И где же она, в таком случае, поддержка, на которую вправе рассчитывать один старый заслуженный актер от другого?
ЗА ПЕРЕГОРОДКОЙ
Расставшись с потертым порыжевшим портфелем лектора, Хабибулла прочно утвердился в управлении театрами при Наркомпросе, где занимал теперь далеко не последнее место.
Его походка день ото дня теряла свою настороженность, становилась уверенней. Угодливо согнутая спина все чаще выпрямлялась, особенно в тех случаях, когда Хабибулле приходилось иметь дело с людьми, стоящими на более низкой ступени служебной лестницы. А в голосе, недавно вкрадчивом, порой приторно сладком, стали появляться твердые и даже повелительные нотки.
Комната, куда Хабибулла перебрался из прокуренного, заставленного канцелярскими столами помещения, представляла собой, в сущности, лишь отделенный перегородкой уголок того же помещения, но Хабибулла, водворившись сюда, испытал истинное удовлетворение: наконец-то избавлен он от постоянного и тягостного для него созерцания всех этих советских служащих!
Здесь, за перегородкой, Хабибулла в иные минуты чувствовал себя хозяином: в его обязанности входила работа по подготовке репертуара театров, и от него — в известной мере, разумеется, — зависела постановка той или иной пьесы. Его самолюбию льстило, когда к нему обращались авторы и переводчики пьес, а он, порой, в зависимости от настроения, благосклонно осуществлял или небрежно отклонял их предложения.
Но вот раздавался звонок — конец занятиям, пора домой.
За тонкой деревянной перегородкой один из сослуживцев, молодой человек, со стуком захлопывал ящик письменного стола, торопясь на свидание с невестой. Другой, почтенный глава семейства, вежливо прощался и степенно направлялся к родному дому, где ждали его любовь и уют.
Куда и зачем было спешить Хабибулле? Что интересного, радостного мог он найти дома?
Опять этот ненавистный нос, опять эти некрасивые, толстые губы! Опять эти детишки, которых он и рад был бы приласкать, если б они не жались так упрямо по углам, словно понимая отчуждение между матерью и отцом, а может быть, просто побаиваясь своего сурового, всегда погруженного в думы родителя.
Свою неприязнь к Фатьме Хабибулла распространял и на Шамси. Плохую роль сыграл в его жизни старик. Шайтан бы взял этого хитрого торгаша! Всучил ему, Хабибулле-беку, свою длинноносую дуру, подобно тому, как всучают товар с гнильцой зазевавшемуся простаку. А ведь, по правде говоря, было время, когда он, Хабибулла-бек, считал старика своим ближайшим другом, испытывал к нему почти сыновнее чувство.
Нет, нет, не радовал Хабибуллу его дом, не доставляла радости семья!
Хабибулла зачастил в салон к Ляля-ханум: здесь можно было сбросить маску, какую приходилось носить на работе, здесь был он избавлен от необходимости томиться с опостылевшей ему Фатьмой.
И, наконец, сама Ляля-ханум… Хотелось верить, что подле этой женщины найдет его душа покой, Ведь они понимали друг друга с полуслова, так удивительно сходились во вкусах. Ляля-ханум восхищала Хабибуллу, являя в его глазах некий идеал мусульманки-дамы из высшего круга, каких, считал он, можно встретить в Стамбуле, и каких, увы, почти не найти здесь, в Азербайджане. Дружба с такой женщиной издавна представлялась ему заманчивой, желанной.
Однако Хабибулле не везло: Ляля-ханум, хотя и симпатизировала ему, однако свою благосклонность она давно отдала одному из завсегдатаев салона, беку Шамхорскому, в прошлом владельцу крупных земельных угодий в Елисаветпольской губернии, другу ее дяди Ага-бека. Это был мужчина огромного роста, тучный, не первой молодости. Невесть какими путями ему удалось сохранить изрядную долю фамильных драгоценностей и жить, нигде не работая.
Хабибулла знавал и недолюбливал этого человека со времен своего детства, наслышавшись от отца немало дурного о беках Шамхорских, как, впрочем, и о других богатых соседях-помещиках, к которым покойный Бахрам-бек питал злобную зависть. Теперь эта давняя неприязнь усугублялась у Хабибуллы тем расположением, какое бек Шамхорский снискал в сердце Ляли-ханум. Однако Хабибулла благоразумно скрывал свои чувства, опасаясь навлечь на себя немилость хозяйки и тем самым лишиться возможности посещать ее салон.
Да, здесь, в салоне, Хабибулла чувствовал себя в родной стихии, здесь были люди, с которыми он легко находил общий язык, мог поговорить по душам, отдохнуть.
Здесь можно было поразглагольствовать о своей деятельности в Наркомпросе, в управлении театрами, в комнате за перегородкой, при этом, по обыкновению, преувеличивая и приукрашая свою роль.
Гостеприимство хозяйки, приветливость посетителей салона обязывали Хабибуллу к ответным чувствам, поведению. Связи между комнатой за перегородкой в управлении театрами и завсегдатаями салона крепли. Все уже знали, в этой комнате сидит свой человек, всегда любезный, готовый к услугам Хабибулла-бек. Да и мог ли он отказать человеку, с которым еще вчера говорил в салоне на одном языке? Нередко раздавался телефонный звонок с просьбой помочь пристроить какую-нибудь пьесу, и, бывало, Хабибулла затруднялся различить, где кончается просьба и где начинается требование, приказ.
Случалось, на письменный стол Хабибуллы попадала пьеса, устами героев которой вел проповедь завуалированный, но все еще цепкий буржуазный национализм, живучий пантюркизм, панисламизм, и тогда хозяин комнаты за перегородкой превращался в ретивого пронырливого слугу тех, кто хотел бы видеть эту пьесу на сцене. Он понимал: не для того пристроили его, верного сына партии мусават, в Наркомпрос, не для того дали возможность занять не последнее место в управлении театрами, чтоб он забыл о своих друзьях-единомышленниках, ограничился бы заботой о себе.
Отстаивать подобные пьесы становилось день ото дня трудней, особенно после того, как в театрах был провозглашен лозунг: «Долой искусство, несущее шовинизм!» Потерпев две-три неудачи, Хабибулла, с обычной для него легкостью, повернул на другой фронт: он стал ратовать за так называемую европеизацию театра, попутно объявляя азербайджанскую и русскую классическую драматургию устаревшей.
В комнату за перегородкой потянулась вереница переводчиков и драмоделов, перекраивавших произведения западной драматургии на азербайджанский манер, причем на практике эта европеизация сводилась к тому, что сцену наводнили старомодные мелодрамы, примитивные приключенческие пьесы, чисто развлекательные комедии и даже фарсы — все, давно сошедшее со сцены передового русского театра.
Такое положение с репертуаром не представлялось Хабибулле особенно мрачным, и с ним, пожалуй, можно было б мириться, если б не тучи, как всегда невесть откуда набегавшие, едва солнце готово было обогреть Хабибуллу своими живительными лучами.
Сейчас эти тучи шли с севера, из Москвы, где состоялось театральное совещание при Центральном Комитете партии, и оно встревожило и омрачило Хабибуллу. Поворот к жгучим вопросам современности, создание идейно-политически целеустремленных спектаклей, помогающих партии и народу в строительстве социализма, — вот какие задачи ставило это совещание перед советским театром. Гражданская война, реконструкция народного хозяйства, культурная революция, международное пролетарское движение — вот что должно было найти глубокое отражение на сцене.
Да, было от чего тревожиться и омрачаться Хабибулле-беку, сидевшему в комнате за перегородкой над составлением репертуарных планов!
ПРОМЫСЛОВЫЕ БУДНИ
Где тот долговязый паренек с узелком в руке, впервые появившийся на промыслах?
Не обделила Юнуса природа ростом и в те юные годы, а позже подняла еще выше, расправила чуть сутулившиеся тонкие плечи, укрепила тело мускулами. И хотя находились люди, которые и теперь называли его долговязым, многие молодые женщины и девушки задерживали на нем свой одобряющий взгляд.
Юнус не склонен был отвечать на эти взгляды. Важность, что ли, одолела молодого человека с той поры, как назначили его заведующим промыслово-ремонтной мастерской? Едва ли: ведь сейчас, наряду с ним, выдвинуто было на ответственную работу множество таких же простых рабочих.
Может быть, потому, что еще не нашел он ту, кому хотел бы ответить от всего сердца, или мечтал уже об одной, кому не хотел изменять даже взглядом? А может быть, просто заняты были его мысли промысловыми делами и некогда было ему переглядываться с молодыми женщинами и девушками?
Скорее всего, что так!
Шли они, эти промысловые дела, как будто не плохо. Всего три-четыре года прошло с тех пор, как стали внедрять в производство глубокие насосы, а уже три четверти общего количества нефти добыто посредством новых насосов — не помешали, значит, рыхлые пески, о которых так много твердили некоторые люди, и особенно инженер Кулль! Увеличилась и добыча на одного рабочего: с двухсот тонн в год до четырех, четырех с половиной сотен. Повысилась и реальная зарплата. Так что горевать, конечно, не было нужды.
Но и плясать от радости тоже не приходилось: куда ни глянь — трудности, нехватки, неполадки. Не составляла исключения и промыслово-ремонтная мастерская, которой заведовал Юнус: оборудована была она не богато, не хватало то одного, то другого инструмента, приходилось ловчить, на полный ход применять рабочую сметку.
Нередко приходилось, почесав затылок, крепко задуматься, чтобы исправить поломку, выполнить сложное задание. А когда начнешь пошевеливать мозгами, то одна мысль, словно шестеренкой, тащит за собой другую, третью, и попутно находишь решение для многих других задач. Иной раз неделями, месяцами ломает рабочий человек голову над тем, как помочь делу, но зато какая радость и гордость охватывает его, когда он решит упрямую задачу!
В таких-то именно трудностях особенно ощущал Юнус нехватку в образовании. В прошлом доброй советчицей служила ему книга, подаренная Арамом: «Тартание нефти. Теория и практика». Но теперь эта книга устарела: жизнь оставила позади и само тартание и его теорию.