Жить бы так и жить с Халимой под одной крышей. А тут в театре объявили о дне отъезда агитбригады в район. Задерживаться не приходится.
Баджи давно готова к отъезду, ее радует, что час этот близок. Но, как всегда в таких случаях, не все идет гладко: напряженная работа осложнила болезнь Гамида — придется, видно, бедняге остаться в городе. Как тут не огорчиться?
Правда, спектакль, подготовленный Гамидом, крепко слажен, и теперь нет необходимости в участии Гамида в поездке, но уж очень обидно за товарища, который потратил столько сил на написание пьесы и постановку спектакля и не увидит результатов.
И еще одно обстоятельство огорчает, смущает Баджи. Она настояла, чтоб Халима осталась в Баку, пригласила ее погостить — и тут же должна покинуть ее. Вряд ли понравится кому-нибудь такое гостеприимство, если даже принять во внимание уважительные причины!
Как же быть?
— Ты, Халима, сейчас в отпуску, почему бы тебе не поехать с нами в район? — говорит она, пытаясь найти выход. — Повидаешь новые места, подышишь свежим воздухом, вдоволь поешь фруктов. В бригаде тебе будут очень рады — там почти все наши бывшие техникумцы. Давай поедем с нами!
— А как же муж, сынишка? Уже пора их обнять!
— Ты и так вскоре увидишь их. А вот меня… — Лицо Баджи выражает не то обиду, не то печаль. — Видать, не огорчает тебя разлука с подругой.
— Постыдись, Баджи, так говорить! Но… Есть в нашем народе пословица: расставшийся с другом плачет семь лет, расставшийся с родиной — всю жизнь. Ясно?
— Расставшийся с родиной?.. — Глаза Баджи лукаво загораются, и нет уже в лице обиды и печали. — А не ты ли, Халима, когда-то утверждала, что родина наша — это не только «твой» Узбекистан или «мой» Азербайджан, но и далекий, за многие тысячи верст Архангельск, весь наш Советский Союз?
Что еще остается Халиме, как не признать:
— Поддела ты меня, подруга!.. Но все же — как быть с поездкой?
— Поедем! — восклицает Баджи. — В любой день и час сможешь повернуть домой. Ну, решай!
Халима задумывается.
Основной район поездки — Шамхорский. Это значит: пересечь всю республику с востока на запад, от берега Каспия почти до границ Грузии и Армении, познакомиться со всей страной. Заманчивое предложение! К тому же обидно так скоро и неожиданно расстаться с подругой — разговоров у них еще не на один вечер!
Баджи читает нерешительность в лице Халимы, пытается подойти с другой стороны:
— Удивляюсь тебе, Халима, — говорит она с укором, — неужели откажешься помочь своим старым товарищам в таком серьезном деле?
Халима видит Баджи насквозь: ее, Халимы, помощь здесь ни при чем! И все же стрела попадает в цель: у нее, у Халимы, есть свои счеты с тем сортом людей, против которых агитбригада едет бороться. Правда, это не узбекские баи и их подпевалы, муллы и кулаки, не басмачи, но, в сущности, какая разница? Недаром говорят в Узбекистане: черная собака, белая собака — все равно собака!
И Халима решительно отвечает:
— Так и быть — поеду!
„МОГИЛА ИМАМА“
И вот по ухабистым пыльным районным дорогам спешит автобус с агитбригадой.
У Баджи, никогда не выезжавшей из города дальше прибрежных селений на Апшероне, простор полей, покрытых ровными рядами хлопка, вызывает восторг. До чего красиво! Если б она жила не в Баку, она хотела бы жить в этих краях!
Для Сейфуллы это — давно знакомые картины. Много лет назад ему доводилось бывать здесь в поместье богатого бека, считавшего себя меценатом и прикармливавшего актеров. Какие огромные блюда с пловом подавались тогда к столу, шамхорское красное лилось рекой!
Автобус ведет шофер дорожного транспорта Алексей Петрович Синцов, мужчина лет сорока. Из разговора с ним Баджи узнает, что Синцов — волжанин, десять лет назад пришел в Азербайджан с XI Красной Армией, после демобилизации женился и остался в районе работать.
Баджи настораживается: «С XI Красной Армией?»
— Может быть, вы знали такого Филиппова, Александра Михайловича? — спрашивает она неуверенно.
— Сашу Филиппова? — восклицает Синцов. — Был у нас в политотделе такой лектор, был! Славный малый! Интересно, где он теперь?
— Он в Баку, преподает в школе, женился, уже имеет дочку.
— Хорошо его знаете?
— Он мой муж!..
Первый спектакль готовились дать в сельском клубе, в бывшей бекской усадьбе. Сценой здесь служит широкая терраса, прилегающая к бекскому дому, зрительным залом — сад.
Яркий расписной занавес уже был натянут между столбами террасы, лучи автобусных фар направлены на импровизированную сцену, актеры переодеты, загримированы. Можно было начинать спектакль. И только сад — зрительный зал — к удивлению бригады, оставался пустым.
Неожиданно в комнату, где расположились актеры, вошел босоногий крестьянский мальчик лет семи.
— Вы — театр? — с серьезным видом спросил он, подойдя к Сейфулле, и, не дожидаясь ответа, подал ему записку.
Сейфулла молча прочел ее и передал стоявшей рядом Баджи. С трудом разбирая на грязном листке завитки арабского шрифта, Баджи прочла вслух:
— «Убирайтесь отсюда, пока живы, шуты базарные».
Все удивленно переглянулись.
— Кто дал тебе эту бумажку? — спросил Сейфулла.
— Святой имам Али!
— А отвечать так тебя тоже научил святой имам Али? — спросила Баджи строго.
— Нет…
— А кто же?
— Дядя Дживли не велел говорить.
— А кто он такой — дядя Дживли?
— Наш хозяин…
Сейфулла прошел на террасу и, слегка раздвинув занавес, выглянул в сад. Сад по-прежнему был пуст, но вдали подле ворот маячили какие-то фигуры. Сейфулла прислушался к доносившимся голосам.
Вернувшись, он сказал:
— Здешние верховоды, как видно, проведали, в чем суть нашего спектакля, и решили не пускать сюда крестьян. Мне кажется, они готовы на многое.
— Они могут перебить нас, как куропаток! — буркнул Чингиз. — Шамхорцы, говорят, в этом деле — люди опытные.
Баджи нахмурилась — к чему сеять панику? — и с усмешкой спросила:
— В каком именно деле они опытные — в том, чтоб бить куропаток или в том, чтоб бить людей?
— И в том и в другом!
А Сейфулла угрюмо добавил:
— Они в свое время перебили здесь немало солдат царской армии, возвращавшихся с турецкого фронта… — И он коротко пересказал то, что недавно слышал от Хабибуллы.
Баджи с притворным недоумением спросила:
— А когда это было?
— В восемнадцатом году.
— А теперь какой у нас год?
— Ты веришь, что те люди стали добрей?
— Советская власть стала сильней!
Снова заговорил Чингиз:
— У них, я уверен, есть револьверы и винтовки, а если поискать — найдутся и пулеметы. А у нас… — он небрежно кивнул на столик, где находились баночки с гримом, пудреницы, гребни, растушевки.
— Мне нужно было слушаться родителей и не связываться с поездкой, — испуганно шепнула Телли Чингизу.
Ее веселое хорошенькое личико, всегда так нравившееся Баджи, стало вдруг жалким, неприятным.
— Ну и трусиха же ты… челка!.. — брезгливо бросила Баджи, не сдержавшись.
— А ты — выскочка!.. Не понимаешь, что здесь не Баку, не наш театр в центре города, где тебе с рук сходило, когда ты мужей злила в роли Гюлюш.
Сейфулла поднял руку:
— Не ссорьтесь, друзья! Что же касается этой записки, скажу, что подобными угрозами не следует пренебрегать, тем более что среди нас есть женщины.
— Не говорите за женщин! — вспыхнула Баджи. — И не судите о всех нас по Телли!.. — И вдруг что-то толкнуло ее добавить: — Скажите лучше, что вы беспокоитесь за самого себя!
Сейфулла опешил:
— Ты хочешь сказать, что я трус?
Баджи пожала плечами, словно говоря: «Думайте что хотите».
Комический грим, преображавший Сейфуллу в муллу Меджида, не мог скрыть оскорбленного выражения, проступившего сквозь этот грим. Сейфулла негодующе выпрямился:
— Когда тебя еще не было на свете, мне уже кричали вослед: «Канатный плясун, бесстыдник, рыжий!» В меня кидали камни, трижды стреляли, один раз жестоко ранили, и пуля до сих пор сидит у меня вот здесь… — Он ткнул себя в плечо. — Таких записок, как, сегодня, я получил за свою долгую жизнь актера добрую сотню и все же сцену никогда не покидал. И, если б сейчас опасность грозила только мне, я уже давно был бы там, на сцене. Но я, как старший, как бригадир, не вправе рисковать жизнью своих товарищей… И вот… — голос Сейфуллы сорвался, из гневного стал печальным, — обидно, больно, когда на старости лет, при людях женщина называет тебя трусом.
Сейфулла обмяк, грузно опустился на стул, отвернулся. Плечи его вздрагивали, словно от рыданий. Никто не ожидал такого исхода спора.
— Неужели наши женщины пришли на сцену для того, чтоб, пользуясь своим теперешним положением, оскорблять старых, уважаемых актеров? — воскликнул Чингиз с подчеркнутым возмущением.
— Полюбуйтесь, как Баджи благодарит нашего старшего товарища за то, что он согласился поехать с нами в район, за то, что хочет предостеречь нас от бед! — подхватила Телли и, торопливо подойдя к Сейфулле, успокаивающе обняла его за плечи.
Баджи исподлобья взглянула на Сейфуллу.
Было в его фигуре что-то старческое, жалкое, надломленное, — такое, что она видела в нем впервые и причиной чего так неожиданно оказалась.
Баджи вспомнила, как осуждала она Гамида за его отношение к Сейфулле, а ведь те творческие, пусть горячие, споры, какие Гамид затевал с Сейфуллой, не могли идти в сравнение с оскорблением, брошенным ею сейчас в лицо этому старому, заслуженному человеку.
Ах, этот дерзкий, торопливый ее язык! Не в ладах он, увы, с пословицей: кто удержит язык за зубами — тот убережет свою голову!
Чувство вины, жалость прокрались в сердце Баджи, и ей захотелось — вот так же, как Телли, — подойти к Сейфулле, ласково обнять его дрожащие плечи, успокоить, утешить старика, сказав:
«Я не должна была так говорить, товарищ Сейфулла! Я виновата. Простите меня, будем в добрых отношениях, как прежде».