сколько раз в своей жизни говорит.
И засиживались у него часто гости — к Лениной тревоге. Потому что мало кто видел, когда Юрий Григорьевич устал, и ему надо лечь.
В то же время Лена чувствовала, что в нужные минуты — нервной какой-то силой он мог держаться дольше, чем кто-либо — но нельзя было черпать из этого источника бесконечно.
Она не гасила свет в коридоре, и если гости расходились не очень поздно, он обязательно стучал к ней.
— Леночка, Бога ради, совсем меня заговорили… Можно вашего кофе?
Чай заваривал лучше он, кофе варила она. И под лёгкий треск старой ручной мельницы — он рассказывал ей, кто приходил — и что-то забавное из этого визита. И она смеялась до слёз, потому что легко и необидно, но точно он передавал все оттенки речи собеседника, и умел так обыграть простые его фразы, что на мир смотрелось веселее.
Впервые с Леной происходило такое. До сих пор кругом были люди, такие же, как она. Со многими из них можно было поговорить, а на некоторых даже — положиться.
Но впервые она встретила человека, которого сразу признала выше себя, которым можно было восхищаться.
Юрий Григорьевич любил нравиться. Возможно, это было профессиональное, а возможно шло из детства. Так ребёнок хочет, чтобы его все любили. И в то же время была в нем непередаваемая магия таланта:
— Вы словно живое стихотворение, — однажды решилась сказать она ему.
Он улыбнулся и коснулся её плеча.
Она прислушивалась к его голосу, приглядывалась к жестам, всё же стараясь понять, что составляет очарование его. Он показывал ей записи старых спектаклей, и кое-что ей получалось заметить. В одной из сцен героиня, до того ему в свадьбе — отказывавшая, вдруг давала свое согласие. И как радостно, как мгновенно откликался он: взлетал, протягивал ей руку, всего себя отдавая — мгновенная реакция души…
В другой сцене ему требовалось прикрыть героиню от пуль — и он прикрывал: не только телом, руками, но даже кончиками пальцев.
А что говорить о его голосе — то рокочущем, то тающе мягком… В такие минуты она забывала, сколько ему лет, — вернее, она давно это забыла, но всеми силами души она начинала мечтать о близости с ним. С ним мог быть возможен тот совершенный танец тела и чувств, который — если хоть раз был в жизни, на смертном одре вспомнится — с пересохшими губами.
Даже, пусть он на миг обнял бы её, на миг быть с закрытыми глазами — у его груди… Она запрещала себе думать об этом. Очень добрые, уважительные отношения были сейчас у них. И если бы не он изменил их, а она — дала понять ему свои мысли, и ему это оказалось бы не нужно…
Он показал бы это — нельзя мягче — чтобы не обидеть её. Но ей бы оставалось после этого — только никогда его не видеть.
В конце зимы он заболел. Друзья увозили его в деревню, на семейный праздник, в загородный дом. Были там и шашлыки, и баня, и долгие прогулки по заснеженному лесу…
Пальто у Юрия Григорьевича чёрное, лёгкое, не мешающее движениям. Увлекаясь — делом или разговором — он не замечал, холодно ли…
Вернулся с небольшой температурой и кашлем. В таких случаях приезжал знакомый врач.
— Настоящий дон Корлеоне, — думала Лена о старом артисте. Весь ход жизни был у него окружён друзьями.
И вот уже в комнате Игорь. Аккуратный, немногословный молодой человек, с быстротою рук настоящего хирурга, и всегда с предвидением болезни.
— В лёгких пока чисто, — сказал он, одновременно слушая, и глядя на Лену. Она стояла с листочком — ожидая, что записать, за каким лекарством бежать в аптеку, — Но мне кажется — этим не кончится. Утром ещё буду его смотреть.
Юрий Григорьевич лежал в большой комнате — где дышится легче, и телевизор для развлечения.
Лена решила всю ночь просидеть рядом с ним. Когда человеку за семьдесят, всё лёгочное — тревожно. И она оказалась права. Ночью Юрий Григорьевич стал задыхался. Грудь его западала от непрерывного кашля, он прижимал к губам полотенце, и на нем оставались пятна крови.
— «Скорую»!
— Нет, Леночка, нет! Дождёмся утра, Игоря… Право, дождёмся утра.
Утром Игорь посмотрел на Лену, как на виноватую:
— Почему он всё ещё здесь? Почему не вызвали меня или неотложку?
— Я запретил, Игорёк — Юрий Григорьевич говорил тихо. — Какая больница? Прошлый раз чуть не уморили.
Игорь кивнул. Старый артист звонил ему тогда… Его положили «с сердцем», запретили вставать… Но в душной маленькой комнате, с наглухо запечатанными окнами, ему становилось всё хуже. И если бы Игорь не добился перевода туда, где были кислородные аппараты… Он сам переносил Юрия Григорьевича на каталку, сам дежурил возле него.
— Вот, — он быстро написал на листке несколько названий, — этого у меня нет, остальное привёз… Бегите, покупайте, а я пока ставлю систему…
— Леночка, деньги в шкафу…
Но её уже не было в квартире.
В последующие недели они выхаживали Юрия Григорьевича в четыре руки. Системы утром и вечером. Игорь прокалывал гибкую, прозрачную трубку, ведущую к руке, вводил всё новые лекарства.
На плечах Лены была тысяча мелких дел, связанных с уходом за больным. Главное держать форточку приоткрытой, чтобы Юрию Григорьевичу дышалось легче, и следить, чтобы холодный воздух не доставал больного.
Она позвонила на работу, взяла отпуск «без содержания», так как нельзя было отлучиться надолго. Отходила лишь несколько минут — в магазин. А потом готовила ему что-то разрешенное врачом: бульон, паровые котлеты…
Про «деньги в шкафу» она и не помнила. Главное было, чтобы ему стало легче.
— Возраст, и пневмония тяжёлая — бормотал Игорь, тоже просиживавший здесь часами…
Он ничего не обещал. А Юрий Григорьевич чувствовал себя виноватым. Он не жаловался — и только по дыханию его, да по температуре — Лена могла понять, лучше ему или…
В те минуты, когда он мог говорить, не задыхаясь, он старался рассказывать что-то, для неё интересное… Но быстро утомлялся, и засыпал, и тогда она брала его руку, и снова и снова слушала пульс. Или тихо, стараясь не разбудить, ставила ему термометр.
Ей было бы спокойнее, если б Игорь всё время сидел рядом. Странно, но ни у кого из них троих не возникло мысли — позвонить дочери Юрия Григорьевича, которая жила в том же городе, в получасе езды.
Что касается друзей — старый артист попросил никому не сообщать о его болезни:
— Не надо никого беспокоить… Будут приходить, волноваться… А у меня нет сил нет успокаивать.
Это случилось с разницей в несколько дней.
Лене позвонили «северные хозяева».
— Неудобно вам такое говорить… Так хорошо у нас с вами всё складывалось. За квартиру нам было спокойно. Только… мы её продавать хотим.
Само по себе расставание с привычным жильём огорчило бы Лену мало. Она никогда не принимала внешнее, материальное — близко к сердцу. Но, найди она новое жильё, даже по соседству, всё равно это будет уже не то, что с Юрием Григорьевичем — дверь в дверь. Они жили почти одним домом.
Как примет это он? Ему становилось лучше. Юрий Григорьевич уже ходил по квартире и мечтал о дне, когда сядет на балконе, подставит лицо раннему апрельскому солнышку.
Несколько дней Лена собиралась с духом. А потом оказалось, что зря старалась.
В квартире Юрия Григорьевича, по-хозяйски распахнув шкаф, доставала вещи и укладывала их в сумку женщина средних лет, с короткой стрижкой.
— Это моя Светочка, — сказал старый артист. Он сидел в кресле и улыбался. — Доченька, познакомься. Леночка — мой большой друг.
— Спасибо вам, — серьёзно, с интонациями Юрия Григорьевича, сказала Светочка. — Я знаю, что с папой было очень плохо. Я его уже ругала — почему не позвонил, как так можно? Всегда он всех бережёт…
— А что ж ты сама? — про себя спросила Лена. — Неужели жизнь к тебе так щедра, что ты про такого отца можешь забыть на месяцы?
— Я его завтра на дачу увезу, — говорила Света. — У нас хорошая дача, тёплая… Пусть гуляет в сосновом бору…
— А… — начала Лена.
У нее сто вопросов было — достаточно ли там тепло? И останется ли Света приглядывать за отцом. А если нет — кто будет это делать?
— Мы дадим тебе адрес, ты же приедешь к нам? — спросил Юрий Григорьевич.
Лена пожала плечами.
— Ну, ты позвонишь тогда, — говорил он, чтобы не было сомнений, что она приедет.
…Дома она легла на подушку, и подумала, что Господь Бог — это гроссмейстер, который просчитывает партию на десять ходов вперёд. Обиды в душе её не было. На что обижаться? Что чуда не случилось? Что не стала она «зарёю вечерней»? На это обижаться нельзя…
Но войти в число гостей Юрия Григорьевича — и по-доброму сидеть с ним за чаем — на это у неё тоже сил не было. Может, она когда-нибудь и поднимется до таких высот — лишь бы видеть того, кого любишь… Но сейчас так невозможно было.
А значит — надо уехать далеко, на другой конец города, и адреса не оставить.
Всё уже случилось, и надеяться было не на что.
Она открыла окно и долго стояла, глядя в ночное небо. Двор тёмный — пустырь, и звёзды видны ярко. Но был апрель, а не август, они не падали, и даже желание загадать — нельзя.
Но всё это — весенний сырой воздух, и яркое звёздное небо — были так хороши, что сквозь — как она думала — безнадёжность в её душе — всё же властно приходила мысль, что мир прекрасен, и стоит жить хотя бы ради этой его прелести.
Сыр с плесенью
Стояли те последние мартовские дни, когда на дорогах ноги вязнут в грязной снежной каше, а ледяной дождь сменяется мелким снегом.
ые хлопья снега, то моросит легом.
Такая погода напоминает Великую Субботу, когда даже верные ученики Христа замерли в сомнениях и тревоге: воскреснет ли Он? И хотя знаешь, что Пасха вот-вот, и скоро от этих грязных сугробов не останется и следа, но где-то в душе — не веришь, что весна на пороге.
Коты наши поочередно вспрыгивали в распахнутый проём форточки и замирали — изучая улицу, напряженно подняв хвосты.