Так и кончилась дедова семья.
Герман и представить не мог, чтобы расстались супруги в ссоре. Наверное, и проводил Дед Ирину, и матери передал с рук на руки. Но вспоминая из жизни друзей — даже мелочи, о бывшей жене своей он почти никогда не упоминал.
Сам Герман — еще перед тем, как уехать на Кавказ — пробовал жить с одной девушкой. Тоже медичкой, на которой — чем черт не шутит — может, и женился бы. Но «после войны», когда вернулся он совсем уже другим человеком. Настолько, до странности — чужой показалась ему эта девушка… И он ей, верно, тоже, потому что такое — всегда обоюдно… что сами собой закончились отношения.
Зато это новое в нем почувствовали девчонки со станции «скорой», и числили его едва ли не братом.
Просто было обращение его. Он не собирался переходить никому дорогу, делать карьеру, добиваться разных мелких благ. На новых машинах, что недавно получила «скорая», ездили на вызовы молодые фельдшерицы, а он все больше на старой, в которой так холодно было зимой.
— Многие из Чечни уже с другими мозгами приезжают. Такие странные становятся, — констатировал бывший друг, нынче главный, — Ты, Герка, одним днем живешь. То есть живой — и ладно. Но ты подожди — как Шуркин на пенсию уйдет, переведу я тебя все-таки в хирургию…
Герман пожимал плечами.
За окном стояла полная луна. Серебристая, с темными размытыми пятнами — неведомые моря, материки…
И было так тихо, как не бывает в городе. Руслан давно уже был пущен в дом. Герман ночевал в маленькой комнате, смежной с кухней. Только кровать у окна, и комод у противоположной стены, больше и не помещалось здесь ничего. Да еще — выступал серебристый бок голландки.
Тепло и спокойно было сейчас Герману. Необыкновенное чувство защищенности испытывал он здесь. Морозный лес на окне, сияющий в свете луны доходил почти до самого верха стекла… Разглядывай переливы ветвей этих сказочных деревьев, или приподнимись — и увидишь высокую, пышную, нетронутую перину снега… Кажется, сюда может придти Дед Мороз, но шаг его не оставит следа…
И никто не позвонит сейчас Герману, не прибежит за ним — и не будет этой тревоги, которую нужно скрывать от больного и близких, оставаясь внешне спокойным и сдержанным, и даже веселым. А ведь порою видишь, что безнадежно дело…
Герман повернулся на бок, к окну лицом… Свет луны, в отличие от света фонарей не мешал ему нисколько…
Только здесь, у Деда, когда время начинало течь так спокойно и неторопливо, он задумывался — чего же он хочет от жизни… Он знал, что за напряженной работой незаметно пробежит и год, и пять, и десять лет. Но необходимо, время от времени, останавливаться и подводить итоги.
Часто ему хотелось жить так, как Дед. Нашлось бы ему место в сельской больнице. И он знал бы здесь каждого: и древнюю старуху Марью Петровну, и запойного конюха Мишку, и только что родившегося, единственного на все село младенца…
По весне он бы копал огород… Только подумал — и запахи нахлынули сразу: сырой, но уже прогретой солнцем земли. И срезанных лопатой первых трав. И дыма от костра, на котором преет листва. А вечером не усталость даже, а жаркая, расслабленная нега в мышцах, как после бани… Сидишь у костра, и смотришь на яркую, перевернутую, взбитую черноту земли — и медленно садится за зеленую дымку полей майское солнце, обещая бесконечный вечер. И ветер уже вечерний, свежий с Волги…
И женщина любимая идет, несет тебе куртку.
Спать уже не хотелось. Но не было в нем пока Дедовой ясности, примиренности. Слишком много еще сил, и страстно хотелось их к чему-то приложить.
Здесь — да, все до единого человека на перечет, но нет среди них того, то, — Герман заколебался, ища сравнение. Странно, пришел на ум древний образ, — Кто дополняет и составляет с тобой единое целое, делая существование твое совершенным и завершенным в своей красоте: как меч и ножны.
А без этого так отчаянно скучно станет, что замечешься, пока возраст не возьмет свое, пока не станешь готов служить людям в целом…
Есть еще путь — крепчать хозяйством, богатством расти, чинами — но он никогда не мыслил для себя этого пути, даже смешною ему представлялась его важность.
Да и в городе — вроде жизнь каждый день подбрасывает новое, выездов за смену выпадают десятки, а со временем — в памяти всё сливается. Это в первый год еще дивишься чему-то, хочется рассказать. А потом — схожесть случаев, характеров людских.
Вечером одуряющая усталость, телевизор… Ничто не интересно Герману до страсти: ни политика — он быстро притомился смотреть эти передачи, даже талантливые, с вдохновенной умной ложью. Он слышал в них фальшь нутром, как собака, как предки Руслана, не пропускавшие воров к сельской церкви, так и он не мог впустить это в душу.
Ни техника — какие-нибудь новейшие компьютеры или машины. Ни дальние страны — ничто не было способно захватить его целиком. Смысл жизни не был найден, и он с горечью подумал, что, видимо, ущербен в этом, в главном. И чтобы не мучить себя, надо принять это: просто делать свое дело, и радоваться коротким передышкам, со всей возможной остротой радоваться: прогулке по зимней тропе, клину птиц, пролетевшему над головой, голосу Деда…
Тихо было и тепло… Герман натянул на себя одеяло, погружаясь в волны дремы, предшествующей сну…
Где-то далеко залаяла собака, и низким басом, в поддержку ей — ответил из сеней Руслан…
Утром дед затеял жарить блины. Плита у него была маленькая, в две конфорки — и сковорода прикрыла ее почти всю. Дед готовил от силы пару раз в день — если сейчас блинов нажарит, то ближе к вечеру сварит суп — вот и вся еда. Не считая чая, конечно, который тут пили в любое время дня — зависело это от прихода гостей, да еще когда от долгой работы хотелось Деду взбодриться.
Но всегда приготовленное было вкусно, а Герману после городской еды казалось даже роскошью.
— Покличь Варюшу, — сказал дед, — Одиннадцатый час уже… Пока горячее все…
Герман даже курку не набросил — вышел во двор, банька была в десяти шагах. За ночь Варины следы замело, и Герман подумал, что сейчас возьмет лопату и очистит двор и дорожку на улицу прочистит широко и гладко, чтобы еще несколько дней легко ходилось Деду.
Он слегка постучал в низкую дощатую дверь. Тишин. Никто не ответил ему. И дверь оказалась не заперта. В предбаннике — холодно, почти так же, как на улице. Внутренняя дверь — чуть приоткрыта. Он поколебался секунду — и вошел. Холодно, как же холодно… Выстыло все, как она спала здесь?
Маленькое окно выходило на глухой забор, и было завешено жёлтой шторой. От этого убранство комнатки освещалось каким-то призрачным тусклым цветом… На постели, укрытая одеялом, лежала Варя — так неподвижно, будто она и не шевелилась с вечера.
Герман наклонился над ней сразу — его встревожила эта неподвижность. Варины руки были ледяными. Но он понял, что не случилось с ней ничего — это просто сон, такой глубокий, бессильный… Его зовут «мертвым» — такой сон.
Надо было затопить здесь, и не тревожить ее, дать выспаться…
Скоро он вернулся с дровами. Вышел еще — одной охапки будет мало. Дрова у Деда хранились в сарае, были сухими, разгорятся сейчас же…
Как же хорошо топить печь! У себя в городе он тосковал по этому живому огню. Перекладины чьего-то ветхого забора занялись сразу, первым, малым жаром согрело лицо. А потом ровный, ясный — без дыма — огонь разросся, потянулся, и пошел в пляс над поленьями…
Когда дрова прогорят — будет еще красивее, зардеются переливами драгоценных камней, жарким, живым их блеском — угли. Но победит тьма пепла, и вот уже в ней, только отдельные искры… Если ангелы пролетают над городами- не такими ли они их видят? Огоньки домов во тьме… Или — огоньки душ?
Герман подложил еще дров, и поднялся. Дед уже беспокоится, верно, что не идет никто.
Варя появилась, когда зимний день уже клонился к закату. Легко, неслышно отворилась скрипучая, обычно, дверь — и Варя появилась на пороге, высокая, вся в черном: куртка, брюки. Только золото влажных волос по плечам — на улице шел снег, и теперь таял на ее голове, плечах.
— Добрый вечер сказать? Аж стыдно мне, что так заспалась…
— Варенька, — Дед и всегда был приветлив, но сейчас в голосе его Герман слышал какую-то особую нежность, — Ты не замерзла там? Как же ночью-то? Герочка вот с утра пришел, натопил… Да ты ведь голодная…
— Спасибо вам, что не будили, — улыбнулась Варя.
Была в ней сейчас эта готовность к радостной улыбке, будто испытывала она чисто физическое облегчение.
Так бывает, когда мучает головная боль. Не часы — дни. Ты уже свыкся с ней, и вдруг нашел лекарство. Мир прояснился, боль отступила. И ты спешишь воспользоваться этой передышкой, хотя и не веришь, что она надолго. И это тоже было в Вариных глазах — неуверенность, беззащитность. Внутренний вопрос, в движениях даже: можно я тут сяду? можно — спрошу? Вы не рассердитесь, если я…?
Дед почти ничего Герману о Варе не рассказал — и это при его привычке доверчиво делиться своей и чужой жизнью. Артистка, работает в театре оперетты (И хорошо как поет, Герочка!) Дочке двенадцать лет уже, растит ее одна.
— А как вы познакомились с ней? — спросил Герман.
— Она прочитала статью, что я написал в газету. Просто многое в мои годы вспоминается, Герочка, и вот решил: надо сохранить. Я ведь в свое время в Большом театре известнейших артистов слушал… Лемешева, Козловского. Она прочитала, и знаешь — нашла меня. Через газету адрес узнала, что ли… Приехала познакомиться, попросила, чтобы я ей рассказал подробнее. Она настоящая артистка, ей все интересно, что относится к ее делу. А потом стала приезжать…, - сказал Дед чуть ли не с удивлением, как будто не привык к тому, что раз побывавшие у него в доме, приходят сюда еще и еще.
— Что ты сейчас поешь, Варенька? — спросил Дед.
Варя накрывала на стол — здесь все начинали хозяйничать.