Мечты сбываются — страница 94 из 95

Глава 13

Крэк был уверен, что Фурзд отдаст ему приказ добыть омст любым путем, исключая преисподнюю, куда путь в земном теле был наглухо закрыт.

А Крэк и не думал расставаться со своим жирным телом. Он его очень любил и потому веселел.

Получив приказ, встал рано утром и, не простившись с женой и сыночком, похожим на похотливого шалуна, исчез. Он вообще никогда ни с кем не прощался. И когда его коллеги из Бюро расследования человеческих отношений шептали ему в ушко, что скоро завершится процесс конца света, он только хохотал, как будто это его не касалось. В принципе, чем мрачнее было в мире, тем ему веселей.

Крэк поплелся к своему автомобилю и направился безлюдными улицами Ауфири прочь, к границе. Страна-то была небольшая, в сущности, махонькая: кругом все горело, дымилось, топилось и смердело. Ауфирь и еще более мелкие страны были единственными оазисами, пригодными для нормального житья посреди бесконечных пространств выжженной земли.

Ближайшей державой, не считая Страны деловых трупов, была совсем маленькая Неория, с которой Ауфири соединяли дороги. Да и непосредственно вокруг Ауфири было не так жутко: сохранились даже леса, паранормальные звери, пещеры, домики, где жили одичавшие люди. Четкой границы не существовало, и одичавшие часто проникали на территорию государства, где их или отстреливали, или брали на работы, пусть временные.

До Неории Крэк мог добраться за 9–10 часов, но направлялся он не в Неорию, а в некий пункт в 15 минутах езды от границы.

«Пункт» состоял из нескольких домов, забора, охраны, и расположился он по дороге в Неорию. Там можно было ночевать, отдыхать, наблюдать, питаться.

Крэку это могло послужить опорным местом для углубления в окружающий лес конца мира. Он знал, куда углубляться, и, конечно, вооружился убедительно.

Всю дорогу в этот пункт Крэк пел дикие народные ауфирские песни. Почему-то не избегал и свадебных, в которых на свадьбу упорно призывались черти. Крэк любил чертей, но себя больше.

На самой границе вместо пограничного поста он увидел мужика, который заканчивал насилие над мальчиком. Мальчик, однако, не обиделся, а даже повеселел, выскочивши и побежавши, словно наперегонки.

Крэк вздохнул и задумался. В «пункте» (он назывался Крайний) Крэк предъявил документы, и ему отвели удобную комнату и подали завтрак.

Завтрак состоял из поджаренного аномального существа. Потом принесли «бюво».

Накушавшись и напившись, Крэк посмотрел на свои маленькие жирные ручки, полюбовался ими, откинулся в кресло и решительно погрузился в рассудок.

«Омст, — думал он, — если достану, то не исключено и со спермой дьявола. Тут все зависит от Сумара, если он еще не сожрал себя в своей пещере. Если мертв, то пути свободные… Кстати, нам в Бюро было известно, что не все, принявшие сперму дьявола, начинают ею перерождаться в демонов, что, конечно, неплохо. Естественно, демон-то будет хиленький, никудышный».

Мысли его прервались. «Так вот, — начал он опять, — есть люди, которые выдержали прием спермы дьявола и преодолели его воздействие, оставаясь людьми, тем, кем они были. Как это делается, я не знаю, но, кстати, у меня есть данные, что один из таких, некий Илион из Неории, едет к нам в Рипан по разрешению самого Фурзда. По моим расчетам, дня через два он должен быть в Крайнем для проверки документов… Еще одна зацепка… Веселье, веселье, одно веселье в моей душе… Эх, Крэк, Крэк, выходит, наплевать тебе на конец мира… Нехорошо. Да, может быть, обойдется… Фурзд обещал дом, если найду сперму дьявола или просто омст, дом в левом центре, самом безопасном месте Рипана, где никогда не трясет и где, наверное…ха-ха-ха, хо… не будет конца мира, провались он».

Крэк смеялся от души.

…Отдохнув, пощупав оружие, двинулся в лес. Он был по сути своей самоуверен и не боялся ничего.

Лес встретил его шумком. Но сквозь шум порой были слышны тихие, еле уловимые стоны каких-то нечеловеческих существ. Искаженные страхом деревья так и лезли в душу. Они иногда оживлялись, точно в агонии, и тогда становилось явным, что и они имеют свой непонятный разум. Это предсмертное оживление трав, кустов, деревьев выражалось в их спонтанном трепете при отсутствии всякого ветра, даже в агрессии. Но Крэк ко всему этому привык: не первый раз он бродил по лесу конца мира. «Не исключено, что такая агония может продлиться тысячелетия», — утешал он себя.

Он знал путь еле заметной тропинкой. Иногда за мраком деревьев нет-нет да мелькал одичавший. Их нечего было опасаться, кроме палки или, в худшем случае, ножа, у них ничего не выло. Да и трусливыми они были, как тени.

Крэк раздавил по дороге двух маленьких гадов, застрелил тварь, упавшую сверху, и прошел уже полпути, как услышал вой. Это выл за кустами одичавший. Стало неприятно, даже страшно, и мороз невольно прошел по спине Крэка. Одичавший выл так, как будто вся Вселенная сошла с ума. А вдали уже виднелась заветная пещера.

Глава 14

В пещере была черная дверь, чуть-чуть приоткрытая. Крэк из осторожности вынул оружие и тихонько стал входить внутрь, все время повторяя:

— Сумур, Сумур, это я, Крэк… это я.

Но все предосторожности оказались излишними. Внутри пещеры виднелась комната, хорошо оборудованная, но в чем-то до истеричности неприятная.

На диковатого вида кровати лежал человек в длинной фиолетовой рубашке и в летних помятых штанах. На кровати, на стене, на одежде — пятна крови.

Голова его покоилась на большой подушке и, казалось, была сама по себе. Светло-зеленые глаза искрились, щеки впали, но Сумур улыбался.

— Я знал, что ты придешь, Крэк… Ты ищешь меня, точнее, омст… ты прав, я стал им… Все кончено.

Крэк деловито присел на табуретку:

— Я вижу, ты в печальном состоянии, Сумур… Не ожидал… Я думал, сперма дьявола — это, в сущности, твоя сперма, Сумур.

Сумур немного привстал:

— Ну шути так, Крэк. Мы ведь с тобой друзья со школьных лет. Ты ведь знаешь, что с детства, лет с 13, меня жгла одна золотая, алмазная мечта — стать чертом.

Крэк согласно кивнул жирной головой.

— Ты помнишь, как эта мечта вела меня в юности, я сгорал от этой жажды?!. И вот результат…

Сумур беспомощно развел руками.

— Какой результат? — тихо спросил Крэк.

— Меня погубила информация. Доступ к ней, к секретным материалам о контакте с демоническими силами. Если б не так, я, может быть, забыл бы о своей мечте и приспособился бы к этой проклятой жизни, к этому черному миражу… Привык бы.

— Да, да, то, во что ты проник…

— Погубило меня. Мне стало страшно, потому что я понял, что за этим стоит. Единственная последняя надежда — стать чертом и уйти в их мир.

— Хе-хе, — хихикнул Крэк. — Не ты один мечтаешь об этом… Но как достичь? Творить сумасшедшие мерзости — слишком мало для такого проекта… Надо что-то изменить здесь, — и Крэк указал на голову.

— Но ты же знаешь, друг мой школьный, — и Сумур протянул к Крэку худые руки, — что для этого я искал омст со спермой дьявола. И я нашел тогда, ты это знаешь… Я жрал эту сперму и наслаждался… Думал, что выдержу все, и тогда — награда: я сброшу человеческую оболочку, плюну в лицо этой сволочи и пусть после смерти превращусь в черта, врага нашего рода, как считали в доисторические времена… Ха-ха-ха! — и Сумуром овладела истерика.

Хохот сменялся рыданием, он бросался на стены и с неистовой злобой кусал свои руки. Лилась кровь, и весь он, в фиолетовой длинной рубахе, с всклокоченными волосами на голове, уже превратился, но не в черта, а в человеческое существо последнего визга.

Крэк сидел как вкопанный, даже присущее ему внутреннее веселье поколебалось.

Сумур опустился на четвереньки и весь в крови, слезах и в злобном поту ползал по пещере.

Крэк вдруг резко произнес:

— Успокойся!

Неожиданно Сумур замер на пещерном полу.

— Я понял. После немыслимых наслаждений, когда наступила пора самоуничтожения, ты не смог справиться с этим… Если бы справился, стал бы демоном… Они помогали бы тебе…

— Да, да, — Сумур поднял к Крэку зачумленное лицо, — я не могу это остановить… — Он взвыл: — Осталась одна страсть: грызть, уничтожать, рвать собственное тело. Не то чтобы просто убить себя, нет, умрешь — и все будет иное, нет — кусать и рвать физическое тело, мстить ему, царапать, выть… Не умереть, а жить, чтобы истязать свое тело… Я не могу ничего с этим сделать… Оно поглотило меня. — Сумур встал. — Посмотри на меня. — И Сумур сбросил рубашку. Крэк пошатнулся и закрыл глазки.

Тело было изорвано, искусано, в кровоподтеках, в свисающих кусках кожи.

Сумур запел. Это были ауфирские народные песни. Полулегальные, так как поэзия в Ауфири была запрещена, но эти песни почему-то не считались поэзией. К тому же они были древние, их сочинили сразу после конца света.

Крэк прослушал и посоветовал своему школьному другу лечь на кровать. Сумур поплелся к постели, лег и произнес:

— Все кончено, не получился из меня черт.

Крэк вздохнул.

— Сумур, — во внезапной тишине спросил он, — что-нибудь осталось у тебя?

— Нет. Зачем? Нужная доза уже принята, после нее этот яд уже не воспринимается и не действует…

— Некоторые хранят его как реликвию…

— Не я. Ничего не осталось, хочешь, обыщи…

Крэк тяжело вздохнул.

— Если бы у меня было, Крэк, я бы отдал тебе, мне не надо, я не жалею… Кто тебя послал? Я уверен, что ты не для себя, ты не такой…

Припадок кончился, и Сумур говорил вполне нормально.

Крэк всерьез загрустил: сразу неудача. Он молчал, погруженный в свои соображения.

Сумур тоже молчал. Так, в каком-то диком молчании, прошло полчаса. Они были рядом и в то же время бесконечно далеки друг от друга. Вдруг Сумур произнес:

— Надвигается большой припадок.

— Тот был маленький?

— Ничтожный.

Сумур начал как-то неестественно двигаться телом на своей одинокой постели. Пальцы его стали потихоньку извиваться и дрожать, как змеи.

— Сумур, — медленно сказал Крэк, — если ты считаешь, что у тебя нет надежды остановить это, может быть, будет лучше, если по твоей просьбе я пристрелю тебя по-доброму. Я могу услужить тебе, по старой дружбе…

Сумур задумался на минуту. Словно тень прошла в уме.

— Пожалуй, стоит — согласился Сумур, — пристрели меня, Крэк. Сам я сделаю это плохо. Да и не в этом моя задача. А ты пристрели.

Крэк улыбнулся.

— Мне это неприятно, Сумур, но ради тебя…

— Сожги труп. Обещай мне. К тому же среди одичавших не так уж и мало людоедов… И они не знают разницы между живыми и мертвыми…

Крэк пожал плечами:

— Все может быть в этом мире.

Он вынул оружие и быстро, решительно убил Сумура. Потом начал обыскивать пещеру. Лазил в самые темные углы, где была слизь и мелкие полугады, залезая в ветхие ящички.

«Ничего, решительно ничего», — бормотал он.

Взглянул на друга. Тот лежал, как и положено мертвому, но Крэк уловил какую-то странную блаженную улыбку, почти неразличимую… Он почувствовал, что сперма дьявола по-прежнему действует даже в трупе.

Ему стало страшно, и он вспотел. Впервые дрожь прошла по всему телу. Он уже видел, чувствовал, что стихия дьявольского наслаждения играет, проходит легкой дрожью по трупу, и вот сейчас труп поднимется и станет наслаждаться… И душа праха проснется, чтобы жить… Крэк взвизгнул и убежал, забыв о своем обещании сжечь тело…

…Постепенно, петляя по тропе, замедлил бег и уже шел, погруженный в ужас.

Глава 15

Крэк ворочался в мягкой постели в Крайнем. Все вспоминал блаженную улыбку трупа. «Мне бы так», — думалось где-то внутри.

Но Крэк умел отгонять дикие мысли. Единственное, чего он не хотел теперь, — это смерти. А хотелось иметь домик посреди хаоса конца мира. Уютный домик.

Он устал от авантюр. Только сейчас, после замеченной им улыбки трупа, он почувствовал это. Хватит ловить маньяков, помешавшихся на любви к бесам, самопожирателей всех сортов, людоедов и особенно поклонников ада, именно того региона, который называется «страной счастливых каннибалов». Суть этого последнего региона Крэк никак не мог понять. Людоедство в Ауфири наказуемо, если оно используется для удовольствия или по прихоти. Это вполне логично.

Но почему в аду должно быть счастье? Кто-то из экспертов объяснял ему, что в этом регионе ада все счастливы, потому что обречены. В других регионах есть религия, есть надежда на достойный выход из ада, для региона счастливых каннибалов такого нет. Там нет религии, там нет надежды, там все становятся тенью самого себя. И нет выхода из ада. А когда рухнет ад, рухнут и они. Зато они счастливы. Это дано как компенсация за абсолютную обреченность. Эти существа имеют полную возможность для реализации своей вампирической сути. Они могут поглощать энергию людей, мертвых или живых, пожирать частицы их распада, иными словами, «поэтически говоря», «резать, нежить, насиловать трупы». Красть жизнь друг у друга в вихре своего потустороннего бытия.

Крэк не спал, а все время мыслил словами этого эксперта. Наконец заснул. Наутро, позавтракав тут же умерщвленным подобием курицы, Крэк ринулся проверить, не приехал ли Иллион. Оказалось, что не только приехал, но и уехал. Крэк с досадой плюнул в лицо дежурного из одичавших, но делать было нечего. В конце концов, Иллиона вызвал Фурзд, и ему нечего вмешиваться в дела начальства. Какое он имеет право? Подумав и поспав в кресле после кружки «бюво», Крэк решил, что единственная возможность — это дети. Только у этих тварей можно найти следы омста, они ведь почти все отпетые наркоманы. Там, во тьме детства, можно найти самых нечеловеческих чудовищ. Нужен только тонкий подход. Дети стали впечатлительны, чуть что — нож в спину. Потому надо начать со школы, точнее, с учителей и директоров. Эти, конечно, тоже хороши. Не нужно идти в школы, где по приказу Террапа практикуется мрачная дисциплина. Надо искать там, где развал и распад. Если брать детей, то выпытывать лучше у девчонок. Они трусливы и дрожат. Только там можно найти хоть какие-то следы хотя бы обычного омста. Не до спермы дьявола сейчас. И энергичный Крэк решил сейчас же направиться в одну приметливую школу, которую он знал.

Подъезжая к столице, Крэк тем не менее размышлял. Он обладал достаточной информацией, чтобы размышлять.

Наконец вот и школа. Круглое обшарпанное здание. У входа лозунг: «Не выучишься — станешь одичавшим». Вошел в вестибюль. Там на стене крупными буквами на учебной доске предупреждение: «Половые сношения в этой школе строго запрещены. В крайнем случае можно попросить разрешения у директора и тогда идти в туалет. Мастурбация в пределах школы тоже не рекомендуется».

Крэк сразу направился в кабинет директора. Он знал этого старичка по своей работе в Бюро человеческих аномалий. Тогда еще этот человек, звали его Виттер, учительствовал в одной из центральных школ, и у него были серьезные проблемы по линии аномалий. В бюро даже предлагали его пристрелить, слишком из ряда вон выходящая у него была аномалия даже для видавших виды ауфирцев, но обошлось. Крэк тогда отстоял его. Поэтому Виттер считал Крэка своим другом и встретил его с объятиями и, впрочем, поцеловал.

— Ты еще в бюро? — осведомился директор. — Как там?

— Я не совсем там. Но уверяю тебя, Виттер, не беспокойся, твое дело закрыто. Я к тебе по другому…

— По какому? — директор от радости присел на стул.

На его столе красовался глобус, в основном окрашенный в черное (что означало непригодность для человеческого существования), и только маленькие пятнышки белого цвета означали Ауфирь, Страну деловых трупов, Неорию и еще что-то невразумительное.

Крэк по обыкновению вздохнул и сел в кресло.

— Знаешь, Виттер, как у тебя здесь с наркотиками?

— Как везде. Наркотики запрещены, дети и так хороши без наркотиков. Если их не ограничивать, то мы все сойдем с ума. Потому закон прав.

— Кому ты это говоришь? Знаю, знаю… Но ведь все-таки проникают потихоньку?

Директор покраснел. Он вообще был стыдлив, редкое качество, и в глазах общества нелепое.

— Потихоньку, конечно, проникают.

— Как насчет омста?

Директор подпрыгнул:

— Хи, хи… Что ты, Крэк, что ты? Откуда? Это было бы сразу обнаружено, по поведению. Такое не скроешь, даже в малой дозе…

— Хорошо, хорошо… Но подумай. Ты всегда любил думать. На этом мы и сошлись. Но, может быть, что-то косвенное. Думай.

Виттер замолк и через несколько минут произнес:

— Ты знаешь, тут одна девчонка лет двенадцати в письменной работе два раза употребила, совсем без логики, слово «омст». Это было недавно. Вообще-то мы не обратили внимания, ведь у детей часто бывают галлюцинации — это нормально. Мало ли что…

— Отлично. Как ее найти?

Виттер объяснил.

— Ее зовут Канус.

Крэк простился с директором, и тот опять поцеловал его.

Поджидая окончания урока, Крэк скучал, особо не надеясь. Он посмотрел на расписание. Предметы были чисто технические, все гуманитарные науки, включая самые важные (история и литература), были запрещены, точнее, об их существовании никто не знал, включая самих учителей и директора. Даже Крэк, специалист особого назначения, имел о таких предметах самое смутное представление. О религиях и говорить нечего. Впрочем, молитва, точнее, обращения к Понятному, как известно, допускалась иногда, но не в школе, да это и не считалось религией. О Непонятном в школах, конечно, не имели представления.

Дверь распахнулась, и детишки с визгом вылетели в коридор. Они как-то странно сталкивались лбами. Причем девочки казались наглее мальчишек, они даже кусались. Но были и такие, которые тихо отходили в сторону и что-то шептали про себя. Кто-то задумывался, текли слюни. Было полное ощущение свободы. Крэк наметанным глазом сразу определил, у кого галлюцинации. Их было немного.

— Канус, Канус! — позвал он, точно поманил.

Подошла тихая девочка лет двенадцати с выцветшими глазами. Спросила:

— Господин хочет в туалет?

— Нет, нет. Ты мне ответь, пожалуйста, как взрослая, что ты знаешь о слове «омст».

В это время в коридор ворвались другие классы, и животный хохот заполонил пространство. Где-то, однако, раздавался плач.

— Отойдем в сторону на лестницу, — сказал Крэк.

Там девочка проговорила:

— Дядя, я не знаю, что такое омст.

— Но ты употребляла это слово.

— Я слышала это слово в бане, и оно мне понравилось.

— В какой бане и от кого?

— В нашей бане, напротив школы. От банщика Ромы.

— Ты не врешь? Смотри, накажу.

Девочка заморгала глазами.

— Я боюсь вам врать.

— Молодец.

Вдруг возникла фигура учительницы. Сухая, высокая, строгая.

— Девочками интересуетесь? — спросила она у Крэка, но совершенно механически и даже не равнодушным, а просто машинным голосом, как будто она заводная кукла.

«Разговаривает, как говорят в Стране деловых трупов, но там трупность, не только механичность. Впрочем, многие и у нас теперь так говорят», — подумал он.

— Нет, мадам, я импотент, — гордо ответил Крэк.

— А… Вот как… А, — металлическим голосом ответила учительница и пошла прочь.

Крэк хихикнул ей вслед.

— Канус, я пошел бы с тобой в туалет, мне бы директор разрешил, но у меня дела, — Крэк развел руками. — Ты уж меня извини. Простишь мне?

— Я прощаю тебе, — важно ответила девочка.

— Ну вот и хорошо. Иди в класс.

Хохот в коридоре не умолкал.

Крэк спустился вниз, прошел мимо спортивного зала и, не простившись с директором, вышел на улицу. «На всякий случай надо проверить этого банщика, — вздохнул Крэк. — Но на сегодня хватит. Пора домой, отдохнуть и кое-что записать».

Глава 16

Чудесный, даже в чем-то какой-то интимный вечер опустился над страной конца мира.

Сквозь обычные низкие тяжелые облака вдруг прорвалось адское солнышко. И стало удивительно красиво, как будто в Ауфирь вселился пейзаж XIX века. Но что-то в этом было прощальное и неестественное. Не может же из гроба выйти прошлое, тем более если речь идет о самой природе.

Жильцы русской обители в Ауфири не верили своим глазам. Иван Алексеевич, глава семейства Потаповых, уверял, что это к добру. Полина Васильевна, напротив, твердила за чаем, что к беде. Дашенька молчала и думала о своем Сергее, которого, конечно, уже давно прочили ей в женихи. Оставалось ждать год, согласно обычаю и возрасту Даши. Выйти замуж в аду — в этом было что-то невместимое в ум. Но иного варианта не предвиделось, жизнь продолжалась и здесь. Потаповы были уверены, что попали в ад, а не в будущее перед концом мира. Правда, в довольно странный, необычный ад, потому они и надеялись, что рано или поздно они пройдут это испытание и оно останется позади.

Сергей последнее время потерял ориентацию, где он находился. С одной стороны, Валентин с его Вагилидом, с другой — Потаповы, и к тому же Дашеньку он уже лелеял в сердце своем. «Мне, парню XX века, девушка из XIX века, неиспорченная такая, чистая, верная, как раз подходит, — полагал Сергей. — И потом, я всегда был мечтатель и поэт в душе».

Но ситуация в целом стала все больше и больше ужасать его. Он, казалось, потерял гибкую человеческую способность к привыканию в любых обстоятельствах, ад — не ад, горе — не беда… Но обстоятельства оказались настолько чрезвычайными, что его сознание стало отказываться «вмещать» невместимое. Он чувствовал, что опасность где-то рядом. Но Дашенька — надежда. Сергей сомневался только в ребенке. Если он будет, то как совместить это с адом?

А крик безумной Юлии напоминал ему, что ад — вот он, рядом. В ее крике появилось нечто недоступное никаким демонологам. Она иногда пробегала мимо дома Потаповых. От ее взгляда Иван Алексеевич просто отпрыгивал, словно чумел на секунду.

И вот этим нежным прекрасным вечером к их дому подъехала машина, из которой вышла нарядная Танира. Валентин сначала отпрянул от внезапности, но Танира даже протянула к нему руки.

— Идемте, Валентин. Садитесь в машину. Едем к отцу. Там появился новый человек! Будет загадочно и интересно, — она улыбалась, она цвела.

Уваров еще не видел Таниру такой. Глаза ее сияли и были направлены на него.

И они направились в путь, туда, в дом, где жил теперь Вагилид вместе с Танирой.

— Отец практически легализовался, — сказала Танира (говорила она с Валентином на языке XX века, всегда по-русски). — Фурзд все более и более покрывает его.

Валентин молчал. Его взгляд был устремлен на дремлющие в присутствии смерти поля и леса. А красота этого вечера убивала его. Но вскоре присутствие Таниры, казалось, отбросило прочь все негации. «Если в ад, то с ней», — подумал Валентин. Танира точно угадала его мысли и усмехнулась.

— Ты распознала, о чем я думаю? — тихо спросил он.

— О Господи, как говорили вы в давно прошедшие тысячелетия… Перед концом все обострено, Валентин, а уж такую ясную мысль нетрудно увидеть. Но суть в том, что в аду люди меняются и неизвестно, какими существами мы будем там, мы можем раскрыться в разных направлениях, и не то что друг друга, себя не узнаем… Ад — это не шутка, Валентин. Лучше уж поживем перед концом мира.

Валентин тихонько коснулся ее руки.

— Твоя русская душа принимает это? — улыбнулась она.

— Мне опять кажется, что все это сон. Не может быть явь такой… даже слов не найду… Это не явь, не явь, не явь, Танира…

— Не мучайся, — чуть резко сказала она. — Отступи. Не задавай себе неразрешимых вопросов. Ум человеческий слишком слаб, чтобы понять и воспринять реальность как она есть, в полном ее величии и сумасшествии, и тем более в божественности. Такое доступно только Богу. Так вычеркнем ужас…

Наконец они подъехали к довольно заброшенному домику на окраине столицы, но Уварова поразило, что за полуразрушенным забором приютилась охрана.

— Ого! — только и мог вымолвить Валентин. — Фурзд проявляет интерес к метафизике. К чему бы это?

Они вошли в дом, очутились в небольшой уютной гостиной. Широкий деревянный стол, стулья с высокими спинками. За столом Вагилид и еще один толстоватенький, могучего телосложения человек. Золотистые волосы, голубовато-пристальные глаза. И добродушие в то же время. Перед ним — кружка «бюво».

Вагилид обнял дочь, поприветствовал Валентина.

— А теперь познакомьтесь, мой друг из чужой страны, из Неории.

Иллон привстал вдруг. Вагилид пояснил:

— Он тоже знаток древних тайн и наук, как и я. Долго скрывался в своей стране… А вот беседовать придется на ауфирском языке. Иллион не знает русского, он специалист по Индии, по санскриту… Ауфирский язык, тот, кстати, похож на неорский… А на русский, Валентин, вам будет переводить Танира. Она это делает быстро…

— По «бюво»?! — сказал Вагилид и, не дожидаясь ответа, подошел к довольно странному буфету, напоминающему ствол невообразимо широкого дерева, и вынул оттуда кружки, а Танира, подбежав, вытащила две бутыли «бюво». «Бюво» оказалось легкого сорта, и Валентин постепенно стал привыкать к этому дичайшему напитку. Он еще раньше попросил Таниру походатайствовать, чтобы им в обитель приносили по четыре бутылки «бюво» в неделю. Бутыли в Ауфири производили вполне вместительные. «Бюво» пили, как правило, без закуски.

— Потом поужинаем, — обещал Вагилид. Валентин чуть-чуть вздрогнул: он опасался некоторых ауфирских блюд. Между тем Иллион как заправский гость уточнил ситуацию.

— Мой драгоценный друг и в некотором роде мой Учитель, я имею в виду, конечно, тебя, Вагилид, — начал он, — немножко неточен, говоря, что я скрывался в моей родной Неории. В каком-то смысле я действительно скрывался, но не столько от своих граждан, сколько от всего мира. Дело в том, что у нас в Неории другой вид демократии, чем в Ауфири… Не буду пояснять нашему гостю из архаических времен все эти мелочи. Но на человеческом уровне, я не говорю о выборах и тому подобном, между Неорией и Ауфирью — чувствительная разница.

Вагилид согласно кивнул головой. Валентин весь обратился в слух, и голос Таниры, ее перевод, еще сильнее приковал его внимание.

— В Неории, — добродушно продолжал Иллион, — главный упор делается на однообразную тупость народа. В Ауфири же все бурлит: здесь — поиск, народ ищет бесов. У нас же в Неории все выходящее за пределы тупости — не то что запрещено, такого просто нет. У нас нет культа Понятного и Непонятного, в чертях у нас никто не разбирается, даже не знает, что это такое. Все явления, связанные с бесами, объясняют вмешательством ауфирцев или каких-то инопланетян. А вот что по-тайному запрещено, так это любой намек на конец света. Раньше за такой намек вешали. Но теперь добились того, что сомнений нет: впереди — не конец света, а бесконечный прогресс. Пожары, землетрясения, буйство огня, небесные знамения объясняют временными трудностями. Поэтому на них уже никто не обращает внимания. Все работают, трудятся, копошатся. А тупость больше всего проявляется в общении.

— Это напоминает Страну деловых трупов, — вставил Валентин.

— Тысячу раз — нет, — Иллион расхохотался и похлопал себя по животу. — Там гораздо, несравнимо мертвее. У нас же тупость, а не трупность. К тому же у нас люди общаются, а в Стране деловых трупов общения между людьми практически нет. Кроме двух-трех фраз. Все посвящено делу, бизнесу. Там и смерть — тоже бизнес. Трупы тоже умирают, господа, распадаются, так сказать, превращаются в труху… Эта труха там продается, кстати. У нас такого никогда не было и не будет! — гордо закончил Иллион. — У нас даже есть культура трухи, хотя слово «культура» запрещено.

Вагилид улыбался.

— Я поясню мысль моего друга, — сказал он. — При тотальной тупости легче изучать или заниматься чем угодно. Все равно не поймут, не донесут, не разберутся. О каком там высшем Я или образе и подобии Божием может идти речь среди них — они слов таких не знают, тем более значения. И это включая элиту.

— Я прекрасно приспособился к ситуации и тупости, — хохотнул Иллион и глотнул «бюво». — Кстати, у нас в глубоких пещерах сохранились даже христиане. Маленькая кучка настоящих, истинных, традиционных христиан, а не карикатурных. Они на самом деле скрываются, потому что хотя никто и не поймет, но за непонятие могут наказать… А я — один, одному легче.

Вагилид помрачнел:

— У нас в Ауфири, если говорить, в частности, о христианах, — такое абсолютно невозможно. Все равно бы пронюхали и свернули шею. Никакой Фурзд бы не помог. Одному может быть что-то позволено для изучения, но не группе людей… Наши русские — не в счет, к ним особое отношение. Много лет назад у нас вешали даже за знание поэзии, древней, нашей — не существенно…

Воцарилось молчание.

— Господа, не унывать, — оживился Иллион, — хотите, вам почитаю стихи? — И он стал читать Вергилия по-латыни, что звучало потрясающе. Потом перевел смысл. — Это был великий поэт и провидец! Он видел и ад, и богов, и космос… Звезды приветствовали его рождение…

— Это да, — проговорила Танира. — А вы, Валентин, почитаете Блока или Пушкина?

Валентин прочел. Иллион замер.

— Одно могу сказать: божественный язык, — прервал он молчание, — великий божественный язык.

Вагилид вдруг перевел внимание в другую сферу:

— Валентин, — лукаво обратился он к Уварову, — эти истории, определения Неории и Страны деловых трупов вам что-то напоминают из вашего XXI века?

От такого вопроса Валентин хлебнул изрядную дозу «бюво». И потом ответил:

— К сожалению, да, в тех странах, в которых современная мне цивилизация была выражена в высшей степени, преобладали тупость и мертвечина. Метафизическая тупость — карикатура на религию. Но все-таки это расцвело тотально и в принципе несравнимо с тем, что у вас сейчас. Хотя для нас это был кошмар.

— Поясните точнее, дорогой. Мне как специалисту по разврату в античном мире, — Иллион добродушно погладил себя по животу и широко улыбнулся, — не все понятно.

— Дело не в разврате, — вступила Танира, — разврат всегда был. Это была шутка. Разврат достоин шутки.

Валентин, однако, разошелся. Воспоминания о прошлой жизни, о поездках в разные страны, об ауре того времени вспыхнули так, что кровь прилила к щекам, в глазах возник огонь — огонь небесный и огонь гнева одновременно.

— Я объясню, — резко начал он. — Речь идет в основном о так называемом западном мире.

— О каком?

Валентин назвал страны. Илион удивился:

— Я о таких и не слышал. Только Вагилид, наверное, слышал о таких.

Валентин, не обращая внимания на то, понимают ли его полностью или нет (но Танира переводила отлично), продолжал:

— В мое время европейской эту цивилизацию уже нельзя было назвать. Северная Америка никогда не была Европой, а в самой Западной Европе новая цивилизация, отказавшаяся от основ европейской, зародилась в XX веке, во второй половине. Христианство было изгнано со сцены. Религия и культура превратились в фарс. Литература не запрещалась, но она в основном была на уровне подростков. Ни о какой прежней глубине не было и речи. Деньги превратились в божество, в мерило человека. Бессмысленный материализм окутал всю жизнь. Да, в каких-то секретных организациях серьезно занимались прорывом в параллельные миры, кое-что у них получилось, но все это было закрыто для людей. Народ держался в капкане полного безразличия ко всему, что не приносит деньги. Вроде бы все разрешалось, но все превращалось в пародию. Бог, рай, ад, любовь, смерть, искусство — все-все стало пародией. Люди стали жертвами этой цивилизации.

— Неужели так и было?! — умилился Иллион. Вагилид, однако, помрачнел.

— Я вам расскажу такой случай. В Америке, в Соединенных Штатах (опять вздох удивления у Иллиона), пастор рассказывал своим прихожанам о Нагорной проповеди Христа. Один прихожанин встал и спрашивает: «Скажите, пожалуйста, сколько Христос получил за свою проповедь, сколько ему заплатили?» Пастор немного растерялся, но потом ответил: «Ничего». На что прихожанин заявил: «Ну, тогда это несерьезно» — и сел.

— Ну и пейзаж! — Иллион развел руками. — Это вам не античный разврат времен упадка империи. Те хоть в богов верили. И долго этот идиотизм продолжался?!

— Не знаю. Я сам оттуда.

Вагилид наконец вмешался.

— Наш друг из Неории любит подшучивать над родом человеческим. Это его слабость и право. Но ситуация тогда была очень серьезная, духовная вертикаль отрезана, потеряна у людей. Если посмотреть на всю эту реальность в целом, не только как жрут и пьют в ресторанах и летают на своих бессмысленных самолетах, а на все, включая посмертное существование людей, то картина получалась ужасающая. Эта цивилизация стала преддверием ада, по крайней мере ада ничтожных душ. Она превратилась в чудовищного и циничного поставщика человеческих душ в ад.

— Это верно, — заметил Валентин, чуть успокоившись, и потом продолжил: — Была свобода, но в основном для нижней половины человеческого тела. Главное в человеке при этой свободе было тщательно замуровано.

Иллион прервал речь Валентина на минуту:

— Свобода, данная нам, может вести и в рай, и в ад, и к истине и ко лжи…

— Она многолика, — заметил Вагилид. — Свобода может породить такие цветочки, где истина и ложь, добро и зло смешаны в едином жутковатом букете.

— В наше время, — ответил Валентин, — во всем мире было гораздо проще: тотальная власть золотого тельца, свобода для низшего начала в человеке и подавление высшего начала путем массовой обработки сознания людей. Итог — свобода превратилась в рабство.

Валентин знал, что Вагилид будет говорить о продолжении, и сердце его опять забилось-забилось нервно, напряженно и в некотором страхе.

— Этот маразм не мог долго продолжаться. Там это была карикатура даже на Сатану. До него они явно не дотягивали, хоть и пыжились (прекрасное русское словцо нашла Танира в порядке перевода — Вагилид обращался в Иллиону и поэтому говорил по-ауфирски)… Короче говоря, эта цивилизация окончательно рухнула к середине третьего тысячелетия, а начало обвала произошло уже в XXI веке. Это был несколько затянувшийся процесс конца. Катаклизмы, катастрофы, изменения в самой так называемой природе (они не знали, что фактически стоит за этой «природой») — всего хватало. Войны, технологический тупик, но и открытия. Занавес, отделяющий этот карикатурный мир от остальной действительности, постепенно стал приоткрываться. Стали открываться глаза. И это привело к созданию другой, духовно приемлемой цивилизации. Абсолютно все, что возводила в абсолют эта отпавшая цивилизация, было отброшено.

Валентин вдруг вступился за эту цивилизацию, и Танира почувствовала его правоту:

— Вагилид, хочу сказать, что далеко не все было так плохо. Во-первых, эта цивилизация социального муравейника завоевала не весь мир. Да, она проникла в Россию, в Китай, даже в Индию, но отнюдь не совсем. Особенно в духовном смысле. Да и на самом Западе были, слава Богу, вполне осознающие ситуацию отдельные люди и даже группы… Их неизбежно становилось все больше и больше.

Вагилид поднял руки вверх:

— Конечно, конечно. Сдаюсь. До конца мира тогда было еще очень далеко. Смена цивилизаций — это же не конец света. Тогда возможности и добра, и зла в человечестве еще не были исчерпаны. Некоторые пророчества еще не исполнились. Впереди зрело невиданное. Да и людей света у вас было достаточно. Никаких сравнений с нашим воистину трагическим миром не может быть.

— Но как же? — ласково вставил Иллион. — А история с Нагорной проповедью? Она вполне могла произойти в Стране деловых трупов.

— Иллион, сразу видно, что вы никогда там не были. Или просто по обыкновению шутите. В Стране деловых трупов такой истории не могло произойти по той простой причине, что, во-первых, там нет пасторов, пусть даже карикатурных, во-вторых, там никто не знает, кто такой Христос и что значит Нагорная проповедь, и к тому же таких понятий, как проповедь, и таких слов у них просто не существует. Не клевещите на Страну деловых трупов…

Иллион, однако, не смутился. Взглянув на Таниру, он произнес:

— Может быть, я и вправду клевещу на Страну деловых трупов. Увы, я их мало знаю. Был один раз и потом заболел от них. Где-то на кладбище в Рипане отдышался. Но ведь центр жизни после конца света несомненно в Ауфири. Там все свое, наше, до кровинушки. Ауфирь бурлит не только идиотами. Там два полюса: тупость и черти. Народ и мечется между этими двумя крайностями. Правду ведь я говорю, Вагилид?

Вагилид мягко, даже нежно согласился. Иллион, чем-то вдохновленный, продолжал:

— Оттого и народ у вас в Ауфири, Вагилид, такой истеричный. Чуть что, — стреляют неизвестно в кого… На площадях лозунги: «Объединимся с бесами!» Кругом одни аномалии. Скотоложество к тому же… Бедных животных пугаете, они и так напуганы концом, а вы еще… У меня в Неории народ тихий, порядочный, семейный… Если кто и ждет конца света, то затаенно, мирно, как мышка, без нервов…

Танирочка наконец возмутилась:

— Ладно вам, Иллион! Вечно вы преувеличиваете. В Ауфири много честных людей, настоящих страдальцев. Страдают даже дети. Те же несуществующие. Я их тайны не знаю, но при попытке общения с одним из них я поняла, что они так травмированы этим миром, что решили перестать существовать. Самоубийство они отрицают, потому что после самоубийства люди все равно не перестают существовать, пусть в другом состоянии… Не все так просто.

Вагилид немедленно вмешался:

— Иллион, вы все говорите о народе, о плебсе. Не все так гротескно, даже у них. Кроме того, в Ауфири есть серьезные люди, и некоторые из них — во власти. Я не имею в виду только Фурзда, Бог с ним, хотя он нам покровительствует. Он сам мечется и не знает точно, каков выход. Но я хотел бы напомнить о Крамуне…

Иллион если не подпрыгнул, то вздрогнул. Танира помрачнела.

— О Крамуне?! — наконец воскликнул Иллион. — Вагилид, не надо. Даже думать о нем не надо. Это опасно.

— А я вот думаю, господа, — прервал Вагилид, — что Крамун — единственный человек в Ауфири, который полностью контролирует Дом первого и второго безумия. Я не говорю уже о других его планах…

— Отец, — проговорила Танира, — ты сам велел не касаться этого кошмара всех кошмаров. Не будем о мрачном, лучше поговорим о конце мира…

— Не будем, — резко решил Вагилид. — Хотелось бы, чтобы наш друг из древнего мира высказался бы о своих пожеланиях…

Валентин, поблагодарив, спросил:

— Все же мне хотелось более точно знать, что произошло после того, как цивилизация голого чистогана рухнула? И что привело все-таки к концу, как вы говорите, доисторической цивилизации, а попросту человечества в том виде, как мы его знаем?

— В том виде, как мы его знаем! — возразил Вагилид. — Я уверен, что вы бы широко разинули рот, если бы попали в 3000-й год после Рождества Христова. И даже решили бы, что с глазами у вас, милый Валентин, не в порядке.

— Знаете ли, данные о том, что происходило по мере приближения к концу, все более и более засекречивались у нас. Человечество, частично выжившее после не совсем полного конца мира, не хотело знать об этом. Тем более процесс уничтожения продолжается. Все решало руководство, небольшая кучка людей, полуобезумевших от этих знаний. Может быть, они были правы. Это то, что мне, и Валентину, и еще некоторым людям на протяжении нашего, так сказать, исторического человечества удалось узнать.

— Новая цивилизация возникла к середине второго тысячелетия, — пояснил Вагилид, — для передышки человечеству. Не золотой век, но все-таки в некоторой степени были восстановлены великие традиционные знания и верования прошлого. Добавились и новые знания о параллельных мирах, новые открытия. Сохранились и естественные науки, те, которые не вели к саморазрушению. А главное — наступил относительный мир и покой. Самоистребление закончилось.

— Но…!!! — воскликнул Иллион.

— Но! — улыбнулся Вагилид.

— О «но» скажите вы. Впрочем, кое-что я уже говорил нашему русскому другу во время первой встречи…

— Конечно, данные обрывочны. Но потом, как всегда, наступил упадок, — проговорил Иллион. — Видимо, что-то неладное происходило с параллельными мирами, так сказать. Это расширение кругозора, расширение доступной реальности грозило гибелью, если контакт с божественными силами подменялся контактом с низшими, но могущественными, не обязательно даже демоническими силами.

— В общем, где-то произошел обвал, и демонические силы провалились в материальный мир, — процедил Вагилид.

— Вот это действительно был кошмар кошмаров, самое жуткое, что пережито человечеством за всю его историю на этой планете, — продолжал Иллион, помрачнев. — На самом деле у людей не было никаких средств противиться им. Любое оружие тут ни к чему, ибо они были неуязвимы для материального воздействия по целому ряду причин. Я не демонолог, — добавил Иллион. — Те знали все детали. Трудно сказать, как их присутствие проявилось. Короче говоря, их главное воздействие было непосредственно на жизнь: на разум, на психику, на сознание. Человечество просто обезумело от такого нападения, сумасшествия, причем необычное, чудовищное стало массовым. Род людской, наверное, погиб бы, если бы не прямое вмешательство высших сил. Оно спасло нас. Все подробности этих событий засекречены в высшей мере, от них веет такой жутью, которой человеческий разум не может вместить. Контакт с потусторонними мирами дорого обошелся человечеству. Это вам не бред о несуществующих инопланетянах, которым кормили род людей начиная с ХХ века. Это реальность, о которой знала и предупреждала древняя традиция, еще до Рождества Христова.

Валентин слушал это, погружаясь в легкий транс, и, очнувшись, спросил:

— Что же произошло потом, хотя бы в общих чертах?! И почему сейчас у вас люди стремятся познать бесов?! После такого урока?!

— Молодой человек, — произнес Иллион, — мы опытнее вас на несколько тысячелетий… Извольте сначала выпить вот эту полную кружку «бюво» — только тогда вы сможете понять, что я вам поведаю.

Валентин машинально хлебнул «бюво», причем сразу полкружки.

— Так слушайте. Во-первых, черти, которые окружают сейчас наш мир, — это совсем не те черти, которые в свое время ворвались во владения рода человеческого. Те были демоны со своими целями и жесткие до такой степени, что наши бандиты, головорезы и убийцы — просто девочки из благородных семейств по сравнению с их манерами.

— Но какие же у них были цели?

— Молодой человек, вы слишком мало пьете, иначе вы бы догадались о том, что может сказать червяк по имени человек о целях существ, продолжительность жизни которых тянет на миллионы лет по нашим понятиям и которые управляют целыми мирами!

Танира вступилась за людей:

— Но человек, по крайней мере раньше, мог реально осуществить свое полное единство, если не тождественность с Богом. Так учил меня мой отец.

— Да, это уникальное, единственное и великое превосходство червяка. Бог дал возможность последнему стать первым! Но, Танира, я хочу ответить молодому человеку. Мы должны о нем заботиться.

— Благодарю, — скромно, но не скрывая иронии, ответил Валентин. Правда, ирония была направлена в никуда.

— Так вот, — продолжал Иллион, — нынешние бесы — совсем другой народ. Крайне веселый, дикий и явно без царя в голове. Люди это чувствуют и потому тянутся к ним. Кроме того, об уроке они не имеют никакого представления — ведь все засекречено. За раскрытие народу даже намека — четвертуют и потом мочатся на безрукий и безногий труп негодяя. Но люди не понимают, что черт есть черт, даже если он веселый. Он может, несмотря на свой оптимизм, проявить себя самым жутким образом. Кроме того, вообще подозрительно, что этим тварям нужно у ворот погибающего мира? Типические демоны давно ушли от нас — с нас ведь взять нечего. А эти черти — труположники. Они так и вьются вокруг, пугая невинных духов природы.

— Вот вам, Валентин, и весь расклад про наших чертей, — заметил Вагилид.

— Но я не ответил на другой вопрос, маэстро Вагилид! — взвился Иллион. — Что произошло потом, после вторжения!

— На это нам трудно ответить, — как-то человечно, как будто на дворе стоял XIX век, ответил Вагилид и вздохнул. — Все, что известно, а известны все-таки обрывки, то, что осталось после конца, — все это запрятано в подземелья, напоминающие ад. Есть предположение, что опять наступил покой и смирение и некая уверенность даже. Вообще упадки сменились подъемом и так далее, циклически.

— Да, но о самой драме Конца кое-что проникло…

— В общих чертах, Иллион, — возразил Вагилид, — произошло страшное столкновение двух противоположных сил, и обе они были за человечество. Одна — та, которая вам известна, Валентин, из вашей духовной традиции. Она стремилась реализовать «новое небо и новую землю» для человека, иными словами, покончить с падшим человечеством и перевести его на другой уровень космогонического бытия. Это похоже на Страшный суд. Другая, и тоже совсем не демоническая, хотела продолжить существование данного человечества, дать физическое бессмертие людям и создать некий компромисс между духовным началом в человеке и его физическим бытием. Как видно, задача была грандиозная, но ее достижение лопнуло, ибо, как писал ваш поэт, Валентин, «все на свете относительно, кроме промысла Господнего». Промысел, конечно, превзошел титанические усилия… Как это называлось у вас, Валентин… да, Антихриста. Но это было последнее, страшное столкновение. В основе ожиданий от Антихриста лежал все-таки обман или самообман, как угодно, ибо физическое бессмертие — это абсурд, поскольку сам физический мир легко разрушаем. Он не принадлежит вечности. Вот все, что мы знаем, — опять вздохнул Вагилид, — может быть, есть еще что-то, но тсс… мы больше ничего о нем не ведаем.

И Танира тоже по-русски приложила руку к губам:

— Тсс… тсс.

И потом не промолчала:

— Я тайно воспитывалась в детстве на этом языке… благодаря отцу…

— Да, физический мир — не бессмертен. Он разрушаем, изменчив, какая тут Вечность, — грустно протянул Валентин. — Но все-таки конец мира, пусть только этого мира — ужасен!

Иллион расхохотался:

— Бросьте, Валентин. Вы не доучились еще в ваше благодатное время! — Он хлебнул «бюво» и продолжал: — Для меня конец мира — это праздник, ну, подумайте сами, что тут ужасного?! Один мираж сменится другим, и только. Человеческая душа несоизмеримо больше, чем все миры, вместе взятые, включая и те, где нет никакого зла. Заметьте, я говорю «человеческая душа», не «человек». Потому что только маленький ее аспект проявлен в людях как в физических существах. Человек может быть ничтожен, но человеческая душа в целом — божественна. Чего же нам бояться? Конца какого-то мира, ставшего нелепым и ненужным? Конечно, люди могут не осуществлять, не реализовывать божественную часть своей души, прозевать ее и даже провалиться в ад… но к нам это не относится. К тому же и ад не вечен.

— Людей жалко, — мрачно сказал Валентин, и Танира подтвердила это кивком своей нежной головы.

— Да, для них хуже, если падший мир будет тянуться и тянуться… Тем больше мрачности они находят в себе, — сказал Вагилид.

— Зато здесь погулять можно вволю… перед адом-то или полуадом, — хохотнул Иллион. — Эх, конечный результат мы не знаем или полузнаем. Выпьем, друзья, за всех существ на земле!

— Лучезарный хохотун ты наш, Иллион, — ответила Танира. — Ну, выпьем за праздник!

Они разошлись к вечеру. Танира нежным движением руки указала Валентину на дверь и сама вошла. Они оказались в спальне. Широкая кровать, рядом кресло, пышненькие подушки. Да, в этом ничего не изменилось за тысячелетия. Но странно — низкие потолки, рисунки крылатых чудовищ на стенах около такой уютной кроватки. На полу — изображение змеи. Нет, XXI веком здесь и не пахло.

Танира шепнула:

— Твоя комната рядом. Там…

Но внезапный прилив страсти вместе с ощущением тайны овладел Валентином. Не помня себя — кто он? Человек? Бред? Или он просто умер? — Валентин бросился целовать Таниру. Та прильнула к нему. Поцелуи обожгли его. Кто она? Женщина? Богиня ада? Сама женственность перед смертью? Он целовал ее, почти обезумев. Да, да, она женщина, нежная, красивая, словно сотканная из сновидений. Но у этого сновидения есть плоть, и она трепещет. Почему она дрожит? Это страсть или страх? Чего она боится? Его? Конца мира? Скорее, скорее. И наконец — они на ложе. И он познал ее.

Утром он очнулся. Танира лежала рядом. Глаза были закрыты, губы нежны, как последний цветок… Да, он познал женщину конца мира. У нее такая же плоть, как тысячелетия назад, но есть что-то неуловимое… в самой плоти. Что? Запах? Нет. Пожалуй, что-то бесконечно нежное и беспомощное. Но ведь она — убийца, она убивала, допустим, защищая себя. Таков здесь закон. Нет, он не в силах определить это неуловимое. Может быть, ему просто кажется? Его мозг сожжен этим перемещением? Вот она перед ним, обнаженная, спящая, любимая и чужая. Чужая не в обычном смысле, нет, она любимая, даже родная, но печать пространства и времени… Немыслимые тысячелетия… Печать того, чего мы не знаем и никогда не узнаем.

Танира открыла глаза, улыбнулась. Но улыбка была странней, чем улыбка Джоконды. Он опять бросился ее целовать. Эти голубые жилочки, биение, кожа нежнее самой нежности — и это все перед концом мира. В исступлении целуя каждую ее ямочку, каждый изгиб, каждый пальчик, он бормотал про себя, бормотал, шептал самому себе: «Это женщина конца мира, это все перед концом света. Она — последняя женщина на земле». Танира читала его мысли и только улыбалась в ответ, осторожно поглаживая его.

Наконец они успокоились. Дремали, усталые. И вдруг Валентин, точно молния прошла по нему, чуть-чуть приподнялся и спросил несколько резко:

— Скажи, Танира, откуда, каким образом ты так хорошо знаешь русский язык? Ты говоришь, как русская. Это невозможно! Немыслимо, невозможно так выучить наш язык в том далеком мире, в котором ты жила. Ты можешь объяснить?! Не ссылайся только на отца. Как я об этом не подумал раньше… Тут у вас ум просто отключается…

Танира рассмеялась.

— Ты встревожен? Напуган? Думаешь, что я дьяволица? Или, наоборот, человек, русская, подброшенная сюда из России?!

Она поцеловала Валентина.

— Нет, я не русская, я — ауфирка. Я овладела вашим языком, а теперь и моим, не зубрежкой, не только обучением, а еще с помощью специального магического искусства.

Валентин изумился. Это опять рассмешило Таниру.

— Мой милый, любимый. За тысячелетия, отделяющие нас друг от друга, точно сейчас и нельзя установить, человечество здорово изменилось и приобрело новые знания. Кое-что, пусть немного, досталось и нам, ауфирцам, сохранилось после Конца. К тому же язык — это великое древнее искусство, как ты должен знать, а не происки дьявола. Ваши египтяне, да и другие в свое время передвигали горы, гигантские камни и строили пирамиды с помощью магии слова.

Валентин вспомнил кое-какие тексты и притих. Танира привстала:

— Серьезно, Валентин, если ты войдешь в нашу жизнь, тебе придется столкнуться со многими явлениями. Ауфирцы вовсе не такой простой народ, как тебе кажется. Но ты же войдешь в нашу жизнь? — Танира радостно посмотрела на него. — Войди!

— Конечно, войду! — чуть не вскричал Валентин. — Я люблю тебя!

— И я люблю тебя!

— Мы поженимся и будем вместе!

Танира снова рассмеялась.

— У нас нет брака, Валентин. Такого института просто нет. Мы будем жить вместе, и все. В любви. Чего еще надо?

— Это понятно, — согласился Уваров.

— Как у вас говорят… да, вспомнила: солнышко. Солнышко, все непонятное я буду тебе объяснять и защищать тебя, если надо.

Валентин вздохнул, но не пессимистично.

— Не вздыхай. Я люблю тебя.

Валентин опять занервничал.

— Может быть, ты любишь меня потому, что я пришел из времени, когда человечество не погибало? Пусть находилось в кризисе, но не погибало же.

— Не мучайся. Сергей тоже оттуда. И, кстати, был один до вас. Сергей — отличный человек, но я люблю тебя, и не надо тайной истерики. Я же не говорю, что ты любишь меня потому, что я женщина конца мира. Наша ситуация, конечно, дает некий импульс, но этого недостаточно для любви. Мы любим друг друга, и все.

Валентин с дикой, фантастической радостью согласился.

Прежде чем встать, Танира еще прошептала:

— И, кстати, я люблю вашу Россию. Она и моя.

Глава 17

Огромное, черное здание посредине Рипана. Окон почти нет. Это владение Гнодиады, сестры могущественного, но не всемогущего Зурдана, главного противника Фурзда в борьбе за власть. За власть в Ауфири, а следовательно, и над всем оставшимся миром, ибо другие, маленькие государства слишком ничтожны по сравнению с великой Ауфирью, последней надеждой рода человеческого на выживание. Так считали многие и будут считать, пока жив великий Зурдан. Так думали его сторонники. Его величие в том, что он не боится зла и даже приветствует его.

— Он хочет, — шептались по коридорам тюрем и власти его поклонники, — он хочет, чтобы человечество превзошло бесов во зле. И, следовательно, стало могущественнее их.

И Фурзд считал, что такая трансформация человеческой природы вполне возможна. Проблема только в том, что это уже не будет человечество. Это будет новая иерархия демонов. А Фурзд не хотел этого, он желал спасти именно человечество, какое оно есть.

Зурдан в этот день отдыхал в своем дворце рядом с владением Гнодиады. Зурдан не очень любил сестру, считая, что во зле она слишком человечна. Но сестра есть сестра, и от этого никуда не денешься. Пусть владеет своим замком — там и делает, что хочет.

Зурдан возлежал на ложе в огромной, но совершенно пустой комнате. Никаких изображений бесов, чудовищ, казней, никакого черного цвета, вообще ничего. «Мы сами выше «их» и начнем все сначала и по-своему. У нас будет своя символика».

В этот же день Гнодиада бродила по своему замку, томясь, раздраженная. Ей было 35 лет, она — в цветах, в черной роскоши, стройная, нежная, жестокая, самовлюбленная… Ей всегда хотелось чего-то еще, кроме любви к себе. О себе она порой забывала. Тонкие ноздри ее чуть вздрагивали при мысли о своих изощрениях.

Изощрения состояли в том, что она до смерти любила наблюдать казнь, особенно отрезание головы у мужчин. Для этого у нее в замке было отведено место для казни. И она могла наблюдать за этим процессом из ложи сверху или тайно через специальное оконце. Последнее она обожала.

«Лучше тайное, чем явное», — думала она.

Клиенты были разные, в большинстве своем — преступники, приговоренные к смерти. В том числе и те, кто считал, что конец мира близок. Простым смертными не разрешалось так считать. Но среди клиентов бывали и просто невинные люди, которых хватали на улицах и привозили в комнату смерти молчаливые агенты Гнодиады. Приговоренных по закону не то чтобы не хватало, но спрос был и на невинных. Но главное было не в этом. Не судорога смерти и жестокость привлекали Гнодиаду. Она внимательно со сладострастием следила за приговоренным. Если его поведение было хоть в какой-то степени мужественным, это вызвало у нее почти физическое отвращение.

Белой своей нежной ручкой она подавала знак — казнить. И даже порой не смотрела на процесс (а был он или отрезание головы, или повешение) и уходила. Но если приговоренный дрожал, визжал, ползал, выл — это вызвало у нее сладострастную радость. И чем трусливей был мужчина или юноша (женщин в казнимые вообще не брали), тем огромней была ее радость, охватывающая все тело. Тогда самые трусливые были спасены. Она давала знак — не казнить. И только что в истерике извивавшийся человек попадал ей в постель, а не на плаху. Так начиналась оргия, с психопатией, с надрывом, с объяснением в любви и возможностью для любовника опять попасть на плаху. Ибо отрезание головы было ее любимой казнью.

В этот день Гнодиада ожидала поступления. Казнь была назначена на час вечернего чаепития. Предыдущая церемония не возбудила Гнодиаду. Попались на редкость мужественные мальчики. Только один был трус, он дрожал так глубинно и непостижимо, так любил свою жизнь, что Гнодиадой сразу овладел бешеный приступ сладострастия. Однако он умер от разрыва сердца прежде, чем Гнодиада дала знак: в постель! Помиловать! Но она почувствовала такую страсть к этому юноше, что велела положить его в постель. И, выпив бокал вина (для особ такого ранга в Ауфири делали хорошее вино), недвижно, с открытыми глазами проспала с ним полночи. Труп холодел с каждым часом, и ни мужество, ни трусость уже не были его качествами. Но Гнодиада велела обработать труп так, чтобы он превратился в памятник. И этот памятник поставили для Гнодиады в ее летнем саду. Надпись на монументе гласила: «За трусость».

Крэк задумчиво сидел на скамейке. Улица, магазин, аптека. Озабоченная толпа. И вдруг — на шее петля. Нежная, но профессионально четкая — будешь дергаться, придушат, не до смерти, но до потери сознания. Крэк, вообще-то говоря, готовый ко всему в этом мире, сразу понял, что работают профессионалы, причем ювелирно. Но он все же не мог понять: от кого, кто приказал… Мысли путались. При всем своем хладнокровии он хотел и любил жить. А теперь его впихнули в машину. Реденькая толпа разбежалась: а то и ее впихнут. По дороге Крэк молчал, но пытался сообразить: Фурзд, конечно, нет, Террап — может быть, но он действует мягко, к тому же он как правитель предпочитает легальность, а не дикость. Неужто Зурдан, но зачем? Если Зурдан, то он вывернется! А если Крамун?!

Крэк похолодел: только не это. Крамун — это тайная высшая власть, это единственный и абсолютный властитель Домов безумия, адепт тайных наук, старик, при имени которого трепетали сами правители Ауфири.

Крэку стало дурно. Если так, то никакой Террап, никакой Фурзд ему не поможет. И даже магия не спасет… Но что-то подсказывало ему, что не Крамун. Слишком грубо для адепта тайных наук… Впрочем, нравы в последнее время погрубели еще глубже… Крэку завязали глаза, пихнули в спину и повели. Крэк почувствовал — его ведут по каменным коридорам, но куда?.. Когда повязку сняли, Крэк пошатнулся. Он очутился в угрожающе нечеловеческом зале, рядом охрана, впереди «прибор», в назначении которого сомневаться не приходилось: для отрезания головы. Крэк стал кричать:

— Вы что, с ума сошли! Я из Бюро аномальных явлений в человеческой психике! Вы отлично знаете это бюро! Сейчас мой шеф — сам Фурзд! Отпустите меня! Вы ответите! Безумцы!

Стража угрюмо молчала. Один из них сказал:

— Мы исполняем приказ. Сейчас вам отрежут голову.

— Да вы с ума сошли! Кто дал такой приказ?! Отведите меня к нему! Это ошибка! Вы поплатитесь!

— Мы не ошибаемся, — помрачнел стражник, видимо главный. — Еще никогда никому по ошибке не отрезали голову.

— Чей приказ?! — в бешенстве заорал Крэк и затопал ногами.

…Гнодиада из своего скрытого наблюдательного места с отвращением смотрела на эту сцену. К тому же, конечно, все слышала.

С отвращением, потому что клиент оказался не тот. Не бьется в страхе, а орет, топает ногами. Она только что положила роскошный букет редких цветов к подножию памятника своему последнему любимцу, которым она не успела обладать. Это был не человек, а сам страх, и она его потеряла. Хоть вызывай его душу. Но душа — это не то, что человек. «Скорей бы умертвили этого упрямого, твердолобого ублюдка», — скучающе подумала она.

Крэка повели, и вдруг одна из секретных дверей в зал распахнулась, и вошли люди в форме, со знаками такого рода, что им должны были подчиняться все находящиеся в доме Гнодиады. То были личные люди самого Зурдана.

Крэк уже был около «прибора». Люди Зурдана остановили стражу и палача (тот был самый низенький, незаметный, сама скромность), что-то шепнули им, и они подчинились. Личные люди Зурдана под руки подхватили нелепо сопротивляющегося Крэка, который вообразил, ничего не поняв, что его, может быть, хотят закопать живым, а вовсе не гильотинировать, и повели его к секретной двери.

…Гнодиада вышла в ярости. «Братец нехорошо шутит», — твердилось в голове. Но братец тут же позвонил:

— Сестренка, я же даю тебе возможность развлекаться, как ты хочешь, но и ты не вздумай вмешиваться в серьезные дела, а исполняй мой приказ, точнее, доброе пожелание. Возьми это существо, напои, угости его, накорми, если сильно вспотел от страха, пусть примет ванну, но, главное, обласкай его. Душевно, большего я от тебя не требую. Чтоб он пришел в себя, но хорошо запомнил, что с ним произошло. Пусть анализирует, а ты приласкай. У меня ласки нет. И через два часа чтоб был у меня.

Гнодиаде оставалось только подчиниться. Но злость осталась. «Ничего себе, брат. Унизил. Дескать, я развлекаюсь, а он вершит судьбы государства, — зло думала она, глядя на себя в зеркало. — Да я разве развлекаюсь?! Идиот! Я делаю это для своей черной души. А она мне дороже всего, дороже всякого государства, страны, конца мира! Плевала я на все это!»

Но «доброе пожелание» выполнила лихо. С таким братцем не пошутишь!

Крэка, считавшего почему-то, что его хотят закопать, ввели в изысканную гостиную, в которой во всем чувствовался женский ум, хотя и своеобразный. Кругом портреты каких-то молодых людей, но не грубо, со вкусом, ненавязчиво.

На софе возлежала она — Гнодиада.

Крэк, хотя еле держался, но наконец сообразил: убивать не будут. Перед ним Гнодиада. Дело в Зурдане. Но тревожность осталась.

— Садитесь, господин, — тихо сказала она. — Хотите, погадаю?

— Не надо. Ради дьявола, — процедил Крэк.

— Тогда вот за столиком любезные яства на вас глядят. Они живые, кушайте.

Крэк сел и уставился в цветочный торт.

— Хотите помыться?

— Да нет. Мне бы отдохнуть. Это кресло как женщина.

Гнодиада вспомнила указания брата:

— Вы не обижайтесь на то, что происходило, — сказала она.

— Я не обидчив, — ответил Крэк.

— Вот и хорошо. Кушайте. Вот этот пирог так сладок. Ваш живот, независимо от вашей мужественной души, пережил такой страх и ужас, что пусть теперь его ужас перейдет в наслаждение. После страха наслаждение особенно остро.

Крэк закатил глаза:

— Спасибо за такую заботу о моем животе, это так трогательно, что вы сказали. Я теперь к моей утробе буду иначе относиться.

— Вот именно, милый, — расхохоталась Гнодиада. — Короче, приходите в себя. Вам предстоит серьезный разговор с моим братом.

— Я всегда ценил вашего брата.

— А теперь смотрите, вдруг недооцените его ненароком… — резко сказала Гнодиада. — Конец мира покажется шуткой.

Крэк выпучил глаза.

Глава 18

Когда Крэка вели в рабочий кабинет Зурдана, он уже полностью овладел собой. Хотя какая-то внутренняя дрожь оставалась — когда в уме возникали холодные, пронзительно-странные, но нервные в то же время глаза Гнодиады. «Не хотел бы я быть с ней в одной постели», — поеживаясь, думал он. И вот он вошел в строгий, но в чем-то пугающий кабинет Зурдана. Перед ним сидел на стуле с высокой спинкой высокий худой человек, лет… трудно сказать, между 40 и 50. «Но, главное, глаза, глаза, — подумал Крэк, — уловить, что в них. Смерть, награда или великое дело?» Крэку показалось, что и то, и другое, и третье. Он повеселел.

— Садитесь, дружище, садитесь, — провещал этот человек. — Крэк, один из главнейших в Бюро аномальных явлений, а сейчас агент Фурзда, в поисках такой жути, как омст, и пока неудачно.

Легкий металлический смешок.

— Как видите, мы все знаем. Секреты от нас только у Господа Бога.

Крэк вздрогнул от таких слов.

— Вы поклоняетесь Непонятному? — спросил он внезапно.

— Вас это не касается, дорогой Крэк, как себя чувствуете после прогулки вокруг смерти? — Зурдан пристально посмотрел в глаза Крэку. — Вы же понимаете, что прогулка эта будет очень длительной именно после того, как вам отрежут голову.

Крэк смиренно качнул головой.

— Но это уже не актуально сейчас. Поскольку, я думаю, вы согласны на сотрудничество со мной.

— Всей душой, — подхватил Крэк и подумал: «Как он прям и жесток. И никакой нервности, не то что сестренка. Но где-то в глубине в нем таится такое… Хочется на колени встать перед Непонятным… Упаси!»

— И телом, — улыбнулся, если так можно выразиться, Зурдан. — Не забывайте о том. Демоны учат нас: «Плоть есть Слово».

Крэк опять наклонил голову, неизвестно по отношению к кому: Непонятному, демонам или просто Зурдану.

— Мой друг, вы — один из самых проницательных тайных агентов нашей великой демонической страны, — начал Зурдан. — Я не возражаю, что вы работаете на Фурзда. Работайте. Тем более, омст — это не шутка, задача велика. Но скажу прямо, вы должны поработать и на меня. Оплата не презренным металлом, оставим это для деловых трупов, а чем-то посущественней. Потом поговорим об этом.

— В чем работа? — оживился Крэк.

— В том, чтобы выйти на Крамуна.

Крэк, при всей своей веселости, чуть не упал со стула. Сердце истерично забилось. «Только что полегчало, вроде вывернулся, и опять. Это конец. Такого я не ожидал».

Он сделал усилие и сказал:

— Лучше просто убейте меня, Зурдан. Чего тянуть…

Зурдан усмехнулся:

— Я могу убить, кого угодно. Кроме Крамуна, конечно. И я вас понимаю: шпионить за властителем тайных наук и Домов безумия, за начальником секретной власти… О-го-го!

— О-го-го! — тупо повторил Крэк.

— Но неужели вы думаете, что я посылаю вас на смерть, что вы уже убиты? Бросьте, убитые мне не нужны. Я объясню вам, в чем суть. У вас есть все шансы.

— В чем суть?! — истерично повторил Крэк. — Что я должен узнать?

— Не торопитесь.

Зурдан налил в свой стакан молока и выпил его. Он в принципе предпочитал детское питание.

— Что я должен узнать?! — чуть не взвизгнул Крэк.

— Терпение. Я дам вам способ представиться если не самому Крамуну, то его ближайшему помощнику. Вы ничего не скрывайте, иначе вас тут же повесят. Вы скажете, что работаете на Фурзда и на меня, кстати. Попросите помочь найти омст. И это правда, я тоже заинтересован найти омст. Кто откажется от такого зелья? Конечно, не для того, чтобы принять его, а как яд или как средство для контакта с дьяволом. И все, больше ничего. Необходимая магическая защита вам будет дана. Мы перехитрим и дьявола, и Крамуна, — Зурдан зловеще, если так можно выразиться, улыбнулся. — Уже потом, когда внедритесь, получите дальнейшие инструкции. И помните, несмотря на всю нашу дружбу, если чуть в сторону, удушу собственными руками, а они у меня железные и длинные… Отдохните, и через два дня вас приведут ко мне за инструкциями.

Крэк встал, выполз, и его повели обратно. В коридорах этого странного, зловеще не роскошного дворца он неожиданно увидел Гнодиаду. Она шла мимо.

— Помолитесь своему животу, Крэк, — сказала она.

Крэк в конце концов (хотя он и не любил ничего конечного) получил четкие указания. Пока его цель не распознать что-то, а внедриться. А уже потом ждать финального указания. А пока — ни-ни. Внедряться тихо, осторожно, как музейная крыса и по линии сексуальных аномалий, точнее, по линии омста. Там, наверху, у Крамуна предупреждены о его появлении. Может быть, его примет сам Крамун — омст и сигналы от Зурдана многое значат. Все проверено, инструкции точны.

Крэк воспринял задание с облегчением, таким образом, сначала ничего не делать, только встретиться, но тревога все-таки грызла. За день до визита в логово Крамуна он сидел в народной бювной за кружкой «бюво». С народом ему было как-то легче.

Болтая ножками и чуть поглаживая брюшко (последний совет Гнодиады внедрился в него самого), Крэк думал о том, как выкрутиться. Хорошо, он внедрится. Но как только он начнет что-то серьезное разнюхивать, пусть как крыса, это тут же будет зафиксировано. Как он может быть незамеченным у Крамуна! Значит, конец. «Нет, нет, не конец, — чуть не взвизгнул он. — План таков: когда дело начнет крутиться, надо все и всех продать. Потому что Крамуна не перехитрить. Упасть ему в ножки, все объяснить, лишь бы остаться в живых… Крамун может спрятать, хоть в Дом первого безумия. Хотя даже я не знаю, что там творится…

Крэк выпил три кружки бюво и повеселел.

Огляделся. Лица ему понравились. «Какие добрые морды, однако. Задумчивые. Не все у нас ищут истину в чертях… Хорошо!»

Крэк повернулся к соседу, тот вдруг прильнул к его плечу и заплакал.

Крэк изумился:

— Что так?

— Лошадок жалко, — пролепетал сосед.

Крэк даже растрогался:

— А вы веселей смотрите на все это. Жизнь, она всегда права!

— Почему же веселей?

— Ну, хотя бы вот почему… Вчера открылся новый шикарный публичный дом с лошадками. Женщин там нет, одни лошадки. Условия для них очень хорошие, и кормят их неплохо.

Крэк, дружески похлопав соседа по спине, вышел на свежий воздух… Однако сосед не угомонился и тоже выбежал на свежий воздух и спросил Крэка:

— Вы такой умный, скажите, будет ли конец света?

И сосед трусливо оглянулся. Крэк тут же весело ответил:

— Конец света будет, но он будет длиться бесконечно…

Крамун сидел в кресле в своем логове (так он называл один из своих тайных кабинетов) в рассеянной задумчивости. Это с ним редко бывало. Он посмотрел на себя в зеркало — огромное, в черном обрамлении, оно зияло в стене, словно сновидение. В зеркале отражался седой высокий старик, во всем облике которого чувствовалась необычайная мощь. И во взгляде, и в повороте головы, и даже в недвижности тела.

Наконец он позвонил и приказал ввести собственного сына.

Вошел юноша лет 22, и они остались вдвоем. Сын сидел немного сбоку от отца, тоже в кресле.

— Вит, я воспитывал тебя по всем канонам нашей тайной науки. Конечно, в меру твоих способностей, иначе ты бы погиб. Но вот что меня огорчает, хотя я и не терплю никаких огорчений. Ты оказался неспособным проникнуть в суть нашей науки, я уже не говорю о практике.

Вит (так звали мальчика) покраснел и растерялся.

Крамун покачал головой.

— Ты даже не понимаешь, насколько ты оказался бездарным.

— Отец, что же мне делать?! — испуганно чуть не вскричал Вит.

— Тебе нечего делать, — медленно произнес Крамун. — С тобой надо что-то сделать. Неужели ты не понимаешь, что, если так будет продолжаться, ты обречен. Ты обречен уже сейчас.

Юноша вздрогнул.

— На что, отец?

— Я тебе не отец, если ты обречен. Ты обречен на ад, как почти все живущие в этом мире, и, главное, у тебя нет времени, потому что тебе дано не так долго жить.

— Как? — юноша был в ужасе.

— Я не хотел тебе говорить, но это так. У тебя действительно мало времени, сынок. — Крамун чуть усмехнулся. — Только мое учение и практика дают возможность избежать ада, будучи в аду, последнее неизбежно. Но мы можем превратить ад в нарциссический поцелуй. Ты никогда не целовал себя в зеркале?.. Напрасно.

Вит молчал, подавленный.

— Да, мы можем это сделать, если есть ответное движение. Но ты не смог реализовать даже первые шаги в этом направлении. Посвящение бессильно, если оно повисает в пустоте…

Вит попытался за что-то уцепиться:

— Как можно быть не тронутым адом, будучи в аду? — робко спросил он.

— К этому я и хотел подготовить тебя. Такое чудовищно трудно, и к тому же это только начало, хотя и великое. Впоследствии такие существа, выдержавшие испытание адом и познавшие его тайну, смогут образовать новую исключительную иерархию в этом творении мира. Они уже не будут люди, но, конечно, и не ангелы, не боги и не демоны, я уже не говорю о низших духах. Это будут ослепительно-мрачные, невообразимые, великие существа в иерархии миров. Никто не сможет с ними сравниться… И они уже на пороге… жизни и бездны…

От него веяло торжеством ужаса, который он превратил в действие. Но лицо оставалось холодным и неподвижным. Ярость приобрела конкретный потусторонний характер.

Вит заледенел. «Он убьет меня», — подумал он.

— Зачем ты мне нужен убитым, если не нужен живым?! — резко ответил Крамун.

«Он читает мысли», — мелькнуло в уме Вита, и он не своим голосом взвыл: «Прости!»

Крамун прикрыл глаза, стараясь не выдать отвращение.

— Тебе будет плохо, сынок, — сказал наконец он. — Ты будешь выть, рыдать, биться в истерике, кусать самого себя, но там, в первом безумии, твой последний шанс…

— За что? — взмолился Вит. — Мне здесь хорошо, тепло…

— Неужели лучше стать презренной тварью в никому не нужном закрытом аду или крутиться по тысячам ничтожных, жалких, нелепых жизней, быть гонимым огнем безумной, беспощадной кармы и в конце концов лопнуть, как водяной рак? Не будь вселенским идиотом, сынок.

Лицо Вита вытянулось, он никогда не считал себя идиотом.

— Ты знаешь, что такое поэзия, Вит?

— Нет.

— Так и быть, я прочту тебе нечто, называй как хочешь. Это пришло из далеких древних времен. Очень короткое. В переводе на наш язык, конечно. Слушай:

Знают трое о тайне ада,

А тебе без креста полезно.

Нам не душ и не блуда надо,

Только верных имен из бездны.

— Ты понял что-нибудь?

— Нет.

— Правильно. Если бы ты понял, что стоит за этими стихами и о каких именах идет речь, у меня появилась бы надежда. Но я боюсь, что ты безнадежен.

Крамун нажал кнопку. Вошли двое.

— Взять! — резко сказал отец.

Вит завизжал, но двое были очень крепки. Вит вдруг прекратил кричать, и они в безмолвии потащили его, согласно отданному заранее приказу.

Крэк, содрогаясь, подходил к скромной приемной, которую ему указали. Принимать его должна была некто Армана. Какое место она занимала в окружении Крамуна, Крэк не знал. Не знал и Зурдан. Но судя по тому, как отнеслись к просьбе Зурдана принять Крэка по делу омста, — не было сомнений, что позиция ее была чрезвычайной. Да и как иначе, если просит такое лицо, как Зурдан. То, что на таком чрезвычайном посту оказалась женщина, испугало Крэка больше всего. Он не ожидал такого.

«Женщина — начальник у Крамуна? — думал Крэк. — Да, это что-то зловещее. Мрак выполняют мужчины. Что же это за дама у Крамуна?! Несовместимо… Брр… Страшно. Презреть, значит, женскую природу, растоптать ее… Ну и баба! Только бы не умереть».

Но он не умер, увидев молодую, хорошенькую девушку лет 25, полную жизни и веселую.

Крэк сам был чаще всего веселый, но от ее веселости он совсем ошалел и робко присел на стул в огромной приемной Арманы.

За ее креслом у стены стояла изумительная, почти фантастическая статуя Крамуна. Он понял, что к ней обращались, как будто это был живой Крамун, до определенной степени, конечно. «Магия, известная еще с древнейших, так называемых античных времен, значит, практикуется и здесь», — подумал Крэк. Вообще о так называемых античных временах в Ауфири знали всего человек 5–6 не более, и Крэк в том числе. По всем меркам он был образованный человек, но сейчас образование привело его к ужасу: он не ожидал, что такая древняя изощренность применяется в Ауфири.

Девушка рассмеялась.

— Мы советуемся с его статуей, когда надо. Лично Крамуна можно редко видеть.

Оторопевший Крэк, бросив взгляд на статую, с мольбой посмотрел на девушку.

— Давайте познакомимся, — мило сказала она, — Армана. Но в порядке знакомства хочу вас спросить, — Армана улыбнулась. — Поймите, это нам надо знать, если мы будем заниматься омстом. Омст — не шутка, мало ли что может произойти! Вот документ, подпишите, какими сексуальными извращениями вы увлекались, дорогой? Я не имею в виду, конечно, женщин, мастурбацию, гомосексуализм и лошадность. Было ли что-нибудь серьезное?

Крэк продолжал торопеть. В сущности, он был чистый малый. Крэк подписал, Армана внимательно, но с рассеянкой посмотрела на него.

— Знаете, вы в этом плане совсем безобидный человек. Так бывает у мужчин с возрастом. Дети у нас гораздо опытнее и изощренней многих мужчин.

Крэк наконец возмутился:

— Насколько я безобиден, мадам, в этом отношении, надеюсь, к делу не относится. Меня прислал Зурдан, а Зурдан некомпетентных людей не посылает, тем более к Крамуну.

И он невольно посмотрел на статую.

— Конечно, конечно, — как будто спохватилась Армана. — Какой вы обидчивый все-таки. Если у вас не было ничего серьезного, уж не подумали ли вы, что я буду относиться к вам презрительно?! Уверяю вас, это чушь! Мы просто заполнили сексуальную анкету, что, в конце концов, формальная необходимость. Давайте приступим к делу.

«Дело» прошло стремительно и очень точно. Крэк отвечал на вопросы, не уклоняясь ни на шаг от продуманного. Армана согласно кивала головкой, но Крэк был настороже.

Закончив, Армана, улыбаясь, заявила:

— Мы ответим вам через четыре дня, сможете ли вы присоединиться к нашему проекту относительно омста. Будьте здоровы.

В ответ Крэк почувствовал слабость в ногах.

А когда вышел на улицу, его потянуло сплясать. И он сплясал. Никто от него, одинокого, не шарахался.

Глава 19

Валентин был принят в дом Таниры и Вагилида. Для него началась новая жизнь. Он даже забыл о конце мира. Вагилид, конечно, одобрил этот союз.

— Жалко только ребеночка рожать перед концом, — напомнил о себе Иллион.

Ему все прощалось, но Танира загадочно ответила:

— Как раз наоборот. Именно такой ребенок сейчас нужен.

В первые дни уютные маленькие происшествия следовали за происшествиями. Оказалось, у Вагилида появилась теперь прислуга. Несколько дней назад он перетащил из одной своей потаенной пещеры целую библиотеку.

Танира сначала испугалась, но Вагилид предупредил ее:

— С некоторых пор нам нечего бояться.

Глаза Таниры загорелись: «Неужели безопасность, долгожданная, родная? Конечно, Фурзд. Но, может быть, кто-то еще? А вдруг ловушка? Нет, отец никогда не ошибается, тем более в таком случае».

…Валентин, пьяный от счастья, тем не менее заинтересовался библиотекой.

— Отец запер ее, и ключ у него. Он пока не пускал туда даже меня, — извинилась Танира.

— И что там?

— Не знаю точно. Тайные манускрипты, книги, каким-то чудом сохранившиеся от вашего доисторического человечества, документы… Кстати, многое на русском языке… Заглянуть бы в свое время, но все зависит от отца.

Валентин не настаивал. Беспокоился он, правда, о встрече со своими. Как объяснить им? А что, собственно, объяснять?.. То, что здесь происходит, все равно необъяснимо.

Но Танира позаботилась: Валентин написал записку, что все с ним в порядке, и она через прислугу передала ее русским.

Однако надо было и самим съездить и объявиться.

В день, когда решено было поехать, встали рано. Иллион спал в отдельной комнатке, которую он называл дальней.

— Чем дальше, тем лучше, — говаривал он.

Собрались завтракать. Естественно, в Ауфири не было никаких брачных обрядов, не было и самого брака. Они называли это «долгожительством», а не «сожительством», в том случае, когда совместная жизнь тянется долго или предполагается, что будет так.

Валентин же был в растерянности в смысле обряда. Наконец все они решили, что в аду можно обойтись и молитвами, раз нет церквей. Вагилид одобрил. И молитвы были совершены на третий день их совместной жизни.

За завтраком первое, что предложил Вагилид, — как-нибудь выбрать подходящее время, чтобы безопасно проникнуть в христианскую пещеру в Неории и там освятить брак. Но предупредил о риске: единственное наказание за такое — смерть. Причем путем четвертования. Такая казнь предусмотрена для сторонников любой традиционной религии. Таковые то ли надежно прятались, то ли их практически не было.

— Мы придем туда, если Фурзд придет к власти, — ответила Танира, — и если там действительно остались христиане.

— Считалось, что человек пять, но это было давно, — вставил Иллион.

В остальном завтрак прошел вне тревожных тем, но наконец Валентин высказался, что на него временами нападает состояние, которое он даже не может выразить словами. Все, что произошло с ним, и все, что он видит вокруг, кажется ему, нет, не сном, но чем-то совершенно ирреальным. Более того, ирреальным становится его собственное сознание. Причем это слово «ирреальное» лучше других, но и оно очень приблизительно касается того, что с ним бывает.

— Это приступы инобытия, мой друг, — печально пояснил Вагилид. — Что же вы раньше молчали об этом? Это очень опасно!

— В чем опасность?! — встревожилась Танира.

— Это грозит не безумием, а неким отпадом из так называемой реальной жизни. Человек становится носителем инобытия.

— Ну, вы ошеломили. Впрочем, да. Но эти приступы у меня все реже и реже. А с тех пор, как я с Танирой, — нет даже намека на это… Но я чувствовал, что это ведет в пропасть, в бездну, в провал… нет, все не то… в извращенное бытие… не знаю, как сказать.

— Извращенное бытие — это хорошо, — засмеялась Танира. — Мы сыты по горло неизвращенным, возьми меня туда.

— Без шуток, — сурово сказал Вагилид. — Валентин, я пороюсь в своей библиотеке, надеюсь, найду, как защитить вас от этого…

— А я говорю, больше такого не будет, — настоял Валентин.

Иллион внезапно захохотал:

— У меня было такое. Еще почище, — окончив хохотать, брякнул он. — Правильно вы говорите, Валентин, описать нельзя. Как можно мыслью, сознанием описать то, что происходит внутри них? Но у нас в Неории все возможно.

— Все-таки опишите, Иллион, опишите. Нас так мало осталось среди этой, как вы выразились, внешней тупости.

— И, — засмеялась Танира, но смех был счастливый, не сквозь слезы, как обычно, понятно почему.

— Хорошо, хорошо, — согласился Иллион. — Могу, но только косвенно, очень косвенно. Попался мне в каких-то доисторических архивах стишок. Разобрался, перевел, слушайте:

Предсмертный рев

Гиппопотама

Мне душу ранит по ночам.

Моя душа пришла из рая,

И вот те на гиппопотам!

Стих был принят одобрительно, если не восторженно.

— И вот, когда я вспоминаю, что моя душа пришла из рая, но я вижу и тоже слышу предсмертный рев мира сего — тогда со мной и произошло раза три то, что невозможно описать.

— Какой вы молодец, Иллион, — вставила Танира. — Безусловно, молодец. И раз наша душа пришла из рая, то она туда и вернется! Так что все к лучшему!

— Ура! — не выдержал Валентин.

— Так что выпьем на дорожку, — предложил Иллион. — Мне тоже хочется повидать русских.

И они все четверо помчались на длинной нелеповатой машинке последних времен — туда, к русским.

Глава 20

Потаповы и Сергей встретили Таниру и Валентина, конечно, с радостью, но когда они услышали о женитьбе, то с такой же радостью остолбенели. Правда, Потаповы по-своему, а Сережа Томилин — по-своему.

Сергей, собственно, решил, что дело идет на поправку, раз установлена такая взаимосвязь ауфирки с русским. «Нам же будет легче, — подумал он, — да и за Валентина радостно.

Потаповы как-то колебались.

— А как же церковь-то? — робко спросила Полина Васильевна.

Тут уж даже Иван Алексеевич изумился:

— Золотце, — сказал, — какие же в аду церкви? Призадумайся-ка!

Полина Васильевна призадумалась и ответила:

— Для Господа все возможно, особенно если уму непостижимо. Но по уму я согласна: какие уж тут храмы. А как вы-то обошлись? — спросила она у Валентина.

— Молитвами, мать, молитвами, — пояснил Валентин.

— Ну слава Богу. Только вот Танирочка-то крещеная или нет? Она ведь тут родилась, а я не пойму: в аду-то крестят?

— О святая простота! — не удержался Сергей.

— Почему? — перебил Валентин. — Вопрос по форме прост, а если в глубине…

— Мальчики, хватит, — прервала сама Танира, — не забывайте, что вы из другого мира…

Полина Васильевна не унималась, отвела Валентина в сторону и проговорила:

— Танирочка такая ясная, добрая, она защитница наша и такая отличающаяся от ауфирцев этих, точно она сама русская. Вы ее сами тайно крестите, Валентин, вам зачтется, раз другого выхода нет. Или я могу крестить, я обряд знаю хорошо…

— По согласию Таниры только, — ответил Валентин.

— Конечно, по согласию. Такая чистая душа, а я вижу это по ее глазам, поверь мне, должна быть около Бога. За вашей свадьбой, даст Бог, и наша будет: Сергей и Дашенька. Дитятки пойдут, хоть и в аду родятся, но все крещеные будут.

— В аду еще только детей не хватало, — вздохнул Валентин.

— А что же? Пусть уму непостижимо, но хорошо. А на каждую непостижимость у Господа свой ответ есть.

Нашептались они и пошли к столу, благо Танира и Валентин навезли с собой всякой всячины.

Пировали шумно и откровенно. Все для души.

А к вечеру подъехала другая машина, от Вагилида, чтобы забрать Таниру и Валентина домой.

— Какие они важные стали, — проговорила Дашенька, — потому все переменилось к лучшему у Таниры, что она нам помогает…

А в эту же ночь, к утру, из этого не то лагеря, не то скорее теперь санатория русских пришельцев в аду сбежала безумная Юля. Она пробралась и вышла на дорогу, не замеченная охраной. Как это ей удалось — непонятно. Возможно, безумие помогло. Пробиралась дальше осторожно, отдыхая, подкармливаясь скудным домашним запасом самого невероятного сбора. И первое, что увидела Юля в пригороде столицы, — колонну несуществующих, шедшую по пустынной улочке. Она выскочила из канавы, сорвала цветочек и побежала их догонять.

Остановилась. Несуществующие шли тихо, медленно, словно вообще не двигались.

Тогда Юля запела. Пела она что-то свое, несущественное, по-русски, конечно. Несуществующие встали. А она все пела и пела.

В ответ стал собираться народ. Странный, но все-таки прибито-веселый.

Несуществующие, увидев народ, пошли. Юля захотела сплясать, но они не обратили внимания. Они все шли и шли — широкой дорогой, темной и одинокой, словно в небытие.

Однако народ окружил Юлию и стал интересоваться ее пением.

Народ молчал, молчал, пока она пела, а потом кто-то спросил:

— Она кто, дьяволица, наверное?

— Если дьяволица, надо ее пригласить в дом. — Мы бы хотели, — раздался голос в ответ.

Юля закончила пение.

— Она ведь на человечьем языке поет, а не на дьявольском. Только что это за язык?

— Инопланетянка она, — пискнул кто-то.

Его пристыдили:

— Планет на небе давно уже нет, а ты все мелешь свое, сонное. Проспись!

Вышла довольно толстая ободранная женщина, взяла Юлию за руки и сказала своим:

— Мы ее в дом возьмем. Пусть уж у нас сойдет с ума.

Юлия покорно пошла.

Их было трое: ободранная женщина, высокий мужик и дите, игривое и по-своему сумасшедшее.

Ввели в дом, напоминающий чем-то мажорную могилу. Низкие потолки, и вообще пахнет тлением. Тем не менее в нем было как-то весело, но не совсем в человеческом смысле этого слова. То ли ведьмы тут веселились, то ли несчастная нечистая сила тут плясала и выла. Юлию, бедную, усадили за стол, который занимал половину маленькой комнаты. В центре стоял цветок. Все трое членов семьи уселись рядом. На столе — скудная еда.

— Что же ты не поешь? — спросил мужик. По интонации Юля поняла, о чем речь. Но она не запела. Она заговорила:

— Какие же вы несчастные, черт вас дери! — громко сказала она. — На кой черт вы родились на свет, а? Я вот родилась правильно, но потом, говорят, забыла. Не знаю, что вы мне скажете о том, куда я попала.

Ауфирцы переглянулись и подмигнули друг другу. И стали ей отвечать на своем языке:

— Ты вот покушай сначала. Потом хвались, мы не дураки, все понимаем. Ты говоришь, а мы знаем.

— Вы покажите мне карту Луны, пожалуйста. А то я у вас который час живу, а Луны не видела.

— Она хочет есть. Сын, принеси кашу. — Сын сбегал в кухню за кашей. Юля механически стала есть.

— Кушает! — удивился мужик.

Женщина посмотрела внимательно на гостью и сказала:

— А что мы дальше будем с ней делать? Может быть, убьем ее и все? Она ведь не дьяволица, а человек. Убьем и выбросим. Собаки сожрут.

Юля опять запела.

— Слышишь, как она поет?! Я люблю народные песни.

— Какие же это, к черту, народные песни? Что это за народ такой, слова которого непонятны?

Тогда мужик решил:

— Давай отведем ее на свадьбу. В соседнем доме у Зига — свадьба сейчас. — Действительно, в Ауфири брака не было, но свадьбы были.

— Подождем, пока она кашу съест. Как голодным на свадьбу идти? Не хватит сил.

Юлия, бросив петь, стала доедать кашу, доела и сказала:

— Вы все не от мира сего. Больно вы чудные. Вы не людоеды случайно?

Женщина экстрасенсорно (даже самые обездоленные обладали частично в Ауфири этим свойством) поняла последнюю фразу Юлии, но не обиделась:

— Она говорит, что мы, похоже, людоеды, — обратилась она к членам своей семьи.

— Пусть думает, — ответил мужик. — Идем на свадьбу!

Юлия покорно и насмешливо пошла. Словно ее ведут на казнь несмышленыши — такое у нее было чувство.

У Зигов свадьба была в разгаре. Многие приглашенные сидели в садике на скамейках — плакали. Перед ними на стульях сидели юноша и его подруга — и молчали. Мужик, что привел Юлию, поздоровался с окружающими, и они ответили плачем.

— Нормально, — сказал мужик, втиснул Юлию на скамейку между ауфирцами и сам втиснулся, словно охраняя ее.

Ауфирцы плакали, и мужик, толкнув Юлию в бок, тоже наказал плакать. Юлечка поняла намек, но не смогла заплакать, все мыслимые и немыслимые слезы она уже выплакала навсегда. Плач продолжался, и вроде бы конца ему не было. Но вдруг открылись ворота и медленно в садик стала входить колонна несуществующих. Реакция была молниеносной — все с криком стали разбегаться кто куда. Кто в дом, чтоб запереться в шкафу или в туалете, кто прыгал через забор в другой садик, кто уполз в кусты. Один ауфирец, пацан лет десяти, залез на дерево.

Мужик с Юлией остались недвижными, мужик повернул к ней несуразную голову и пробормотал:

— Правильно делают. По точному поверью, дьяволица, если на свадьбу приходят несуществующие, всех приглашенных рано или поздно, но в течение жизни четвертуют. А уж если к кому несуществующие подойдут близко — тому четвертования на следующий какой-нибудь праздник не миновать, но ты не бойся, мы с тобой не приглашенные, мы сами пришли.

Но Юля и так давно ничего не боялась: ни крыс, кусающих самих себя, ни черного неба, ни ауфирцев. И они остались на скамье. Юноша и подруга тоже сидели на своих местах и молчали — по поверью, им самим ничего не грозило.

Мужик посидел, посидел около Юлии, потом встал и ушел:

— Я пойду, мне пора, — сказал он Юлии. — А ты сиди здесь.

И она осталась сидеть.

Весть о «побеге» Юлии (кто-то из охранников видел ее, уходящую, но спьяну не обратил внимания) быстро дошла до Валентина. Танира оставила свой телефон Потаповым и Сергею, и они дозвонились (в пропускном пункте у охранников был, конечно, телефон). Вообще, как мы уже говорили, какая-то часть так называемой техники у ауфирцев сохранилась от времен доисторического человечества, то, что было применимо или возможно в их условиях. Автомобили, например, были, но самолеты — нет. Не до самолетов и полетов было, летать-то, собственно, было некуда, да и, мягко говоря, рискованно. Мобильной связи тоже не было.

Надо было быстро действовать. Но возможности ограничивались Фурздом, ибо только он мог отдать позитивный приказ. Другие, особенно на среднем или нижнем уровне, могли бы дать такой приказ, что Юлия лишилась бы жизни.

До Фурзда дозвониться оказалось, как всегда, нелегким делом, но Вагилид добился своего. Позитивный приказ был отдан: «Найти живой и вернуть в лагерь в сохранности». Фурзд позаботился даже о душевном здравии: «Девочку при захвате не пугать».

Полиция рьяно взялась за непривычное дело: не убить, а доставить. Залезали в сумасшедшие дома, в тайные притоны, в зоосад, даже в лошадиные публичные дома. «Чем черт не шутит, — думал начальник поиска, — может быть, эту иностранку-инопланетянку за мутантку, за необычную лошадь приняли». А в принципе шуток чертей начальник поиска очень опасался.

Надежда была на старух-доносчиц, которых расплодилось видимо-невидимо в столице. Старушки проявили в этом деле свою предсмертную аккуратность. По доносу одной из них заглянули в салон красоты. Но сигнал на этот раз оказался ошибочным: в салоне красоты оказалась случайная девица из Страны деловых трупов, неизвестно как попавшая в Ауфирь. Девицу в полиции избили и отправили обратно на родину.

Шли дни — никакого результата. И вдруг два полицейских агента заметили рано утром шагающую по проселку колонну несуществующих и среди них странную женщину с распущенными волосами.

По отношению к несуществующим эти агенты оказались довольно трусливыми и суеверными. Но поскольку они, как говорится, были в штатском, решили все-таки проследить. Так они в тени ужаса и шли за этой колонной, которая вышла за пределы проспекта и двинулась за город, в лес, туманный, болотный и похожий на ведьмовскую смерть.

Когда Юлия оказалась одна в садике — даже юноша с подружкой сбежали, она стала внимательно и безумно всматриваться в лица несуществующих. Она вдруг почувствовала что-то родное, соответствующее состоянию ее души. Верно это было или нет — никому неизвестно, но она вдруг подошла к колонне и встала в их ряды. В таких случаях реакция несуществующих могла быть неописуема, но на появление Юлии в их рядах не было никаких реакций вообще. Это означало, что они приняли Юлию как несуществующую или по крайней мере как потенциальную несуществующую. А Юлии стало тепло и радостно среди них. Они ей показались такими родными в своем небытии.

Колонна последовала в дом сбежавшего хозяина и его подруги и рассыпалась там на ночь. Спали кучками на полу, и Юля среди них. Никакого движения, никакого секса, никакой мысли. Юлечке стало так хорошо. Все что было связано с этим проклятым или, скорее, падшим миром, вызывало у нее отвращение.

Несуществующие спали так же тихо и безвременно, как и шагали колоннами по улицам.

Юлечке стало так отключенно, что она заплакала. Оказывается, запас слез у людей безграничен. Но на ее слезы никто не шелохнулся, не вздрогнул… Ей стало страшно, но в то же время хорошо. «Останусь жить среди них, — подумала она, лежа на полу. — Если я была безумна, то безумие пройдет. Здесь все проходит, все уходит в могилу, в небытие, даже безумие».

Ее мысли стали вдруг спокойнее и текли медленно, как река. Никаких волнений. Она заснула, и ей снились сны, которые не снились никогда. В этих снах не было ни движения, ни мысли, ни образов, одно пространство, которое охватывало ее и принадлежало ей. По этому пространству ей, одинокой, было так хорошо идти, словно все упало внутри нее: и слезы, и смерть, и душа, и надежды, а осталось одно — только это бездонное пространство, без цели, без страданий, без ничего.

Ей стало хорошо, так хорошо, что эти сны не вызывали внутри нее ни слез, ни радости, ни счастья, ни горя или страдания, а главное — душа-мученица, душа-страдалица исчезла в этом пустом пространстве. И ей стало так безгранично легко, что хотелось никогда не просыпаться.

Внезапно путь колонне несуществующих перерезал полицейский патруль. Все произошло крайне стремительно. Полицейские бросились к колонне и вырвали Юлию. Она не сопротивлялась, она была покорна.

Однако в полицейском участке она обезумела, но уже в другом смысле, чем раньше. То было сумасшествие, это — рыдания, плач, вопли и бесконечное сожаление.

Начальник полиции, следуя указаниям, позвонил в администрацию Фурзда и донес, что девушка из доисторического человечества ведет себя дико и непонятно.

— Бить ее или не бить? — в результате спросил начальник.

— Ни в коем случае. Ответите за это, — прервали его.

— Она бьется головой о стену и говорит непонятно, — ворчал этот служивый, но подчинился.

— Ждите наших указаний, — подтвердили ему.

Фурзд позвонил Вагилиду и резко сказал:

— Пусть кто-нибудь из русских вместе с вами или с Танирой приедут и поймут, почему она рвет на себе волосы. Что вы решите, то и делайте с ней. — И насмешливо добавил: — Передайте ей, что для нас оскорбительно, что ей не по душе жить при конце мира, мы-то ведь прекрасно живем…

Танира и Валентин немедля ринулись спасать Юлию. Они подъехали к угрюмому полузданию, шарообразному и нелепому, где находился окраинный полицейский участок. Прошли по узким коридорам, по которым шмыгали крысы-самоубийцы. Вошли в кабинет начальника. Он, толстый, сидел за столом, пил «бюво» и хохотал. Увидев Таниру с Валентином, он махнул лапой и прогремел:

— Вы — ауфирка, он — доисторический, — он ткнул пальцем в Валентина. — Только что мне звонили, что вы едете. Идемте за мной в камеру.

— А где же полицейские? — спросила Танира.

— Они в дежурной комнате, молятся Понятному. Я обязан так поступать. Идемте.

Спотыкаясь, все трое спустились в подвал. Веяло сыростью, крысами и еле слышными стонами. «Как хочется жить», — подумала Танира. Дверь в комнату со скрипом, с проклятьями отперлась. У Валентина съежилось сердце. Юля тихо сидела на скамейке в совсем черном платье, недвижна. «Боже, — молнией прошло в его уме, — это же моя соотечественница, моя сестра, в сущности, пусть она из начала XX века, но она дышала одним воздухом с Блоком, Есениным и моим дедом, в конце концов».

Неуверенно, пошатываясь, он подошел к Юле.

— Был приказ о том, чтобы вы делали с ней, что хотите, — обратился толстый начальник к Танире. — Берите ее, насилуйте, душите, спасайте, выводите гулять, что хотите, мое дело — сторона, — закончил он и вышел, кряхтя и похрюкивая.

Когда дверь захлопнулась, Валентин прошептал:

— Мы пришли, чтобы помочь тебе, Юля. Что ты хочешь?

Юля смотрела на них — со странным спокойствием. Никакого безумия не было в ее глазах.

— Садитесь со мной рядом, Валентин, — сказала она. — Вы с одной стороны, а Танира — с другой. Я ведь помню вас, Танира, вы часто приезжали к нам.

«Где же ее безумие? — подумал Валентин. — Она никогда не говорила так нормально».

— Мы хотим взять вас обратно, туда, где вы жили, — произнесла Танира.

— Никогда. Ни в коем случае, — резко ответила Юля.

— Почему? Тогда живи с нами, в городе! — чуть не вскрикнул Валентин.

— Нет, нет и нет.

— Что, что ты хочешь? Где тебе хорошо?!

— Среди несуществующих. Я хочу жить только среди них, чтобы не существовать, Валентин.

Она смотрела на Валентина тихо и прямо, в глазах ее не было ни печали, ни экстаза, ни ужаса. Один покой.

— Я хочу убить свою душу… Да, да… В ней много страдания, и она мне не нужна. Мне нужно только отсутствие. Я не могу жить больше ни в каких мирах, ни в аду, ни в раю.

И Танира, и Валентин знали, что ее нашли среди несуществующих, но ясность ее слов ошеломила их. Валентин притих. Не слезы душили его, а смерть. Он не знал, чем помочь Юлии. В ее словах была абсолютная безвозвратная уверенность в том, что душа должна умереть. Навсегда.

В камере словно все замерло. Только тикали огромные часы на стене — единственное, что было в камере, кроме скамьи.

— Валентин, не надо плакать и жалеть меня. Все кончено.

Она увидела слезы в глазах Таниры.

— Не плачьте. Мне будет хорошо не существовать.

— Но… но… Юлия, — встрепенулся Валентин, — но давайте сначала поедем к нам. Я живу с Танирой. Отдохнете там.

Он старался придать своему голосу обыденные интонации, как будто ничего не случилось.

Но Танира не выдержала:

— Юля, ведь с несуществующими, как мы знаем, происходят странные вещи… Они действительно исчезают… Куда? Неизвестно. Никто их не убивает, их боятся убивать. Но они сами постепенно исчезают, медленно, один за другим… Мы не знаем, что с ними происходит и куда они исчезают…

— Я была среди них это время. И я догадывалась об этом в молчании. Может быть… Тем лучше.

— Тем лучше?!

— Я хочу убить свою душу. Только они знают, как это сделать. С меня хватит. — Юля посмотрела на Валентина. — Не только из-за страдания, пусть невыносимого. Нет, нет и нет. Я познала, почувствовала, что есть то, что больше и страшнее страдания. Это некое знание, и с ним жить невозможно. Ни здесь, ни в любых других мирах.

— Это опасное знание, Юлия, — молниеносно ответил Валентин. — Его надо уничтожить.

Юля ничего не ответила.

— Пойдем к нам, — растерянно проговорила Танира.

— Хорошо, я пойду. Переночую. Но под честное слово, что вы отпустите меня к несуществующим навсегда.

Валентин и Танира согласились, втайне надеясь на что-нибудь смутное.

Юля опять стала покорной, и они, отметившись у толстого начальника, поехали домой. Вагилид и Иллион отсутствовали, появятся, сказали, через четыре дня.

Но сквозь покорность Юлии просматривалась абсолютная непроницаемость.

Валентин понял, что убедить ее в чем-то ином невозможно.

Поужинали при полном молчании Юлии. Молчании не безумном, но осознанном.

Рано утром Валентин и Танира отпустили Юлию. Она, не колеблясь, пошла по улице в сторону. Но потом вдруг оглянулась, увидела Таниру и Валентина, глядящих ей вслед, и остановилась.

— Прощай, Валентин! — крикнула она. — Прощай, Россия.

И ушла к несуществующим.

Валентин вернулся домой, к Танире, подавленный. Танира быстрее пришла в себя.

— Послушай, Таниронька, — проговорил Валентин, — что же это у все население Ауфири такое: то несуществующие, то одичавшие, то чертоискатели, то лошадники? Есть все-таки у вас нормальные люди, которые спят, едят, ходят на работу, заводят детей и потом спокойно умирают без всяких претензий?

Танира рассмеялась:

— Такие есть, и таких много. Хочешь, покажу?

— Покажешь? Как? В зоопарке?

— Нет, в обыденной жизни, у меня есть одна знакомая семья, к примеру, мы узнали ее еще во время наших скитаний. Довольно характерная для этого слоя людей семья. Съездим сейчас, хотя бы чтобы рассеять… как сказать…

— Все понятно. Поедем.

И через 20 минут они оказались на полуухоженной улочке и около аккуратного домика.

Танира позвонила. Выползли обыватели: он, мамочка и две дочки.

— Танира! — воскликнула мамочка. — Как давно вас не видно было! Заходите, Танира, со своим другом, кто он?

— Он иностранец, он не говорит по-нашему, но я могу переводить.

— Черт с ним, если он иностранец, — дружелюбно сказала мамочка. — Заходите.

Дочки повизгивали. Валентин осмотрелся: большая комната, некие цветы, портрет кого-то и кошка. На столе — как будто завтрак.

— Мы еще не ели, — заворковала мамочка, — потому что полночи слушали радио.

— И что передавали?

— Как обустраивать садик около дома и как лечиться, простите, от геморроя.

Мамочка хихикнула, и дочки покраснели.

Танира шепнула Валентину:

— Я буду тихо переводить тебе смысл.

Сели за стол.

— Как жизнь, Танира? — спросила хозяйка. — Устроилась на работу?

— Да так, подрабатываю немного.

— А друга как звать? Он кто?

— Валентин. Он, может быть, будет работать в сфере бизнеса.

— Бизнеса? Хорошо. А он случайно не из Страны деловых трупов? Там бизнес хорошо налажен, они деньги любят.

— Все может быть.

Валентин сдержал смешок: «Слава Богу, что можно молчать, — подумал он. — Как лихо, однако, Танира с ними говорит… Ба! И в этом молодец!»

— Нам бы дочек замуж отдать. Говорят, конец света не скоро будет. По радио сообщили официально. Поживем вдоволь. А тех, которые такой слух распространяют, — поймали вчера таких двоих. Наверное, четвертовать будут. Сам наш правитель подпишет, недаром мы его выбрали, чтоб порядок был.

— А есть женихи-то на примете? — спросила Танира.

Мамочка посмотрела на дочек.

— Да пока все какие-то никудышные попадаются. Один — алкоголик, другой — лошадник, черт его разберет, все по этим лошадным публичным домам шляется. Так про него говорят. Мы-то ничего не знаем. А он сам стесняется что-то объяснять, он застенчивый такой.

— Раз застенчивый, может, хороший, мама? — вставила одна из дочек.

— Сиди и молчи. Нацеливай глаз на лучший вариант!

— А как у вас с питанием? — спросила Танира.

— Порядок, — ответила мамочка. — Свинина сейчас подешевела. Одно раздолье. Работать, конечно, много приходится.

Так пролетели два часа. Валентин незаметно толкнул ножку Таниры.

— Ну, мы пойдем, — заявила она.

Расстались, жали руки.

В машине Танира, еле удерживая смех, спросила:

— Ну как?

— Здорово. Впервые я почувствовал себя опять в XXI веке, да и в любом другом доисторическом, как вы говорите, веке.

— Это вечное, Валентин. Точнее, пародия на вечное, перевернутая вечность.

— С такими Ауфирь продержится еще долго.

— Это иллюзия. Их не спросят.

Они вернулись домой. Позвонил Вагилид, сказал, что возвращается. Иллион с ним. К вечеру Вагилид и Иллион тоже были дома.

А через час звонок от русских: пропал Сергей.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ