— Вышвырнуть старых актрис за борт? — восклицает Баджи. — Что за глупости ты городишь! Просто нужно помочь нашим молодым актрисам азербайджанкам поскорей стать на ноги.
— Это — слова! А по существу… Послушал бы я, какую песенку ты бы запела, если б сама оказалась на месте этой Юлии!
Телли поддерживает своего друга:
— Эта Юлия, к тому же, завидует нам — ведь мы с тобой получили в «Тетке Чарлея» выигрышные роли молодых девушек, а она — старуха, осталась не удел.
— Но ведь и нас когда-нибудь сменит молодежь, — возражает Баджи. — Все в мире меняется. Таков закон жизни!
Телли небрежно машет рукой:
— Баджи без философии никак не обойтись!
— А, по-твоему, жить, как слепой крот — лучше?
Они долго спорят и расходятся в разные стороны, так и не придя к согласию…
Баджи чувствует себя правой.
Но теперь, встречаясь с Юлией-ханум, она не в силах отделаться от неловкого чувства: может быть, та в самом деле видит в ней человека, который только и ждет, чтоб занять ее место?
Конечно, Юлия-ханум не могла слышать того, что говорили о ней Чингиз и Телли, — она оставалась в фойе, — и все же Баджи испытывает стыд, как если б Юлия-ханум присутствовала при разговоре и не Чингиз и Телли, а она, Баджи, так дурно и зло о ней говорила.
Как радостно поэтому в один из ближайших дней услышать от Юлии-ханум:
— У нас дома время от времени собираются друзья. Али-Сатар и я очень хотели бы видеть среди них и тебя!
КОСТЮМЕРША
— Кто там? — доносится из глубины комнаты женский голос, едва Баджи переступает порог.
Эта комната сплошь, заставлена шкафами, ящиками, картонками. Всюду развешаны костюмы, платья. Воздух насыщен запахом нафталина.
— Это я, Натэлла Георгиевна, — Баджи! Я к вам на одну минутку, можно?
— Хотя бы на час!
Из-за шкафов появляется полная женщина лет сорока пяти. У нее смуглое желтоватое лицо, черные глаза, черные брови и совершенно седые волосы. В высоко поднятой руке она держит вешалку, на которой висит новенькое голубое платье с бантами.
Лицо Баджи расплывается в благодарную, виноватую улыбку.
— Я ведь только хотела справиться…
— А уже, как видишь, готово! А ну-ка, примерь!
Натэлла Георгиевна — заведующая костюмерным цехом. Под ее началом несколько человек: портнихи, сапожник, прачка. В ее обязанности не входит заниматься примеркой театральных костюмов, но бывают обстоятельства, когда она предпочитает заняться этим сама.
Ловкими, умелыми движениями накидывает она на Баджи платье, в котором той предстоит выступать в «Тетке Чарлея». Она внимательно осматривает его детали, с неожиданной для ее полной фигуры легкостью опускается на колени, закалывает одну булавку за другой, что-то приметывает. Затем, отступив на несколько шагов и прищурившись, долгим взглядом оценивает платье в целом.
— А ну-ка, повернись!
Робко, опасаясь измять платье, Баджи поворачивается.
— А ну, еще раз! Так! Ну, теперь хорошо!
Баджи бросает взгляд в огромное зеркало, доходящее до полу, и мысленно переносится на сцену в этом голубом красивом платье. Да, теперь совсем хорошо!
Остается поблагодарить костюмершу за внимание и уйти. Но что-то удерживает Баджи. Костюмерша чувствует это и, указывая Баджи на табурет, предлагает:
— Присядь, расскажи что-нибудь о себе, ведь ты у нас в театре новичок!
Баджи не любит рассказывать о своей жизни: не так уж много было в ней хорошего и тем более интересного, чтоб рассказывать. Но в глазах костюмерши она читает нечто большее, чем простое любопытство. И Баджи рассказывает о своем детстве в Черном городе, о жизни в Крепости, о том, как она стала актрисой.
Узнав, что Баджи живет на промыслах и каждый день ездит в город, тратя на поездки по нескольку часов и иной раз не успевая даже пообедать, костюмерша сочувственно качает головой:
— Нужно тебе, девушка, переехать в город, иначе — изведешься.
— Легко сказать: переехать! А как оставить брата?
— Сколько лет ему?
— На пять лет старше меня.
— Не маленький, значит!
— Но, кроме меня, у него никого нет.
— Не женат он, что ли?
— Холостой.
— Ну, значит, поторопится жениться!
Голос у костюмерши низкий, гортанный, с грузинским акцентом. Манера говорить резкая, пожалуй даже грубоватая.
— А жить-то мне в городе где, у кого, если б я даже решилась перебраться? — говорит Баджи.
К ее удивлению, у костюмерши находится неожиданный ответ:
— Комната для тебя у меня уже есть — в моей квартире! Не царский дворец, конечно — предупреждаю. Но на первых порах, пока не приищешь себе чего-нибудь получше, жить можно. Согласна?
Баджи затрудняется ответить: прежде чем решиться на такой шаг, нужно все обстоятельно обдумать, посоветоваться с братом.
По костюмерша не дает ей опомниться:
— Пойдешь вместе со мной после работы — посмотришь свою комнату!
Она говорит тоном, не терпящим возражения, и Баджи не остается ничего иного, как пробормотать:
— Спасибо…
Живет костюмерша неподалеку от театра в отдельной квартирке из двух небольших комнат.
В маленькой передней-галерейке пришедших встречает старуха азербайджанка. На голове у нее розовая косынка, из-под которой выбиваются подкрашенные хной волосы; на ногах — «джорабки», пестрые грубошерстные носки, заменяющие дома обувь.
— Это наша соседка, тетушка Кюбра́! — говорит костюмерша. — Кюбра-хала́ — замечательная женщина! Она в нашем доме — все: экономка, уполномоченная по закупкам, шеф-повар, инспектор по санитарии…
Костюмерша готова продолжать, но старуха недовольным жестом отмахивается, как бы говоря: всегда выставляют ее перед гостями в смешном виде. Чувствуется, однако, что в душе Кюбра-хала не обижена, что, напротив, слова костюмерши даже льстят ей.
Кюбра-хала — одинокая, бедная старуха, ведущая хозяйство костюмерши, с утра до вечера находящейся в театре. В сущности, она домашняя работница, но так повелось, что Натэлла Георгиевна представляет ее не иначе, как свою соседку, любезно оказывающую ей всяческую помощь по дому.
— А это наша новая актриса — Баджи, как все у нас ее зовут! — говорит костюмерша, кивая в сторону гостьи.
Старухе известно, что в последнее время появились на сцене актрисы-азербайджанки. Больше того: костюмерша не раз водила ее в театр и та своими глазами видела на сцене азербайджанок и кое с кем из них даже познакомилась. Но вот эту молодую женщину, которую сейчас привела Натэлла-ханум, она среди тех никогда не видела.
— Актриса? — переспрашивает Кюбра-хала, с недоверием поглядывая на Баджи.
В ответ костюмерша кивает на коричневый чемоданчик Баджи:
— Разве не видишь?
Да, Кюбра-хала видит: такие чемоданчики обычно носят актрисы. Но…
— Азербайджанка? — с сомнением произносит она, обращаясь одновременно к костюмерше и к Баджи, хотя внешность гостьи говорит сама за себя.
Разговор между костюмершей и Кюброй-халой ведется на русском языке — единственном, на котором они могут понять друг друга, — но Баджи, чтоб окончательно рассеять сомнения старухи, отвечает ей по-азербайджански.
В первой комнате, куда хозяйка вводит Баджи, стоит письменный столик, тахта, покрытая потертым, но чистым ковриком, одностворчатый платяной шкаф. В комнате все тщательно прибрано, но чувствуется, что здесь никто не живет.
Внимание Баджи останавливает висящая на стене увеличенная фотография миловидной смуглой девочки лет пяти. Девочка — в коротеньком платьице, в белых мягких башмачках. Густые локоны струятся вдоль ее щек, ниспадают на белый кружевной воротник, на плечи.
— Это моя дочурка Ниночка, — поясняет хозяйка.
Вторая комната — спальня. Аккуратно застланная кровать, туалетный столик, полка с книгами. Книг гораздо больше, чем можно было ожидать в скромной спальне костюмерши. И снова большой портрет: миловидная девушка с длинными темными косами до пояса. К рамке приколот пучок засохших фиалок.
— Это тоже она…
Что-то подсказывает Баджи не спешить с расспросами, но костюмерша начинает рассказывать сама.
До двадцатого года Натэлла Георгиевна с дочкой Ниночкой жила в Грузии, в Тифлисе, где работала в театре костюмершей. В Грузии в ту пору у власти были меньшевики. В одну из зимних ночей Натэллу Георгиевну арестовали, а затем предписали покинуть Грузию. На беду, в это время заболела Ниночка. Натэлла Георгиевна ходатайствовала об отмене или хотя бы об отсрочке высылки, но ходатайство не удовлетворили и ее с больной дочкой, вместе с группой высылаемых, повезли к границе Советского Азербайджана. По шаткому полуразрушенному мосту через Куру перенесла мать на плечах свою вконец разболевшуюся дочку, довезла ее до Баку, и там обнаружилось, что у девушки сыпной тиф. Мать ухаживала за дочкой, сама свалилась от тифа, много дней пролежала в жару и в беспамятстве, а когда пришла в себя, то узнала, что дочки уже нет в живых. Еще не оправившись после тифа, Натэлла Георгиевна вновь заболела — на этот раз тяжелым нервным недугом — и почти три года пробыла вне жизни.
— Вот что осталось у меня от тех дней… — говорит костюмерша, указывая на свою совсем седую голову.
Затем она рассказывает, как случайно встретила в Баку Виктора Ивановича, которого знала еще по Тифлису, и как он проявил к ней участие, ободрил ее, устроил на работу в театр, и как мало-помалу она вернулась в жизнь.
— А за что вас, Натэлла Георгиевна, выслали? — спрашивает Баджи.
— Как коммунистку, как члена партии. Меньшевики боялись переполнять свои тюрьмы большевиками и многих наших товарищей попросту высылали в Советскую Россию, в Советский Азербайджан… — Словно стремясь стряхнуть с себя воспоминания о тяжелом прошлом, костюмерша, меняя тон, спрашивает: — Ну, так как — переедешь ко мне?
Баджи кажется, что в этом вопросе звучит не только желание помочь, удружить ей, но таится и нечто, похожее на просьбу. Быть может, осиротевшая мать тешит себя надеждой обрести в своей молодой жилице то, что она утратила со смертью дочки? Вот ведь сама она, Баджи, разве не тянется она сердцем к тому, что ушло со смертью матери?