Она любила то непередаваемое, что зовется душой театра. Дружбу и сказочную атмосферу, что царили здесь. Она дорожила ими бесконечно, так как дома была единственным ребенком, и, чаще всего, должна была развлекать себя сама.
Став старше, она уже с успехом играла — и Розу в том же «Маленьком принце», и Машу в «Щелкунчике». Романтические образы выходили у нее хорошо, а бытовые роли никак не давались. И те, кто считает, что актриса должна быть «разноплановой», никогда не согласились бы, что ей нужно идти на большую сцену.
В училище они поступали вместе с Нютой Барабанщиковой — крепкой голубоглазой девушкой, от которой веяло такими свежестью и здоровьем, что после экзамена старик из приемной комиссии сказал ей:
— Джульетту играть не будешь, а кормилицу — самое то.
И потом он же — Ире:
— А вот ты как раз — Джульетта.
Джульетту она не сыграла, но роли были хорошие. В театре поставили несколько романтических пьес Цветаевой, она была Дамой. И Матерью в «Кровавой свадьбе» Гарсиа Лорки.
А потом пришел новый режиссер и… нет банальностей, вроде предложения постели с его стороны и дерзкого отказа — с ее, не было. Просто поменялся репертуар. Нужно было играть полукриминальных девиц, подруг бизнесменов, богатых дамочек, ищущих, чем развлечь себя. Иру пробовали на роли, но раз за разом она показывала себя неудачно, пока прочно не отошла на второй план.
И тогда она ухватилась за случайно полученное предложение — самой набрать ребят, создать студию при Дворце Культуры. Ей казалось, все будет так же ясно, чисто и сказочно, как в детстве.
Пришли дети. Она смотрела на них уже взрослыми глазами, видела, что талантливых среди них нет. Зачем утомлять впустую, натаскивая на определенные движения и интонации?
Она учила их самому простому, тому, что может в жизни пригодиться. Читать стихи, осознавая их. Уметь отличить верное от фальши.
Но Дворец требовал отдачи. Надо было — выступать. И чаще, чтобы не мучить зря детей и не стыдиться за них, она выступала сама…
… С того афганского вечера минуло два месяца.
Город праздновал день рождения. Предполагался концерт на городской площади — для всех. В качестве «гвоздя» пригласили известный ансамбль из столицы. И вечер во Дворце культуры — для избранных. С награждениями почетных гостей, выступлениями артистов и фуршетом.
Накануне работники Дворца возились долго. Петька сам, никому не доверяя, натягивал над сценой гирлянду из надувных золотых звездочек. Колонны покрывали такой же золотистой фольгой. Директор по двадцать раз обзванивала артистов — все ли смогут прийти, никто ли не откажется? Она сама взялась и за детей из театральной студии. Принесла стихи местного поэта, велела выучить по куплету.
И вот часть вечера была уже позади. Вручены главные награды — все тем же, до боли знакомым официальным лицам.
Танцевала опять Света, и Ира из зала позавидовала, какие у нее замечательные колготки — матовые, с рисунком… А ее собственные — Ира час назад заметила — поползли, и пришлось в гримерке спешно искать лак, и кисточкой замазывать длинную дорожку.
Ирины детки честно все проскандировали, и ни разу не сбились. Потом они спустились со сцены один за другим, и мамы сразу стали кутать их поверх воздушных платьиц и белых рубашек — в кофты: в зале было прохладно.
В фойе уже накрывали столы для фуршета, и когда двери приоткрывались — остро пахло холодцом с чесноком и позванивали бокалы.
Ведущая Катя, ровно всем улыбаясь, вскрывала очередной конверт:
— В номинации «Верность делу»… награждается врач городской больницы Андрей Кулагин.
Мужчина уже взбегал на сцену, и Ира его узнала. По быстроте, желанию не терять ни секунды… Это был доктор, что приезжал тогда на «скорой».
Люди зааплодировали вдруг дружно, и — аплодисменты эти не стихали… Минута, две, три, пять… Овация эта показывала, как любят его… И это было много больше, чем та статуэтка, которую Катя держала в руках и готовилась передать врачу.
Собственно весь ритм этих хлопков был — Лю-бим! Лю-бим!
А он стоял где-то в глубине сцены, не выходя даже к краю, к свету — пережидая… И ценя это выражение любви, и торопясь уйти от всеобщего внимания. Лишь только можно стало — он спустился так же быстро, а ему всё продолжали аплодировать…
Никто больше не удостоился такого признания… Ни заслуженные учителя, ни подающие надежды мальчики-спортсмены, ни юные таланты из школы искусств.
Ира поднялась — она сидела в глубине зала — с краю, и вышла тихонько, не дожидаясь конца.
Их «театральная» комнатка была на третьем этаже, под самой крышей. Туда вела лесенка с крутыми ступенями. Ира повернула ключ в двери. Холодно было — кто-то не закрыл форточку. Окно — аркой. Днем на подоконник всегда слетались голуби. Но сейчас уже темнело.
Ира села с ногами на диван, прижалась щекой к спинке, обтянутой пропылившейся тканью, потянула на себя лежащий тут же плед в крупную шотландскую клетку.
Ей очень хотелось плакать…
Отчего жизни прошло так много, и так впустую? Тот доктор, наверное, даже не задумывался об оправданности каждого своего дня. Счастливый удел! Конечно, он страшно уставал, и ему никогда не хватало времени, чтобы отоспаться…
Но и она была сейчас утомлена — годами, казавшимися теперь прожитыми бесцельно.
Зачем судьба сложилась так? Могло бы ничего не быть… Ни ролей, над которыми она долго и терпеливо работала, ни занятий в студии, которые вела теперь — четыре раза в неделю. А потом она возвращалась в тишину своей квартиры и думала, чем занять вечер.
Зачем тогда была юность, когда изо всех сил стремишься «поставить душу на цыпочки», насколько можешь взглянуть — выше окружающего. Почувствовать, увидеть, услышать — ярче, острее, чем другие, больше оценить прелесть мира, и по праву этой оценки — стать как бы его обладательницей.
Зачем было бредить колдовскими стихами поэтов серебряного века? Сидеть до рассвета в парке и смотреть, как движутся — или нет? — звезды. Воочию увидеть — плывет по небу сложно сотканный ковер созвездий, и пытаться понять, что это такое — иные миры?
Зачем годами работать над выразительностью слова, жеста, поворота головы? Что изменится в жизни, если не придется сыграть ей больше ничего? А даже если сыграет…
Ведь все это будет забыто зрителями — через несколько минут после того, как опустится занавес… И к этому она шла?
В комнате было уже совсем темно.
— Я никогда не знала, что есть именно мое дело, — думала она, — Но я не сомневалась никогда, что могу, умею любить. И могла бы жить служением тому, кого полюблю… Я из тех дур, которые с радостью поедут на каторгу и, делая так, чтобы дорогому человеку было легче, переносимее — будут светлеть душой сами. Потому что вот это-то и есть то, ради чего я пришла сюда…
Господи, но если я к середине жизни, не обрела ни дела, ни любви, так прибери меня… Я не хочу ни накладывать на себя руки — ведь Ты не велел этого, ни мучительной смерти не хочу — а как погибают молодые? — только мучительно! Я хочу просто — не быть… Лучше небытие, чем вот так — впустую — сквозь пальцы течёт — богатство жизни, которое Ты дал мне.
Она закрыла глаза, и — кружилась ли голова — но казалось ей, что она падает, падает и не может остановиться, и пусть длится это падение — только бы не возвращаться…
Глава 2. Роман
В конце ХХI века все ожидали войны. И, наконец, все поняли: это случится вот-вот… Роман гнал машину, спешил больше ради Сони, чтобы она не волновалась — они успеют.
Им везло много больше, чем другим, хотя странно было говорить о везении в преддверии страшных событий. Но нужная им автострада была свободной. Какой сумасшедший двинется навстречу будущему переднему краю? Люди спешили эвакуироваться, и вот те-то дороги, что вели вглубь страны, вдаль от городов, и были забиты автомобилями, грузовиками, велосипедами. Многие шли пешком.
Машины временами гудели, больше от безнадежности — пробки образовались колоссальные. На взгляд Сони, можно было наплевать на дороги — и выбираться любыми путями — хоть по полю ехать, хоть по тропе, через лес. Неважно. Какие могут быть правила, если окружающий мир через несколько часов, возможно, перестанет существовать.
А сами-то они вменяемые? Прямо под ракеты едут.
— Ромка, там действительно надежное место?
Этот вопрос с утра она задала, по крайней мере, в десятый раз.
— Нет, я все понимаю, ты гениальный ученый, твою жизнь нужно сохранить, но прости, я все-таки не могу поверить — там безопасно?
Роман кивнул.
Соня не была паникершей. А партнером в работе — просто идеальным. Увлеченная тем же делом, признающая его авторитет, никогда ничего не забывающая, лишенная умения обижаться — Соня. Измучилась она, бедняга, за эти дни, когда решался вопрос об их дальнейшей судьбе.
Роман настаивал — их работа может пригодиться во время войны, еще как! Не зря они в последние годы занимались лучевой болезнью. Да хоть простыми врачами пойти им с Соней…
Но со стороны руководства прозвучало решительное «нет». Таких ученых, как господин Витаев надо сохранить… Не зря были затрачены большие средства на постройку надежного убежища.
К политике Роман чувствовал прямое отвращение. Но его научные изыскания могли пригодиться тому же руководству страны, если после применения ядерного оружия, проблемы со здоровьем возникнут у Президента и его окружения.
Соня в такие тонкости не вдавалась. Ей просто было страшно. Потная, не накрашенная, с опухшими глазами, она готова была задремать на заднем сидении. Но ей, видно, здорово действовала на нервы поездка по этой пустынной дороге. Соня достала термос с кофе, отвинтила крышку.
— Будешь? — спросила она у Романа.
И, когда тот мотнул головой, начала снова:
— Я понимаю, они вложили столько денег. Все-таки, ты ученый мирового уровня… Ты должен уцелеть. Но чего-то мне кажется, что мы лезем аккурат — тигру в пасть.