серьезном, что он просто хочет, чтобы она была готова к его вынужденному опозданию надень или два, то есть он приедет чуть позже того срока, на который надеялся и к ожиданию коею он ее побудил, immer Dein, tuissimus,[129] и он отдал записку синюшному valet de chambres.[130] Что ж, верьте или нет, но последовавший незамедлительно ответ от Мамочки заставил его буквально вскочить в кровати.
«По получении твоего письма у Смерри случился почти что припадок. Она закатила истерию (sic), и семья не смеет к ней подойти. Она, кажется, вбила себе в голову, о чем ты там ни писал, что ты либо умираешь, либо разлюбил ее. Бога ради, возьми себя в руки, брось в сумку бутылку и зубную щетку и приезжай. Ожидаем тебя безо всяких промедлений к… дневным поездом».
Ха! Значит, он должен взять себя в руки. Не важно, что он болен как собака, ему нужно взять себя в руки и броситься навстречу неизвестному, захватив лишь бутылку и зубную щетку.
Не на шутку разозлившись, он снова упал на кровать. Он вытянул ноги и напялил шапочку для размышлений. Чтобы отправиться в дорогу, ему придется уничтожить Лимб, ему придется вышвырнуть серых ангелов и рассеять светом сонм душ. Этого хватит, чтобы положить конец его блаженству, это означает погружение в туннель, в ад болезни, что начала угрожающе приближаться с письмом от Смеральдины, это означает колики и сопутствующую тревогу. Теперь или никогда, теперь, когда он один в своей комнате и разгневан, теперь надо умертвить ветхого Адама, сбежать, здесь и сейчас, от любви. Однако миг решимости растворился в мыслях тоскливых и сонных. Сейчас же, сказал он, сейчас, поспеши, и он широко распахнул веки своего разума и впустил непереносимый свет. Бобр откусывает себе яички, чтобы жить, мне это известно, сказал он. Это очень убедительная страница естественной истории. Все же он тут же напомнил себе, что он не только не бобр и нисколько не сочувствует его устремлениям, но что он, ни много ни мало, возлюбленный Белаквы Иисуса и очень замкнутый человек. Легче на поворотах, подумал он неприязненно, нет смысла пытаться перекричать эхо.
Так он вышел из туннеля, дверь закрылась за ним с лязгом, разгорелась libido sentiendi,[131] и он потащился дальше в лисьих раздумьях. Начнем с того, что он находил оскорбительным тигриный тон письма мультипары. «Возьми себя в руки и приезжай!» Легко сказать. В уме он принялся сочинять ответ:
«Соблаговоли Вы взять на себя труд разъяснить содержание моего письма Вашей столь чувствительной третьей или четвертой дочери (и, несомненно, в тревожную минуту получения моего письма Вы могли бы это устроить), Вы вряд ли, как мне кажется, сообщили бы такой бездумный тон Вашим рекомендациям. В моем письме с почтением и любовью говорилось, что я, заключенный болезнью в свою комнату, буду вынужден отложить приезд на день или два. Я пребываю в одном из состояний промежуточных между смертью и равнодушием к Вашей дочери Смеральдине-Риме. Я страдаю от ДИАРЕИ. Нет никаких причин полагать, что этот недуг окажется фатальным или поставит под угрозу мои чувства к Смеральдине-Риме…» — и так далее. Потом он передумал, он сказал себе, нет, я не могу такого написать, и, кроме того, я не умею писать язвительные письма на английском, я всегда захожу слишком далеко. Вот по-французски я могу сочинить язвительный ответ, а по-английски я захожу слишком далеко. И потом, возможно, Мамочка действует из лучших побуждений. Все дело в этой огромной девственной телке, что орет и содомирует собственную красоту, — вот кого мне надо достать. Я поднимусь с кровати, я сяду в поезд сегодня же, к приезду я буду выглядеть как св. Франциск с черепом, и потом, когда все провалится, я скажу: я тебя предупреждал.
Он лежал в кровати, обдумывая это, и ReisefieЬег уже жгло его изнутри. Он встал, преодолев судорогу, он телеграфировал «Gewis»[132] и поехал.
Сходишь вниз и поворачиваешься кругом. По меньшей мере два часа менопаузы. Волочи свой гроб, мой господин. Полдня и я буду с. HIER! Яркое пиво словно вода льется в близорукого fliegende[133] франкфуртского носильщика. В Перпиньяне изгнанные сновидческие Данте кричат в платанах и затмевают солнце павлиньими перьями[134] и наконец обыкновенный черный лебедь с кровавым клювом и HIC! для мочевого рывка маленького каталанского почтальона. О, разве, думая о льдах Кавказа, ты можешь руку положить в огонь?[135] Здесь ох здесь бледен ли ты от утомленья.[136] Надеюсь, что так, после континентальной бессонницы третьего класса среди вынужденно филологичных военных, до зубов вооруженных назальными и дентальными согласными. Смех. Монетка в десять пфеннигов, брошенная в изящную прорезь, дает мне искомое, ему я должен уступить, и высвобождает тоник для убывающей любви. Умеренные попытки. Звенит звонок. Черта с два. Cosi fan tutti с волшебной флейтой.[137] Даже в рождественские каникулы. Полдня — и я буду в.
Итак, после этого краткого вокзального очищения, точно ко времени, она вплывает на перрон как Гоцци-Эпштейн,[138] бережно держа в руке перронный билетик за десять пфеннигов, возвещая Эдемский сад в Мамочкиной шубе, слегка соблазнительная благодаря слабенькому афродизиаку дешевых, слишком просторных черных русских шнурованных ботинок, но ноги, ноги, даже нервно напряженные в черных чулках, натянутых до точки расслоения, обозреваемые с тщательно подобранной Blickpunkt,[139] не содержат в жестком свете овуляции и толики соблазна, увы нет. Поистине чудовищная чаша бедер (часто и легко) рвется прочь от туловища (вините Луперка) луковицей «Руффино», два обруча ягодиц обтянуты черным кожаным чехлом. Ножны в ножнах, а меча-то и нет. Ни на мгновение не забывая о том, что на нем костюм, который он купил за бесценок у некого неделимого левши, охваченный милосердным желанием оправдать свою усталость, он протиснул правую руку вдоль изобилующего утесами тазобедренного сустава (в этих брюках тот был почти как женский таз) вниз, в смазанные белком глубины, и выудил презерватив. Сигарету, быстро, между верхней и нижней челюстью, билетик удобно лежит в нагрудном кармане куртки, тяжелый чемодан искусно отставлен в сторону, худосочная любовь — выкурить после этого сигарету было почти так же приятно, как в парижском кафе.
— Наконец!
— Любимая!
— Такси!
Vie de taxi.[140] Je t'adore a l'egal.[141]
Волочи свой гроб, мой господин. Manner.[142] Движемся на восток к сегрегации по половой принадлежности. Ausgang[143] справа. Правила дорожного движения. Дама справа. Nonsens unique.[144] Astuce.[145] Спать на правом боку. Благосклонный читатель, не оставьте без внимания, пожалуйста, тот факт, что заключение Перемирия он отпраздновал почесыванием лобкового лануго, и что
БЕЛАКВОЙ мы нарекли его, и что неленивая дева это его сестра (ленивая дева!), и что вне зависимости от того, бренчит ли он на рояле в четыре руки или нет, сидя за клавиатурой, он не собирается соблюдать правила дорожного движения (он, видите ли, одержим манией величия и, как правило, зажимает голову в собственных бедрах), поэтому мы просим вас приноровиться к тому, что при естественном ходе вещей выглядело бы просто кишечной бессвязностью, и помнить, что он принадлежит к разночинной эпохе слабого и пылкого поколения, и молиться за него, дабы он успел испустить несколько добрых вздохов пока не слишком поздно, пока Господня птица не призвала его к восхождению.[146]
А барышня, которая даже за такой короткий и уже ставший общественным достоянием отрезок времени (и вопреки тому, что мех не обладает свойствами проводимости, заслуживающими упоминания) сумела вызвать в молодом госте некие неожиданно возбуждающие ощущения, разве не были мы обязаны прозвать ее
СМЕРАЛЬДИНОЙ-РИМОЙ, хотя, конечно, сошло бы и любое другое имя, например Геспера, куда удачнее и короче, так нам кажется. Он помог ей сесть в Wagen (салон был обит кожей в очаровательную голубую крапинку) и уверенно назвал адрес шоферу, который только мгновение назад собирался закурить сигарету и, разумеется, был вовсе не расположен заводить мотор и отправляться в путь, однако теперь, уступая многообещающему иноземному акценту зеленого туриста, бодро водрузил его тяжелый картонный чемодан слева от себя, засунул еще нетронутую «Ову» между жесткой, как резина, ушной раковиной и гипертрофированным сосцевидным отростком, одарил стоявших поблизости товарищей по — видимому страстной гессенской эпиграммой и сердито привел в движение автомобиль, с безнадежным интересом наблюдая за странноватым поведением своих клиентов.
Вниз, по мощеной аллее скорбных рождественских елей, дрожащих в тяжкой дреме между трамвайными путями и тротуаром, помчался великолепный Wagen, полетел по направлению к замковому шпилю, чья безупречная имперская строгость затмевает потускневшую громаду Геркулеса и унылый, покинутый, вдоль гогенцоллернских завитушек сбегающий вниз (ведь, черт побери, именно вниз он обязан сбегать), задушенный снегом каскад.[147]
— Где ты взяла эту шляпку? — Еще один серовато-зеленый шлем.