Зарифа жмется, переступает с ноги на ногу, словно хочет и не решается что-то сказать.
Дело в том, что для актеров приготовлен ночлег в клубе, но Зарифа просит молодых актрис оказать честь — переночевать в ее доме.
О, такую просьбу совсем нетрудно удовлетворить! Телли, правда, не склонна ночевать в крестьянском доме, но Баджи и Халима, коротко переглянувшись, с благодарностью соглашаются.
Ночь. Луна еще выше взошла на небо, покрытое облаками. В саду, под старым раскидистым карагачом, на толстых мягких подстилках, заботливо разостланных Зарифой, лежат Баджи и Халима. Пора, пора спать!
Но подругам не спится.
— Славная она, эта Зарифа! — говорит Халима.
— Славная! — охотно подтверждает Баджи. — И Сулейман, видать, тоже хороший человек. Жаль, что без ноги.
— Зарифа успела мне рассказать, что он был в отряде Катыр-Мамеда и в девятнадцатом году, в схватке с мусаватистами потерял ногу. Сегодня он и Зарифа первыми откликнулись на наш призыв пойти на спектакль, и уже только вслед за ними пошли остальные… Конечно, крестьяне многого еще не понимают, но это не их вина. Я-то знаю, какая у них была жизнь — темнее ночи. Ведь я сама совсем недавно была такая же, как они.
— Я тоже — не шахская дочь!..
Ветер колеблет пышную крону старого карагача. В ночной тиши слышен шелест листьев. Причудливые тени вокруг то возникают, то исчезают. Дремота незаметно подкрадывается к Баджи, к Халиме. Обнявшись, подруги засыпают.
О чем шепчут над ними в эту ночь листья старого карагача? Что предсказывают причудливые тени вокруг?
ВЫШЕ В ГОРЫ
С месяц колесила агитбригада по ухабистым, пыльным районным дорогам, останавливалась то в одном, то в другом селении.
И хотя не везде и не все шло гладко, мало-помалу таяла темная вера крестьян в целебные свойства могилы имама Али и в святость муллы Меджида.
Большой предстала перед Баджи родная страна, доселе скрытая от ее глаз. И прекрасной — словно красавица, сбросившая чадру. Низовья Талыша, нагорья Карабаха, тенистые орешники Закатал, голубая гладь озера Гек-Гель, шумное птичье царство в заливе Кзыл-Агач — всего не перечесть!
О некоторых из увиденных ею городов и селений рассказывал в свое время в семейном кругу Шамси по возвращении из деловых поездок по районам. Но сколь не похожи они оказались в сравнении с тем, что увидела Баджи теперь! И уж совсем не такими предстали перед ней люди, какими их некогда описывал Шамси в своих скупых рассказах…
С месяц колесила агитбригада.
Напоследок предстояло дать спектакль в одном из отдаленных горных селений.
Оно лепилось по гребню крутого скалистого кряжа, поросшего густым колючим кустарником. Дорога туда шла спиралью, от подножия до гребня несколько раз обвивавшей массив кряжа и столько же раз пересекаемой мутной горной речушкой.
Переваливаясь с боку на бок, медленно полз автобус по усеянной камнями извилистой горной дороге.
— Все бока отобьешь, пока доедешь! — брюзжал Сейфулла, пытаясь усесться поудобней.
— Жаль, что мы не верим в святость муллы Меджида — он бы нас живо вылечил! — пошутил кто-то из актеров.
Сейфулле не до шуток.
— Молодежь теперь ни во что не верит, а я знаю случаи, когда заговоры вылечивали, — говорит он.
Баджи прислушивается:
«Заговоры вылечивали?»
О, если б так! Нет, не помогли бедной Саре ни камень на могиле Укеймы-хатун в старом селении Шихово, за морским мысом, ни красная шелковая ленточка муллы Ибрагима, ни его «бильбили, вильвили, сильвили»…
Автобус — не частый гость в этих горных местах, и не успело осесть поднятое им облако пыли, как жители окружили его плотным кольцом и с любопытством принялись разглядывать прибывших.
Прилежно работая локтями, расталкивая людей, к автобусу протиснулся низенький, тучный человек с одутловатыми щеками, заросшими черной щетиной.
— Курбанов, председатель колхоза! — представился он, протягивая руку Сейфулле, старшему из приезжих, и вслед затем, также за руку, поздоровался с остальными.
Выслушав Сейфуллу, сообщившего о цели приезда, он покачал головой:
— У нас такого, как у шамхорцев, не бывает — народ здесь смирный. Все у меня в колхозе записаны — никто никуда от работы не убежит… — Видя в приезжих нечто вроде начальства, он все же осмотрительно добавил: — Конечно, поглядеть на представление не помешает — народ у нас темный, никогда ничего такого не видел. Так мне приказать к вечеру собраться?
— Будь добр, собери!.
Чингиз спросил о пристанище, и в ответ Курбанов тут же предложил:
— Милости прошу ко мне, в мой дом — будете у меня дорогими гостями!
— Да куда же мы все — к одному? — нерешительно заметил Сейфулла. — Может быть, разместимся по двое-трое у сельчан?
— Грязно, тесно живут наши сельчане, — брезгливо ответил Курбанов. — А у меня жилье на городской лад — чисто, просторно, места всем хватит.
Сейфулла и Чингиз переглянулись. Пусть будет так!
Дом Курбанова в самом деле походил на городской — не в пример крестьянским лачугам, раскинутым по крутому склону кряжа. А вместе с тем он был характерен для жилых строений сельских горных районов Азербайджана: первый этаж использовался как помещение для животных и разных хозяйственных нужд, второй служил для жилья хозяев, и там же находилась комната для гостей, к которой примыкал деревянный балкон на консолях, украшенный резьбой…
К вечеру все селение явилось на спектакль.
Пожалуй, впервые за время поездки бригады «Могила имама» взволновала зрителей с такой силой. То и дело неслись возмущенные возгласы и угрозы в сторону муллы Меджида, а когда тот скрылся за кулисами с трудовыми деньгами крестьян, многие зрители повскакали с мест, готовые пуститься вдогонку, причем один, рассвирепев, даже запустил вслед мулле камень.
Видно, зря председатель колхоза давал понять, что шамхорские дела местных сельчан не интересуют…
Крепким сном спали в ту ночь участники агитбригады, и сон их охраняли верные стражи: усталость с дороги, мягкие подстилки и мутаки, которых в доме хозяина хватило на всех гостей, и сознание, что сегодняшний спектакль успешно завершил поездку.
Но вот ночь на исходе. Нагорья еще окутаны предутренним туманом, а с востока уже проступает что-то светлое и большое. Солнце! Оно возникло где-то далеко, в ночной мгле, рассеяло ее, скоро прорвет молочную пелену тумана, осветит и согреет остывшие за ночь скалы, влажные травы эйлагов, листву лесов, суетливые горные потоки, спешащие вниз по каким-то им одним ведомым делам.
Не всякий житель низин сразу почувствует прелесть раннего утра нагорий во всем его своеобразии и полноте. Но Баджи, проснувшись чуть свет и выйдя на балкон, остановилась и застыла, плененная увиденным. С дальних гор потянуло бодрящей свежестью, чистотой. Как тут прекрасно, спокойно! Здесь даже лучше, чем там, в долинах. И если б она не жила в Баку, она хотела бы жить только в горах!
Неожиданно внимание Баджи привлек старик крестьянин, подошедший к дому и знаками призывавший Баджи спуститься с балкона.
— Я — дедушка Фарзали, — сказал старик, когда Баджи спустилась, и, свидетельствуя ей почтение, приложил обе руки сначала к лохматой папахе, а затем и к разрозненным газырям своего ветхого бешмета.
— Слушаю тебя, дедушка Фарзали…
Старик потоптался на месте, затрудняясь, с чего начать, и наконец промолвил:
— Плохой он человек, этот мулла Меджид!
— Плохой! — охотно согласилась Баджи, уже привыкшая к подобным оценкам сельчан.
Дедушка Фарзали склонился к уху Баджи и шепнул:
— И у нас тут есть один такой.
Баджи насторожилась:
— Кто ж это?
Старик опасливо огляделся и молча, кивком головы указал на дом, подле которого стоял.
— Он? — удивилась Баджи.
— Он самый! Хуже муллы Меджида — во сто раз. Аллах — свидетель!
За время, поездки членам бригады приходилось выслушивать множество жалоб от крестьян, незнакомых людей. Далеко не все в этих жалобах было справедливым, во многих звучало стремление свести личные счеты. Не всегда легко было понять, где правда.
— А Так ли это, дедушка Фарзали, как ты говоришь? — спросила Баджи испытующе. — Ведь мулла Меджид, как ты сам вчера видел, отвлекал крестьян от колхозных полей, а ваш председатель, Курбанов, как он нам рассказывал, привлек в колхоз всех ваших сельчан.
— Привлек!.. — старик невесело усмехнулся. — А как? Созвал сельский сход и объявил: «Кто не запишется в колхоз, тому не дадим ни земли, ни продуктов, а детей таких контрреволюционеров, мусаватистов выгоним из школы и вместе с лишенцами вышлем из Азербайджана».
— И тебя он тоже заставлял записываться?
— Заставлял, да только я не пошел — куда мне, старику, в колхоз? А вот теперь он снова стал грозиться, что если не запишусь, вышлет меня в Сибирь.
— Он не имеет права так говорить!
— Имеет или не имеет — не знаю: я неграмотный. А вот что он так говорит, об этом знают все.
— А кем он был в прежнее время, этот Курбанов?
— Богатый был человек. Скупал у наших крестьян землю — у тех, у кого не хватало денег заплатить долги беку. Держал здесь большую лавку. Построил себе на барыши вот этот дом.
— А теперь он — председатель колхоза?
— Сама видишь!
Дедушка Фарзали рассказал, что еще несколько месяцев назад Курбанов яростно боролся против колхозов, но затем, из боязни быть раскулаченным, круто повернул курс, вступил в колхоз, пролез в председатели.
Баджи удивилась:
— Как же это ему удалось?
Из слов старика она поняла, что Курбанов использовал один из пунктов постановления ЦК партии о колхозах: там указывалось, что, не допуская кулаков в колхозы, можно, однако, делать исключения для членов тех семей, в составе которых есть преданные советской власти красноармейцы, могущие поручиться за своих родных, вступающих в колхоз. Просьба отца в этих краях — закон для сына, и стоило Курбанову написать об этом сыну, как поручительство было немедленно выслано. Вступив в колхоз и став его председателем, Курбанов, однако, почувствовал непрочность своего положения и решил укрепить его, зарекомендовав себя в глазах районного и окружного начальства колхозным активистом. С этой целью он и стал принуждать сельчан вступать в колхоз.