ждают об искусстве, в голове одно — идеология. Их не переубедить! Хватит с него, с Сейфуллы, подобных разговоров в театре.
К словам Газанфара внимательно прислушивался и Юнус. Да, он, как и многие другие в зрительном зале, до слез смеялся, глядя, что вытворяет в женском платье и шляпке этот Сейфулла. И все же Газанфар, пожалуй, прав — ведь у каждого рабочего человека есть много серьезных вопросов, и было бы хорошо, если бы театр помогал эти вопросы решать. Юнус вдруг вспомнил о Кулле, об этой волоките с рабочим изобретательством и еще о многих других промысловых делах. Чем помогает рабочему человеку такая пьеса, как эта «Тетка»? Да ровным счетом ничем!
Подошла электричка. Актеры с шумом устремились в вагон.
Несмотря на поздний час, там было много народу — возвращались с вечерней смены рабочие, живущие в городе. Кое-кто готов был уступить Баджи место, но она осталась стоять в тамбуре.
Электричка плавно тронулась, мелькнули на перроне дружеские лица, поднятые руки и шапки провожающих, яркие станционные огни. Поезд легко набрал скорость.
Дверь из тамбура в вагон была полуоткрыта, и до Баджи доносились голоса товарищей. То и дело к ним присоединялись голоса случайных попутчиков, еще не успевших задремать в этот поздний час после работы и склонных потолковать с встретившимися им необычными пассажирами.
— Мы за такую пьесу, которая всем нужна и интересна! — слышался голос Виктора Ивановича.
— На всех, дорогой худрук, не угодишь, — звучал в ответ голос Сейфуллы. — Уж я-то нашу вздорную публику знаю — поверьте мне!
— Не угождать нашему зрителю призываю я, а побеждать его — силой правды и таланта!
— А разве мы не победили его сегодня — смехом?
— Из того, что зал смеялся, вы заключили, что пьеса и спектакль имели подлинный успех?
— Разумеется!
— Это глубокая ошибка! Как часто люди искренне смеются во время спектакля, но уже в гардеробной, у вешалки, вдруг неожиданно изрекают: «Пустая вещь!», «Нежизненно!» Да, сидя в зале, они находились под обаянием игры актеров и смеялись, подсознательно веря драматургу и театру, что те приведут их к каким-то интересным выводам о жизни. Но, поскольку этого не случилось, зритель выносит театру суровый приговор. К сожалению, этого приговора актер обычно не слышит.
Баджи вздрогнула: разве не так получилось сегодня? Но только она, Баджи, по дороге на вокзал слышала этот приговор собственными ушами…
— Ты чего губы надула? — послышался вдруг подле нее голос Телли.
Баджи не ответила. Уткнувшись в окно, она с преувеличенным вниманием вглядывалась в ночную мглу.
— Впервые вижу тебя такой мрачной! Обиделась, что ли, на кого-нибудь?
— Да, право же, ничего…
Телли покачала головой: нет, здесь что-то неладно! Интересно узнать, в чем дело? Набравшись терпения, Телли принялась допытываться.
— Только всего? — с облегчением и несколько разочарованно воскликнула она, узнав, что тревожит подругу.
— А по-твоему — мало? Неужели недостаточно, что рабочие нас раскритиковали?
— Я больше слушала, как нам аплодировали! — Телли покровительственно обняла Баджи за плечи. — Пойми, не наше это дело — заботиться о том, какие пьесы нужны рабочим.
— А чье же?
— Тех, кто составляет и утверждает репертуар — Наркомпроса, управления театрами. Что же до нашей «Тетки Чарлея», то мне известно, что эту пьесу рекомендовал сам Хабибулла-бек.
Так вот, оказывается, кого нужно благодарить за эту злосчастную «Тетку»!
— Ну и что ж из того, что Хабибулла-бек? — спросила Баджи с вызовом.
Глаза Телли широко раскрылись:
— Уж не хочешь ли ты сказать, что разбираешься в этих делах лучше, чем он?
— Я хочу сказать, что эта глупая «Тетка» нашему зрителю не нужна!
Телли махнула рукой, отошла. Странная она все же, эта Баджи! Придумывает себе всяческие беды, неприятности, расстраивается по пустякам и других баламутит…
Электричка неслась сквозь ночь. Прильнув к окну, Баджи всматривалась в огни промыслов, заводов!
Где-то там, в Черном городе, стоял знакомый «фирменный дом» в тридцать два окна, где-то там находился завод, ворота которого некогда охранял ее отец, сторож Дадаш.
В тамбур доносились знакомые голоса — кто-то продолжал спорить о пьесе, о спектакле. Но Баджи не вслушивалась. Теперь все о «Тетке Чарлея» стало для нее ясным. И Баджи испытывала стыд — будто она обманула тех, кто хотел в нее верить и верил.
„СКУПКА КОВРОВ“
Время от времени Шамси брал из дому какой-нибудь ковер и направлялся к магазину с вывеской «Скупка ковров».
Входя в магазин, он вздыхал: входишь сюда со своим ковром, а уходишь с пустыми руками, хотя и с толикой денег, вырученных от продажи. Это про такие деньги говорят «сало на реке»: вода утечет — унесет с собой сало. Мало радости доставляют такие деньги!
Но странно: стоило Шамси погрузиться в бесшумный полумрак коврового царства, как возвращалось утраченное чувство уверенности и покоя, какое некогда испытывал он, бывший владелец коврового магазина. Правда, некогда он входил в магазин как хозяин, со связкой ключей в руках, а теперь, уподобляясь амбалу Таги, с ковром на плече. Да, многое изменилось…
Прошли времена, когда, раскидывая перед покупателем один ковер за другим, Шамси умел утомить, сбить с толку глаз покупателя и под конец подсунуть ковер, который ему хотелось продать; прошли времена, когда он посылал Таги в ближнюю чайную и покупатель, распив с хозяином пузатый фарфоровый чайник, вновь принимался разглядывать и откладывать в сторону ковры из числа ранее отобранных. Теперь продажа совершалась быстро — никого не уговоришь, ничего не выторгуешь… И все же Шамси не спешил уходить. Он задерживал взор на коврах, присматривался, прислушивался к разговорам, изредка сам вставлял словцо.
В магазине «Скупка» Шамси обретал чувство уверенности и покоя. Но в этот раз ковер, принесенный на продажу, был, по мнению Шамси, оценен столь низко, что нельзя было не выйти из себя.
— Ты что, смеешься надо мной? — вскипел Шамси, вырывая ковер из рук оценщика. — Где ваш заведующий?
Оценщик указал на дверь в глубине магазина. Шамси свернул ковер в трубку и направился туда. За столом, стуча костяшками счетов, сидела женщина.
— Аллах праведный!.. — воскликнул Шамси, недоуменно останавливаясь в дверях. — Ты ли это, Ругя?
— Я самая!
— Каким образом?
— Я здесь уже второй месяц, выдвинули меня на должность заведующей… Входи!
Шамси не мог опомниться: Ругя, его бывшая жена, женщина, — заведующая магазином?
— Всегда ты что-нибудь да выкинешь! — пробормотал он, медленно приближаясь к столу.
Они разговорились — есть о чем потолковать старому ковроторговцу с заведующей ковровым магазином. А беседа, как известно, что мешок проса: прорвется — рассыплется, одно слово тянет за собой другое.
— В Баку скоро будет много ковров! — сообщила Ругя.
— Откуда им взяться? — усмехнулся Шамси. — Границу с Персией, что ли, открыли? — Он в этот день был настроен особенно скептически.
— Здесь строится большая ковровая фабрика, — ответила Ругя.
— Для того позакрывали одни мастерские, чтоб открывать другие?
— На новой фабрике станки будут новой системы.
— Неплохо ткали на старых!
— На новых будут ткать еще лучше!
— Не верится что-то… Фабрика! А где напасетесь ковровой пряжи?
— Пряжу будет выделывать другая фабрика. Уже отпущено сто тысяч рублей на постройку.
— Сто тысяч! — Деньги всегда настраивали Шамси на деловой лад, и он спросил: — А где хорошие краски возьмете? Старухи-то ведь унесли с собой секрет.
— Найдем новый секрет! Есть у нас лаборатория, в которой работает инженер-химик — он секрет любой краски знает! Синюю сделает не хуже, чем из бобов индиго, красную — не хуже, чем из марены или дубового червеца.
Шамси задавал вопрос за вопросом, и на каждый, к его удивлению, у Ругя находился исчерпывающий ответ.
— Вижу, боевая ты стала, Ругя. Как мужчина! — сказал Шамси, и в тоне его сквозь удивление и укор прорвались одобрительные нотки.
Ругя улыбнулась:
— Недаром, видно, говорится: веретено в руках женщины — все равно что меч в руках мужчины! — Ей было приятно видеть, какое впечатление производят ее слова на Шамси, и она добавила: — И еще у нас будет экспериментальная мастерская!
— Какая?.. — Шамси пытался переспросить, но завяз в слове «экспериментальная». Ишь каким словечкам научилась — не выговоришь с одного духу!
— Это такая мастерская, где делают опыты, пробы, — пояснила Ругя.
— Кто же их будет делать?
— А мы пригласили двадцать лучших мастериц художественного ковротканья — из Шуши, из Кубы, из Казаха — со всех концов Азербайджана!
Ругя говорила с увлечением. И Шамси поймал себя на том, что все, о чем она говорит, интересует также и его. Но ему не хотелось этого выказывать, и он буркнул:
— Мы да у нас!.. Чего только у вас не будет, как послушаешь!.. Ты лучше расскажи о самой себе, что слышно в твоем доме.
— О себе?.. — Только сейчас Ругя вспомнила, что не виделась с Шамси уже много месяцев: он теперь не ездил на промыслы — Бала, став старше, сам ездил в город навещать отца. — Ну что ж, есть у меня что рассказать и о себе: направляют меня на курсы инструкторов по ковроткачеству. Буду учиться там два года, без отрыва от работы.
— Уж не хочешь ли стать ученой, вроде вашего знатока красок? — усмехнулся Шамси, но про себя подумал: «С нее станет!» От баб теперь всего можно ожидать, — еще в самом деле заделается инженером-химиком! Вот ведь стала же дочка сторожа Дадаша актеркой, и о ней даже в газете что-то писали — читал ему недавно Бала.
— У меня свое дело неплохое — ковротканье, — спокойно ответила Ругя. — Не к чему мне быть ученой.
— А сама что-нибудь ткешь? — спросил Шамси: обидно, если такая мастерица перестанет ткать!
— Делаю на конкурс большой ковер, три метра на пять. В центре — портрет, а вокруг — азербайджанский орнамент.