Должен сказать, что порой я все же чувствую себя слишком хорошо, чтобы бездельничать, а в Париже, боюсь, не сделаю ничего путного.
А потому, когда ты увидишь К. М. – а мне кажется очень вероятным, что в феврале он заедет повидать малыша, которого вы ждете, – будем стараться действовать твердо.
Я могу и хочу заработать денег своей живописью, и надо сделать так, чтобы мои траты не превосходили ее стоимости, более того, чтобы истраченные деньги мало-помалу возвращались. Это возможно, если взяться за дело энергично, и это мой долг. При хорошем поведении, думаю, даже в лечебнице для душевнобольных можно добиться относительной свободы. Как мне кажется, приступы были слишком частыми и слишком очевидными, чтобы перестать считать меня больным.
Поговорим о другом: мне не удается увидеть юг так, как славным итальянцам Фортуни, Хименесу, Тапиро[132] и другим, – но зато насколько же больше я теперь вижу своими северными глазами!
Поверь, я желал бы жить как прежде, без этой озабоченности своим здоровьем. Словом, весной мы попытаемся единожды, но, скорее всего, не дважды, если все это полностью пройдет.
Сегодня я взял десять франков, которые все еще хранились у г-на Пейрона. Когда я отправлюсь в Арль, мне придется внести трехмесячную плату за комнату, где сложена моя мебель. Это случится в феврале. Как мне кажется, эта мебель вполне может послужить если не мне, то другому художнику, который захочет обосноваться в деревне.
Не будет ли разумно отправить ее, в случае моего отъезда отсюда, Гогену, который, вероятно, еще побудет в Бретани, – ведь у тебя нет для нее места? Над этим тоже нужно поразмыслить.
Думаю, отдав два совсем ветхих комода, я смогу покрыть остаток платы за жилье, а быть может, и расходы на упаковку. Они стоили мне около тридцати франков. Я напишу Гогену с де Ханом и спрошу, собираются ли они остаться в Бретани и не хотят ли, чтобы я отправил им мебель и, кроме того, приехал сам. Я не буду брать никаких обязательств, только скажу, что, весьма вероятно, не останусь здесь.
На этой неделе я примусь за «Поле под снегом» и «Первые шаги» Милле – того же размера, что и остальные. Получится 6 картин, образующих серию, и, уверяю тебя, я вдумчиво работал над тремя последними «Временами дня», чтобы рассчитать цвет.
Видишь ли, в наше время многие чувствуют, что не созданы для публичности, но зато поддерживают и утверждают то, что делают другие. Например, те, кто переводит книги, граверы, литографы. Возьмем, например, Вернье и Лера. Этим я хочу сказать, что не испытываю колебаний, делая копии. Как я хотел бы, если бы имел досуг для путешествий, копировать работы Джотто, этого художника, который был бы столь же современным, как Делакруа, не будь он примитивом – но таким отличным от прочих примитивов! Я, однако, видел лишь немногие его вещи. Но среди них есть одна приносящая утешение.
Я размышляю над тем, чтобы сделать живописные варианты «Пьяниц» Домье и «Каторги» Регаме. Ты найдешь их среди гравюр на дереве. Пока я занимаюсь Милле, но хочу сказать этим, что в материале для работы у меня не будет недостатка. Даже будучи наполовину взаперти, я смогу найти себе занятие на долгое время.
То, что импрессионисты отыскали в области цвета, разовьется еще больше, но есть связь, о которой многие забывают, – связь всего этого с прошлым, и я постараюсь показать, что не верю в строгое разграничение между импрессионистами и остальными. Счастье, что в этом столетии были художники вроде Милле, Делакруа, Мейсонье, которого никто не сможет превзойти. Ведь хотя мы не настолько любим Мейсонье, как некоторые, невозможно откреститься от него, видя его читателей, «Остановку» и другие картины, – в этом кое-что да есть. И мы оставляем в стороне самое сильное, что есть у него, – военную живопись, – поскольку любим ее меньше, чем виды полей. И все же справедливости ради следует сказать, что созданное им невозможно превзойти или изменить. Еще раз: надеюсь, что сестра поправилась.
Передавай привет всем.
Дорогая сестра,
на днях я видел больных гриппом, и мне любопытно, был ли он у тебя, как я склонен думать. Я видел больную с осложнениями, внушающими тревогу, – нервную, после «огорчительной перемены» в жизни. Хорошо ли ты проводишь время в Париже? Могу себе представить, какое впечатление на тебя произвел этот громадный, сбивающий с толку город. Это всегда досаждает нам, привыкшим к более скромному окружению.
Напиши мне на днях, если будет желание, – я очень хочу услышать от тебя, что ты поправилась.
Я слегка страшусь того, как подействует на меня Париж, если я вернусь туда – что, вероятно, случится весной. Ведь я целый год пытался забыть Париж, насколько мог, из-за беспокойства и возбуждения, вызываемых долгим пребыванием там.
Что ни говори, нам, художникам, лучше работается за городом, где все изъясняется яснее, выглядит цельным, говорит само за себя, а в большом городе, устав, ты не понимаешь ничего и чувствуешь себя потерянным.
Надеюсь, женщины среди олив окажутся более или менее в твоем вкусе; на днях я отправил рисунок с этой картины Гогену, и тот сказал, что находит ее хорошей, а ведь он отлично знает мою манеру и, уже не стесняясь, говорит, если что-то не так. Разумеется, ты вольна взять вместо нее что-нибудь другое, если захочешь, но я почти уверен, что в конце концов ты вернешься к этой. Здесь в последнее время совсем не холодно, и в следующем месяце я стану в полную силу работать на воздухе. Если же говорить о различии между большим городом и деревней, каким мастером был Милле! Он, столь мудрый, столь увлеченный, пишет деревню так, что ее ощущаешь даже в городе. В нем есть нечто неповторимое и по-хорошему правильное – взгляд на его картины приносит утешение, и ты спрашиваешь себя, не хочет ли он намеренно утешить нас. Сейчас я лучше, чем в начале, понимаю, что такое провансальская деревня, – люди совсем, совсем такие же, как у нас, но все проявляется по-другому, здесь хозяйствуют и работают на земле не так, как в наших северных полях и вересковых пустошах. Я много думаю о Голландии и о нашей далекой юности – именно потому, что здесь все такое деревенское. Но, как ты понимаешь, я старею, жизнь летит быстрее, все серьезнее становятся обязанности, все острее стоит вопрос о том, чтобы работать, наверстывая упущенное, все сложнее проживать каждый день, а будущее выглядит все загадочнее и, право же, все мрачнее.
Надеюсь, на днях я напишу и матери. Мы в большом долгу перед тобой, ведь ты так преданно ухаживаешь за ней, чтобы как можно дольше сохранять ее для нас.
Мне кажется, Тео сейчас должен быть счастлив, хотя представляю, сколько беспокойства принесли им дни бдения до и после. Впрочем, я отчасти делил эти тревоги с ними. Судя по тому, что пишет Йо, она держится храбро и полна жизни. Вот так и следует всегда вести себя. Я очень люблю своего друга Гогена за то, что он нашел способ производить разом и детей, и картины; сейчас ему очень тяжело, он в тревоге из-за того, что с одним из детей случилось несчастье, а он не в силах прийти на помощь.
Видела ли ты Эмиля Бернара? Я бы очень хотел, чтобы он в скором времени пришел посмотреть на мои картины; я должен написать ему, но как раз в эти дни жду от него письма. Должно быть, ему нелегко изворачиваться, ведь это прирожденный парижанин; для меня он – пример живости, словно сошедший со страниц Доде, но куда менее зрелый и цельный.
И все же, дорогая сестра, насколько практичнее и основательнее смотрят на жизнь врачи, механики, многие другие по сравнению с художниками! Порой я глубоко вздыхаю, понимая, что обязан быть куда лучше, чем я есть. Умолкаю, чтобы не прийти в уныние. В конце концов, невозможно вернуться в прошлое, а наше прошлое во многом определяет будущее. Надеюсь, ты увидишь много прекрасного, главное же, чтобы ты хорошо себя чувствовала.
Читала ли ты что-нибудь в последние дни или вообще в последнее время? Я не читаю совсем ничего.
Если у тебя появятся свободные полчаса, очень прошу, напиши, что у тебя нового. Мысленно крепко обнимаю тебя.
Главное, скажи, что́ ты думаешь об Исааксоне, я очень хорошо думаю о нем и горячо рекомендую его тебе.
Дорогой друг Расселл,
посылаю сегодня небольшой сверток фотографий с картин Милле, которые, возможно, неизвестны Вам.
Мы с братом дарим Вам это на добрую память. Знаете ли Вы, что с тех пор мой брат женился и как раз в эти дни ждет первенца? Пусть все будет хорошо – у него очень славная жена-голландка.
Мне очень приятно писать Вам после долгого молчания. Помните ли Вы то время, когда мы почти одновременно – кажется, Вы первый, а я вслед за Вами – познакомились с другом Гогеном? Он все сражается, храбрец, – в одиночку или почти в одиночку. Уверен, что вы не забываете о нем.
Мы с ним по-прежнему друзья, заверяю Вас, но, возможно, Вы не знаете, что я болен, у меня не раз были серьезные нервные припадки и бред. Это стало причиной того, что мы расстались, так как мне пришлось лечь в клинику для душевнобольных. Но до того – сколько раз мы говорили о Вас! Гоген сейчас живет с одним из моих соотечественников, по имени де Хан; де Хан его очень хвалит и неплохо с ним уживается.
Вы найдете у двадцатников статьи о моих картинах. Уверяю Вас, я много вынес из рассказов Гогена о рисовании и очень, очень высоко ценю то, как он любит природу. Ибо, на мой взгляд, он стоит еще выше как человек, чем как художник. Как Ваши дела? Работаете ли Вы так же много, как раньше?
Болезнь – не повод для радости, и, однако, я не имею права жаловаться: мне кажется, природа устроила так, что болезнь – эт