Она поджала губы, дёрнула плечами. Жест неопределенности, но он его примет, как согласие. Так проще.
Лене хотелось плакать. Но нельзя было. Если б Юрий Григорьевич тоже ощущал их разлуку, как горе… А раз нет, то и слезы не помогут.
Теперь ей нужно было искать новое пристанище, бросая обжитое место.
Лена окончила педагогический институт, и нашла работу в центре «Согласие». Туда помещали детей из неблагополучных семей, если дома у них обстановка складывалась совсем уже аховая.
Центр напоминал хорошую гостиницу. Спальни в коврах, зал эмоциональной разгрузки, зимний сад, бассейн… Но в первое время все без исключения дети плакали и просились домой. К алкашкам-мамам, пустым холодильникам и грязному тряпью.
Воспитательницы к этому настолько привыкли, что повторяли одни и те же слова::
— Подожди, мама вылечится и придёт.
Попробуй, скажи, что маму лишают родительских прав, и ребёнку отсюда две дороги: в детдом или в приемную семью. Это ж сколько слёз будет!
Воспитательницы, хоть и закалённые, а нервы берегут.
Но зарплата в центре немного выше, чем была бы в школе. Можно снять себе угол.
Тогда Лена и нашла эту квартиру. Хозяева работали на Севере. Жилье находилось на девятом этаже, под самой крышей. Вся лоджия была заставлена цветочными горшками. Пьешь здесь чай — и будто в саду сидишь. Благоухает индийский жасмин, покачивают головками разноцветные петунии, костром горят бархатцы…
Юрий Григорьевич, впервые зайдя к ней в гости, тоже восхитился этим райским уголком:
— Как у вас красиво.
Лена же приглядывалась к необычному соседу. Вероятно, в молодости он был не так хорош: не так чувствовалась порода. Старость подсушила лицо, заострила тонкие черты. На седых волосах — чёрный берет. Стоит на балконе и курит.
Какое же совершенное лицо… Природа провела резцом в порыве вдохновения. Лицо старого римлянина.
Юрий Григорьевич — бывший артист. Играл в городском драматическом театре. Несколько лет назад овдовел. Жил с дочерью в старинном доме, в центре города.
Потом дочь вышла замуж, а Юрий Григорьевич ушел на пенсию. Сбережений в семье особых не водилось, и жилищную проблему решили так: купили Юрию Григорьевичу скромную квартиру в тихом районе.
С тишиной, однако, не очень получалось. К Юрию Григорьевичу шли и шли. Казалось, театр без него осиротел. Лена потом не раз задавалась вопросом — почему он ушёл? Ведь играют же люди на сцене до гробовой доски. А он — предпочёл просто жизнь. Здоровье у него, правда, было слабое. В кармане пиджака постоянно лежал валидол.
Весь этот народ — мальчишки и девчонки, только начинающие ходить в студию, и те, кто сейчас играл на первых ролях, и совсем пожилые, ровесники Юрия Григорьевича, — шли и по одному, и компанией — но редко в доме у него кого-то не было.
У Лены со старым артистом отношения вначале были нейтральные. При встрече на балконе — они обменивались замечаниями о погоде. Сталкиваясь в лифте — уступали друг другу место, предлагали поднести сумку…
Лена — не была нелюдимкой. Просто вещь в себе. Но дети её любили, особенно маленькие. Возьмёт она малыша на колени, обнимет, прижмёт — и ребёнок безошибочным инстинктом чувствует, что это — с любовью. Мелкие бегали за ней стайкой:
— Мама Лена!
Она сама маленькая, как подросток. Волнистые белокурые волосы уложены на затылке. Несовременно, но зато такая прическа отнимала мало времени.
Гардероб тоже был прост — какая-нибудь блузка, юбка… Приятно в носке — Лене и довольно. Единственную роскошь себе позволяла — любила бусы. Бус у Лены было много — целая шкатулка. Лёгкие, с позолотой, с камнями или стеклом, малыши в центре подолгу их рассматривали.
Говорила Лена мало, зато умела слушать. И привыкнуть не могла, как другие воспитательницы, к судьбам детей, которых направляли в центр. Ей малого хватало. Документы ребенка читает, а в глазах уже слёзы. Представляет, каково ему жилось в семье, которую и язык-то не повернется назвать родной.
Оттого, что она столько времени проводила Лена с детьми, ей и мнилось, что у нее есть семья. А когда есть — то уже ничего и не ищешь. Так она и жила: немного дом, а больше — центр, где она и ночевала часто, охотно подменяясь на дежурствах.
Но к Юрию Григорьевичу — со временем — она тоже стала заходить. Сблизили их книжки.
— Леночка, у вас Розанова нет?
— Может, что-то отдельное, в сборниках. Заходите, поищу…
Книг у нее было много, нужный томик сразу найти непросто.
Северные хозяева единственную комнату разделили шторами на «зал» и «спальню». В той половине, что у двери — мягкий диван полукольцом, перед ним столик. И шкаф тут имелся, но не книжный, а для посуды.
В «спальне» — широкая кровать с шёлковым покрывалом, трельяж — и дверь на балкон, в «зимний сад». Весёлая квартира, для людей, которым за рюмочкой — под хорошее кино — посидеть, да спать лечь…
Книги, которые Лена покупала на все свободные деньги — класть было некуда. На то, чтобы повесить полки, её хозяйственных способностей не хватало. Требовалась — кажется? — дрель. Или, ещё лучше — наёмные руки, которые она даже не представляла себе, где отыскать и нанять. И книги в ожидании, когда подвернётся случай, стояли на подоконнике, вытесняли рюмки из «горки», и даже стопками лежали на полу.
Юрий Григорьевич прошёл за Леной в комнату и заметил это сразу. Он чувствовал: Лене неудобно, что она так долго ищет ему Розанова. Можно было сказать.
— Ну, позже занесёте…
Но ему не хотелось так сразу уходить. Он тоже любил книги, и посмотреть чужую библиотеку для него было, что страстному коллекционеру — чужую коллекцию. Да и с кем сейчас можно о книгах поговорить… Не о модных новинках, но о действительно любимых авторах… С гостями? Его гости были — особая статья. Они приходили — для себя, и даже если приходили слушать его — то всё равно для себя. Молодым нужно было учиться. Он ничего не скрывал, Показывал, советовал… Объяснял — каждый жест. Но как было другим добиться его изящества, его слияния: чувства, слова и жеста?
Забывали, зачем пришли. Сидели, любовались. Те, кто умнее, понимали — надо искать своё. Повторить — всё равно, что переписать гениальные стихи и присвоить себе авторство.
Приходили к Юрию Григорьевичу стареющие, влюблённые в него актрисы. В него часто влюблялись. Он дорожил этим, пока отношения были красивыми. Но красоту жизни он любил больше, и если становилось тяжело… Если у его спутницы появлялась своя, не зависящая от него, боль — он не был способен долго и терпеливо поддерживать её. Самоотречение — да, ради спектакля, дела, но ради другого человека — нет.
Жена, после нескольких лет брака, смирилась с этим, и они стали жить — почти друзьями. Она довольствовалась тем, что считалась женой известного артиста. И не мешала ему — месяцами пропадать на гастролях, засиживаться ночами у друзей…
Он изучал людей, впитывал в себя чужие судьбы, чтобы у одного взять жест, у другого улыбку, у третьего — движение бровей.
Когда все расходились, он стелил постель, заваривал крепкий чай, снимал с полки книгу — и уходил в иной мир. Вот тут — не жалел сердца, мог и заплакать, и засмеяться, потому что автор был его брат — художник. И был замысел, очищенный от «шелухи», которая неизбежна в жизни. Читал Юрий Григорьевич, представляя внешне и стараясь понять персонажей, будто ему предстояло сыграть их. Иначе он уже не мог.
Сейчас он любовался Леной: очень женственна. Такие женщины были лет сорок-пятьдесят назад — без агрессивного подчёркивания своего пола. Ситцевый голубой халатик, перехваченный поясом, белокурая коса ниже пояса. Рост маленький, тянется на носках, ищет на верхней полке. Обернулась с книжкой в руках. Лёгкое, сухое золото бус шелестит вокруг шеи.
В ту же неделю он сделал ей полки. Чуткие, изящные руки его — были ещё и умелыми. Но у Лены опять вскипели слёзы на глазах: ей было жалко, что он свое время, тратит не на что-то высокое, а на то, как удобнее устроить её книжки.
А потом сложилось естественно, что они много и охотно стали друг другу помогать. Лена утром, без стеснения, стучала в соседнюю дверь.
— Юрий Григорьевич, я после работы в магазин забегу — вам что-то взять?
А вечером, разбирая сумки, говорила:
— Меня девочки на работе научили салат делать — я тут всё для него взяла. Сейчас попробую изобразить — не побоитесь отравиться?
Они садились за стол. Юрий Григорьевич ел все — чем только ни приходилось питаться на гастролях. Но он мог и оценить старания Лены — были в его жизни и дорогие рестораны, и кулинарные изыски. Да он вообще был чуток ко всему талантливому: будь то стихи, или удачно приготовленное блюдо.
Лена втянулась и радостно участвовала в его домашних делах. Говорила:
— Я нынче липкую ленту принесу: и мы все окна на зиму заклеим…
Или:
— Да ерунда какая — хлеба нет. Вот еще проблема: булочная-то внизу… Пять минут, сидите, Юрий Григорьевич.
В свою очередь, не было почти вечера, чтобы старый артист не постучался к ней с книгой, заложенной на том месте, которое ему хотелось прочесть. Или не упрекнул даже:
— Леночка, я чай уже заварил… Восьмой час — а вы не идёте…
Они пили чай, а могли и по рюмке вина — когда друзья приносили ему что-то хорошее: дорогой коньяк, или марочное крымское вино, и ему хотелось угостить Лену.
Смотрели новости. Часто люди, о которых рассказывали, — были поводом Юрию Григорьевичу вспомнить то или иное событие, с ними связанное. И Лене оставалось только сидеть и слушать. Театр одного актёра. Для одного зрителя.
И скоро у Лены появилось ощущение, что она Юрию Григорьевичу более душевно близка, чем иные друзья, которых он знал долгие годы.
Хотя вряд ли существовал человек, с которым Юрий Григорьевич держал бы дистанцию. Он сближался быстро, легко, со всеми говорил просто, и невозможно было даже предположить в нём какую-то двойную мысль, тайную выгоду. Умел быть ненавязчивым: не он тянул к себе человека — тянулись к нему. Чувствовали в нём высоту — Богом данного таланта, мудрости и опыта, и хотелось открыться, и говорить с ним о сокровенном, как человек лишь не