что, как ты пишешь, Йо по-прежнему чувствует себя хорошо. Приближается важное событие, и я часто думаю о вас двоих. Ты пишешь, что видишь столько картин, притом что какое-то время хотел бы не видеть ни одной: признак того, что дела доставляют тебе слишком много неприятностей. Затем, в жизни ведь есть не только картины, мы пренебрегаем этим, и природа, похоже, мстит нам, а судьба изо всех сил ставит препоны. Думаю, в нынешних обстоятельствах нам следует уделять картинам столько внимания, сколько требуют наши обязанности, но не более того. Вот что я хотел бы выставить у двадцатников:
Гоген написал мне очень хорошее письмо, он с воодушевлением говорит о де Хане и их суровой жизни на берегу моря.
Бернар тоже написал мне – он жалуется на кучу вещей, смиряясь, как хороший мальчик, но вовсе не счастливый; с е