На суде Котик сидел, опустив голову на руки, не глядя ни на кого. На вопросы отвечал не сразу, судя по всему — соображал плохо. Когда же ему дали последнее слово, он прокричал тоненьким, мальчишеским голосом:
— Да, убил! И еще раз убил бы, если б мог! Не жалею… Не могу… Делайте со мной что хотите!
Он получил десять лет. В лагере его вторым именем стала археологическая кличка — Кистень. Удар у него был тяжелым и не миновал цели.
Глава 12. Приехал в город цирк
Первую работу после выхода из колонии, Кистеню дала мамина подруга — преподаватель университета Галина Ивановна Вишневская. За два археологических месяца удалось заработать достаточно, чтобы снять ветхий дом в частном секторе.
— Ты тут, малый, приберись маленько, — сказал хозяин, вручая ключ. Жил он на другом конце города, развалюху использовал как дачу. Но деревянные дома, где не было постоянных хозяев, сплошь и рядом — жгли, а урожай воровали. Так что много выгоднее было домик сдать.
Первые дни Кистень только тем и занимался, что выносил полусгнивший хлам и сжигал его в огороде. Соседи сначала косились настороженно, но потом успокоились. Молчаливый парень от костра не отходил, пока не погаснут последние угли. Только заметили соседи: он будто все время зяб — тянул руки над пеплом, в котором уже и искр не было, ловя последнее тепло.
Сад был не в лучшем состоянии, чем дом. В щели забора свободно заходили собаки, и гуляли в зарослях лебеды и лопухов, высотою в человеческий рост. Но уничтожать зеленую стену у Кистеня рука не поднималась. Стена эта отгораживала его от улицы.
Нужно было идти к людям — как-то выстраивать жизнь, искать новую работу. Но Кистень все оттягивал этот момент. Ему пока было трудно с людьми.
Целыми днями он лежал — в чистом и пустом теперь доме — на кровати, закинув руки за голову. Поднимался раз в день, чтобы сварить несколько картошек «в мундире» и вскипятить чаю.
По вечерам Кистень сидел на крыльце, курил. Или просто бездумно закрывал глаза, подставлял лицо ветру, даже сквозь сомкнутые веки, ощущая бег ветвей, колыханье листвы. Дышалось ему удивительно легко, казалось — он вдыхает свободу.
Одна была у него тоска — об этой девочке, о Светлане. Но мог ли он отягощать своей искалеченной судьбой чью-то жизнь? Тем более — ее… Нет и нет.
Но она ему снилась почти каждую ночь. Иногда он просто ощущал ее руку — на своей. Раньше ему так снилась мама. У нее были такие же руки — мягкие, в которых, вроде, и силы нет. Почему же его — битого, стреляного, все на свете прошедшего — тянуло прижаться к этим ладоням и заплакать? И чтобы его как маленького, погладили по голове и сказали, что все еще будет хорошо… Пусть это не сбудется никогда, но хоть на мгновение поверить…
Иногда он встречался со Светой во сне так, как они могли бы встретиться наяву. Они снова были в археологичке, и лежали на берегу залива. Рядом Волга несла тяжелые свинцовые волны, а в заливе вода была неподвижна, и отливала изумрудом, как в старинных каналах.
Кистень пытался отвлечься, но лицо Светы неотступно стояло перед ним. Он видел ее приоткрытые губы, ощущал запах ее кожи, влажной после купанья. Она была частью его и каждый раз, просыпаясь, он поднимался мучительно, как раненый, и убеждал себя, что вопреки законам, половина человека тоже может жить.
Новой работы он не мог найти долго. Всех отпугивала его судимость. Наконец, Кистеня взяли дворником, решив, что метлу и лопату можно доверить даже бывшему уголовнику.
Ему нравилось чистить снег. Весь день промолчать. Летели комья снега, у края расчищенной дорожки вырастала снежная стена. Кистень вспоминал, как маленький гулял с мамой. Ее старое черное пальто с песцовым воротником, узорные варежки, которые она сама вязала… Мама держала Котика за руку.
— Гляди, сколько снега, — говорил он, закидывая голову, чтобы поймать мамин взгляд, — Такие вокруг горы — как два меня…
Кистень встряхивал головой, чтобы избавиться от воспоминаний. Снегири, яркие, как последние яблоки, сидели на ветках и окликали его звонкими голосами. Говорят, души переселяются в птиц…
Так прошла зима.
В апреле в город приехал цирк. Раскинул шатер на центральной площади, под голубыми елями.
Зрелище было даже призрачное. У людей еще рабочий день, никого нет — ни на площади, ни в парке по соседству, но, обрамляя нарядный шатер, горят разноцветные лампочки, играет музыка. Тонко пахнет весенней листвой, и все вокруг в зеленой дымке.
К восьми вечера публика собралась, и началось представление. Конечно, Света ни за что не пошла бы в цирк — не маленькая, но Кристинка попросилась, и ей купили билет. Теперь нужно было ее встретить.
Света стояла у оградки, слушала бравурную музыку, и как объявляют номера, и представляла: Кристинка сидит на первом ряду и хлопает дрессированным собачкам и гимнастам.
Из вагончика, что стоял близ шатра, вышла девушка — смуглая, в белой майке и шортах, с такой совершенной фигурой, что было ясно — тоже гимнастка. К ней подошла подружка — полная, в ярком махровом халатике. И гимнастка стала рассказывать ей, что нынче на представлении едва не разбилась — ей неправильно подали трапецию.
Видимо, это сильно поразило ее: она вынесла из вагончика планшет, включила его, присела на скамейку и стала писать.
Дети, облепившие заборчик, на представление не попавшие — билеты дороги, с жадным любопытством смотрели. Потом одна девочка решилась спросить:
— Тетя, а что вы пишете?
Гимнастка посмотрела через плечо, улыбнулась. И стало ясно — она вовсе не «звезда», с ней можно говорить просто.
— Пишу подруге в Киев. Рассказываю, что сегодня со мной было.
— А что? А нам скажите…
Света отошла, чтобы лучше видеть выход. Представление вот-вот должно было кончиться.
Вечер становился прохладным, но от цирка шло тепло, там горели прожекторы, хлопали в ладоши десятки людей… Света стояла и грелась — этим призрачным теплом.
Неожиданно… не может быть, это у нее начинаются галлюцинации… Но вот же… Нет, подождите… Да…да…он!
Поодаль ото всех стоял Кистень. Чуть ссутулившись, засунув руки в карманы.
Света ахнула, поднесла ладонь к губам, и с замирающим сердцем, стала протискиваться поближе.
Он, он… Его взгляд. Пристальный, и в то же время немного отрешенный. Кистень смотрел на яркий шатер, на разноцветные огни. Смотрел, будто ему не хватило этого праздника — и детства.
Света подходила к нему медленно, у нее ноги не шли. Он еще не видел ее, но Света нашла его руку, и накрыла ее своей ладонью.
Наташа
Осень уже почти сдалась зиме. С крыш ещё падали капли, но снег на ветках деревьев уже не таял. Унылая улица преобразилась, и стала похожа на сказочный лес.
В редакции заканчивался долгий рутинный день. Уже сделаны были все полосы завтрашнего выпуска: последние «дырки» заткнуты. Телефоны звонили всё реже. Кто-то из сотрудников опускал жалюзи, отгораживаясь от меркнущего пейзажа за окном, кто-то ставил чайник…
В коридоре мерцала наряженная ёлка — её установили рано в этом году. Редактор сказала: «Чтобы люди настраивались на праздник». И никого не смущало, что к концу декабря, ёлка, возможно, уже осыплется.
Наташа потянулась так истово, словно пыталась стряхнуть нудную боль с шеи и плеч. Не компьютер, а убивец — за несколько лет она превратилась в старуху, у которой ломит каждая косточка. Позор.
От природы Наташе была дана большая гибкость и особенный талант к движению. В дедушку ли? Тот мальчишкой ещё Волгу переплывал, зажав в зубах монетку, чтобы на том берегу заплатить перевозчику и с ним вернуться обратно.
Когда он решил выучить плавать пятилетнюю Наташу, на городском пляже зашёл в воду неглубоко — девочке по грудь, и предложил ей: «Ложись ко мне на руки…» Наташа мигом уловила необходимый ритм движений, и с его рук поплыла сразу.
— Русалка, поди ж… — ошарашенно сказал дед.
И воду, и тело своё чувствовала она прекрасно. Спустя время — в годы юности — подобно деду уплывала на другой берег Волги, а когда удавалось съездить на море — приводила в трепет спасателей: её тёмная головка исчезала далеко за буйками, растворялась в голубизне волн.
А по натуре была молчалива, нелегко сходилась с людьми. Любила природу: умела залюбоваться накатывающейся волной, очертаньями ветки дерева на фоне неба, блеснувшим на солнце разломом камня…
Она окончила геологический институт, долгими месяцами была в экспедициях, так же легко, как плавать, научилась ездить верхом. И вообще ей легко давалось обустройство кочевого быта — из-за умения довольствоваться малым и особенной ловкости, таланта — сходу разжечь костёр, сочинить вкусную еду, навести уют в палатке.
И работник она была хороший. А с друзьями и любовью по-прежнему не получалось… Вот книжки в рюкзаке возила — грешна. Стихов много помнила. Дивилась и наслаждалась красотой мест.
Ближе к тридцати — не только душа, но и тело застонали от одиночества… Но кто ж знал, что у того единственного, которого из других выделила она, дома осталась такая же гражданская жена. Да ещё сын.
…Рожать она уехала к бабушке. Деда к той поре в живых уже не было. И понеслось.
В декабре, под Новый год на свет появились девочки-близняшки. А весною бабушку разбил инсульт. И вот уже шестой год она лежит, и врачи говорят, что улучшения не будет.
Из декретного отпуска Наташа так и не вышла — сразу написала заявления об увольнении. Бюджет семьи составляли бабушкина пенсия, детские пособия и случайные Наташины заработки. Порой ее звали убрать квартиру, понянчить детей.
Потом ей повезло — освободилось место в редакции городской газеты. Наташу взяли. Сказалась ее любовь к книгам — писала она не хуже других.
Теперь можно было не бояться голодной смерти, но вдруг нахлынула такая усталость… Придешь с работы домой — и ни минуты покоя. Тысяча проблем маленьких детей, и плачущий голос бабушки из комнаты — исскучавшейся в одиночестве, жаждущей поговорить о своих болях.