В ожидании хозяина Баджи рассматривает его жилище.
В свое время Виктор Иванович исколесил страну, собирая попутно всяческие раритеты, и теперь следы его давних странствий видны в его жилище на каждом шагу. Вот древняя потемневшая икона, вот старинная шашка с выщербленным клинком, вот неуклюжая пистоль с двумя курками в виде птичьих клювов. А вот этюды маслом, написанные рукой хозяина: широкая Волга, неведомые зеленые леса, горы Кавказа в туманной дымке облаков.
В этой комнате Баджи не впервые, но всякий раз она испытывает восхищение: какое великое множество чудесных красивых вещей! Стыдно вспомнить, что когда-то они побудили ее назвать Виктора Ивановича бывшим буржуем!
Хозяин входит с кофейником в руке, расстилает на столе свежую накрахмаленную салфетку, достает из горки две фарфоровые чашки. Затем нарезает тонкими ломтиками хлеб, сыр, колбасу, наливает в чашки дымящийся кофе.
— Ты что-то невеселая сегодня? — спрашивает он гостью.
На лице Баджи появляется удивленная улыбка:
— Невеселая?
Быть может, кто-либо другой поверил бы этой улыбке — не зря ведь прошла Баджи первый курс актерского мастерства, — но Виктора Ивановича не обмануть: именно потому и пригласил он Баджи к себе, заметив, что у нее возникли какие-то трудности в учебе. Он только не хочет первым заговорить об этом, не торопится огорчить свою ученицу.
Мало-помалу, однако, правда выплывает наружу.
— В этих случаях нужно поступать так… — говорит Виктор Иванович и приводит примеры из сценической жизни прославленных русских актрис — Ермоловой, Савиной, Комиссаржевской.
Баджи вздыхает:
— Им было легко — не то что нам, азербайджанкам или узбечкам, — они были хорошо грамотны, никто в них не кидал камнями, никто не подстерегал их с ножом в руке. Им было легко — счастливицам!
— Напрасно так думаешь, — возражает Виктор Иванович и рассказывает Баджи о суровой жизни, о жестоких испытаниях и разочарованиях, выпадавших порой даже на долю великих актрис прошлого. — Недавно вышла книга воспоминаний Марии Гавриловны Савиной — возьми в нашей библиотеке, прочти…
И вот эта книга в руках Баджи и жизнь русской актрисы прошлых дней проходит перед ее глазами на страницах книги. О, какая это была нелегкая жизнь!
— Я бы, наверно, не выдержала — ушла бы со сцены! — говорит Баджи, делясь с Виктором Ивановичем своими впечатлениями о книге.
— Ну, значит, и не стала бы тем, кем стала Мария Гавриловна! — слышит она суровый ответ.
По совету Виктора Ивановича Баджи смотрит в русском театре «Без вины виноватые» Островского.
Печаль закрадывается в сердце Баджи, когда по ходу пьесы Кручинина произносит: «Лавры-то потом, а сначала горе и слезы!»
— У актрис, видно, всегда сначала горе и слезы? — сокрушенно говорит она Виктору Ивановичу, едва заходит у них разговор о виденной ею пьесе, и морщинки тревоги прорезают ее лоб.
— Нет! — горячо восклицает Виктор Иванович. — Нет! Горе и слезы нашим актрисам, и особенно молодым, сейчас не к лицу: слишком много у них дел, радостей в учебе и в труде!..
В этом можно убедиться, наблюдая, скажем, за Халимой.
Халиме, правда, многое в учебе дается трудней, чем другим, — мешает недостаточное знание азербайджанского и русского языков.
Бывает, кое-кто решается подтрунить над тем, с какими ошибками и как, искажая произношение, говорит узбечка Халима по-азербайджански. В таких случаях Баджи резко одергивает насмешников:
— Прислушайтесь-ка лучше, как вы говорите по-русски!
Сама Халима, впрочем, ничуть не унывает. Изо дня в день отдает она по часу на изучение русского и азербайджанского языков. В русском ей помогает Виктор Иванович, в азербайджанском — Баджи, и Халима заметно продвигается, совершенствуется. Да, радуют Халиму учеба и труд!
А вот другую подругу Баджи — Телли, — ту учеба и труд что-то не очень привлекают.
Однажды, исполняя сценическое задание, Телли сбилась. Виктор Иванович поправил ее, подсказал. Телли снова сбилась, понесла отсебятину.
— Да ты, мой друг, и текста-то совсем не знаешь — не выучила! — воскликнул он. — А если актриса путает текст еще до спектакля, то что же будет с ней, когда она предстанет перед зрителями?
— А для чего в таком случае суфлер? — буркнула Телли.
— Суфлер? — голос Виктора Ивановича зазвучал строже. — Сколько раз я говорил, что рассчитывают на суфлера плохие актеры, а хорошие рассчитывают только на самих себя! Плохо, Телли, плохо ты приготовила урок, стыдись! — Виктор Иванович с досадой махнул рукой.
Оставшись наедине с Баджи, Телли угрюмо промолвила:
— Слышала ты, как он на меня кричал?
— Он не кричал, Телли, а учил тебя, — ответила Баджи.
Телли обиженно поджала губы:
— Когда ты Виктору нагрубила, я тебя защищала, а теперь, когда он меня обидел, ты за него!
Баджи вспомнила, как бросила Виктору Ивановичу это злосчастное «сами можете не ходить!» и как что-то дрогнуло в ответ в его глазах.
— Быть может, и не следовало защищать меня тогда, — заметила она тихо.
— Не понимаю тебя…
— Да ведь Виктор Иванович… — И Баджи рассказала Телли то, что знала о нем от Ага-Шерифа, и о чем долго умалчивала, стыдясь усугубить свою вину в глазах товарищей.
Но Телли в ответ только небрежно фыркнула:
— Подумаешь, барин какой! Он не смеет говорить со мной в таком тоне!
— Слишком много у тебя самолюбия, Телли! — сказала Баджи с укоризной.
— А у тебя его слишком мало — видать, не привили с детства! — огрызнулась Телли.
Неужели Телли намекала на то, что детство Баджи прошло в бедности, а бедность, как известно, с самолюбием часто не в ладах? О, как хотелось Баджи ответить на эту дерзость еще большей! Но она понимала состояние подруги и сдержалась. Придет время — Телли сама все поймет!
ЧЕСТНОЕ КОМСОМОЛЬСКОЕ
Мысль о вступлении в комсомол не покидает Баджи вот уже несколько месяцев.
Кое-кто пытается отговорить ее — пугает трудностями, нашептывает слова сомнения:
— Азербайджанка — в комсомоле? Как-то непривычно!
Баджи злится: опять это «непривычно!» А кроме того, неверно: в одном только Баку есть уже сотни комсомолок-азербайджанок.
Некоторые предостерегают:
— Смотри, Баджи, не было бы беды! Слишком много у нас врагов.
Вот трусы! Она еще несколько лет назад не побоялась пойти в клуб, а ведь это было тогда для женщины еще труднее и непривычнее, чем теперь комсомол! Что же касается врагов, то еще больше есть у женщины-азербайджанки друзей!
Нашлось о чем поговорить и Чингизу:
— Ничего дурного, пожалуй, про комсомол не скажешь, но только стыдно, Баджи, вступать туда в твои годы — не девочка!
Стыдно? Нет, это не то слово! Правда, немного неловко, ибо для каждого возраста есть свой удел. Но что поделаешь, если жизнь так сложилась, что все идет наоборот: сначала ее выдали замуж, затем она стала учиться в клубе и только сейчас, уже взрослой, собирается вступить в комсомол.
Решающими все же были слова Газанфара о том, что комсомольцы — младшие братья, а комсомолки — младшие сестры партии. Ну кому же не лестно войти в такую славную семью?
Халима горячо поздравила Баджи: с год назад она сама вступила в комсомол, и теперь подруги и впрямь стали словно сестры.
Телли, напротив, представилось, что комсомол воздвиг между ней и Баджи стену.
— Дался тебе этот комсомол! — проворчала она ревниво. — Что ты в нем находишь?
— Комсомол, во-первых, против чадры… — Баджи загнула палец.
— Я чадру и так не ношу! Это только старые дуры носят.
«Напомнила бы я тебе про твою мать, да только, как говорится: кто любит свою мать — не станет обижать чужую», — подумала Баджи и, загнув второй палец, продолжала:
— Во-вторых, комсомол — за культуру, за женское образование.
— Я и так грамотна! Меня еще до революции отец отдал в закрытую школу для мусульманок, и не в какую-нибудь, а в русско-мусульманскую Александрийскую школу, куда отдавали девочек из богатых домов. Правда, там нас не столько обучали наукам, сколько мучили молитвами — до и после еды, в начале и в конце занятий, — заставляли, когда полагается, держать пост и траур, но нас все же научили читать и писать по-азербайджански и по-русски.
— Посидела бы ты в наказание за русскую книжку в той закрытой школе, в какой сидела я, в подвале, иное насчет комсомола запела бы. Ты хвалишься: закрытая женская школа для мусульманок. А вот в театральный техникум родные тебя не пускали!
— Они — старые люди и по-своему были правы. Что ни говори, а актрисы все же легкомысленные женщины.
— Может быть, скажешь, что и мы станем такими? Халима, например? Или я?
— Не очень-то Халиме с ее рябинами придется опасаться этого, если б и захотелось!
Баджи горделиво подбоченилась:
— А мне?
— Ты — другое дело, — признала Телли. — Тебя не сравнить с Халимой… Но все же…
— Хватит! — оборвала ее Баджи. — Знала бы я, что ты такого мнения об актрисах, не унизилась бы из-за тебя перед одним человеком в Наркомпросе!
Телли надулась:
— Не думала я, что станешь меня попрекать за помощь. А еще считаешься подругой.
Баджи спохватилась: всегда ее подводит язык!
— Быть может, если бы ты в свое время обратилась в комсомол, не пришлось бы тебе слышать то, что услышала сейчас от меня, — сказала она.
— Это почему же?
— Комсомол обязан помогать нам, молодым женщинам.
— Помогать нам должны отец, муж, брат.
— Сегодня отец жив, завтра мертв. Так и с моим отцом было в один дурной день. Мужья? Ах, Телли! Многие из них не столько женщинам помогали, сколько их обижали. Братья? Не думай, что всем так повезло с братом, как мне. Что же до комсомола, то он не умрет, не обидит и для каждой из нас всегда как добрый брат.
Телли упорствует:
— Как-нибудь сама себе помогу!
— Так же, как с учебником по анатомии?
— Каждая действует как умеет!
— Нет, Телли, нет! Это прежде женщины боролись за свои права хитростью и обманом. Я сама на этот счет была не промах!.. — Глаза Баджи искрятся озорством: есть о чем вспомнить! — Но теперь… — Баджи снова становится серьезной, — теперь обманом и хитростью далеко не уйдешь, многого не возьмешь. Теперь надо бороться открыто, правдой, а учат нас этой правде партия большевиков и комсомол. Поверь мне, Телли, честное комсомольское!