— Ну, куда, куда понесли свои мохнатые абрикосы? Дождь там, — говорила мама.
И коты возвращались — дремали на столе, ловя тепло от батареи и лампы, возле которой я читала. Потом укладывались на постель, величественно и сонно жмурились и засыпали под шум дождя.
Запел сотовый телефон. Я люблю его голос — потому что мой номер не знает никто, кроме друзей. На этот раз звонила школьная подруга.
— Я к тебе приеду?
— Конечно, — отвечаю я.
И только потом думаю, что добираться ей ко мне двумя автобусами, а дело к вечеру, и этот дождь…
— Мне такое тебе надо рассказать, — почти поет она.
— Отпрашивайся тогда у домашних с ночевой…
— Там посмотрим, — говорит она и отключается.
Спустя час я открываю дверь — и не узнаю её. Мы дружим… Боже мой… с восьмого класса. И сейчас, на пятом десятке, мне кажется, что мы снова — в том же восьмом. Она отряхивается от дождя. Белокурые волосы, как у девчонки, распущены по плечам. Алая куртка — цвет тюльпанов, которые скоро, не смотря ни на что — зацветут.
— Сразу сядь, — говорит она, — потому что я тебе такое расскажу-у-у..
— Подожди, раздевайся, я налью тебе чаю… Ты промокла? Как ноги? Снимай сапоги и засовывай их под батарею.
— Ты думаешь — я из дома? Ха! Я не из дома, и не домой…
Она вынимает из пакета одно за другим.
— Конфеты вот… Пицца, сунь в микроволновку. Это сыр с плесенью, ты не смотри — это не вредная плесень, такая специальная, пищевая… Этот сыр хорошо под белое вино…
— Сейчас принесу. И бокалы.
Мы колдуем над столом в четыре руки — творим праздник… И вот все разрезано, разлито, дымится… Она закидывает руки за голову:
— Я влюби-и-илась… — говорит мечтательно, и время снова тает, тает.
Она первой из нашего класса вышла замуж.
— Правильно, — сказал кто-то из школьных красавиц полураздраженно-полузавистливо. — Такой, как она, надо торопиться — пока берут.
Почему ее хаяли? Или это я смотрела на нее пристрастными, любящими глазами? Другие видели простенькое личико, полноту. А мне, если сравнить человека — с вещью, первое что на ум пришло бы — печка. Возле нее было тепло.
И до замужества ее, и после — как я любила бывать у нее в гостях! Они с Сашей строили дом — упоенно. Будто взяли девизом афоризм — о доме, дереве и сыне.
Новоселье. Мы сидим под яблонями, и Саша качает на коленях Максимку. А она склонилась над моим плечом — разливает чай, нарезает горячий еще пирог с антоновкой. Мы будем сидеть долго, и Саша унесет ребенка спать, а мы еще будем говорить. Только с ней я могу быть откровенна, как с самой собой. И только со мной она говорит — будто с зеркалом.
Зрелость ей шла. Она стала одеваться со вкусом, много путешествовала, и очень целенаправленно. За год знала — что хочет посмотреть в следующий отпуск. Привозила множество фотографий. И, бывало, альбомную страницу по часу не перевернет — пока во всех подробностях не расскажет об изображенном на снимках. О музеях, набережных, кафе чужих городов.
Саша не ездил с ней — свою не любовь к перемене мест, оправдывая тем, что хозяйство нельзя бросать. И вот…
— Я влюбилась, — говорит она, и смотрит на меня голубыми глазами.
Помню — школа, весна — и вот такие же прозрачные глаза у нее были. Первые цветы, теплый ветер — все звало на улицу. Не то, что решать задачи, но даже списывать у меня она не хотела… ей было не до того. И теперь тоже.
— Я влюбилась в него в детстве. Ты понимаешь, что это такое — любить с детства?
— А почему же вы с ним тогда не…
— Потому что я была — дура. Думала: мужа буду выбирать, как сапоги. Чтобы был серьезный и надежный… Но ты представляешь, что такое — сто лет прожить серьезной жизнью? Удавиться хочется. На меня в один миг такая тоска нахлынула… И тогда я нашла его в Интернете. Написала: «Привет». Только «Привет» — и все — понимаешь? Одно слово. А он как будто ждал. Взял и приехал. Бросил жену и дочку, и приехал. Понимаешь, сразу…
— И что он сказал им: «Ухожу к любимой женщине»?
— Нет, пока сказал: «В командировку еду». Ты подожди… не суди… — торопится она, — Мы сняли домик на турбазе… Понимаешь… такого в моей жизни никогда не было. Это… какой-то… фейерверк… Фейерверк счастья. Этот сыр тоже он привез… И я ведь теперь… не могу… вернуться… не могу видеть мужа.
Если я маме об этом скажу, она меня убьет! Как можно так, словно в пропасть шагнуть… Мама меня от этой пропасти начнет оттаскивать. Но если б она задумалась, каково это — жить без любви! Каждый сам по себе. Я будто стояла лицом ко всему миру — одна. А Сашка лежал себе где-то там, за моей спиной и смотрел телевизор. Он даже не задумывался — насколько никчемно проходит жизнь перед телевизором. Ему даже страшно не было… А я все время одна.
Ее рука лежит на столе передо мной. Перебирает, трет в пальцах кусочек окаянного этого сыра с плесенью. Зеленеют пальцы, приобретая мертвенный оттенок.
Я вспоминаю, как в школе гадала ей по руке. На уроке физики.
Физик был молодой, талантливой, жил своей он наукой. Но совершенно не умел найти с классом общий язык. Начинал увлеченно рассказывать что-то сложное — видел, что не понимают и не слушают. Краснел, пытался прикрикнуть на нас — тонким, детским каким-то голосом… И видел, что его опять-таки не слушают, и не боятся его гнева. Махал рукой… Если бы мы знали, что и четырех лет пройдет, как посадит он в машину попутчиков, и один из них накинет ему удавку на шею… Если бы знали — были бы к нему добрее?
А тогда, на уроке, она обернулась, и, не таясь от физика — протянула мне руку:
— Погадай!
Днями раньше я купила книжку «Азбука колдовства» с ведьмой на обложке и прочла о гаданиях по линиям руки.
Теперь ладонь ее лежала передо мной и, деля вид, что вглядываюсь, я говорила, что жизнь ее ждет — легкая: богатый муж и двое детей.
Я забыла об этом на годы, а теперь вдруг, благодаря ей, вспомнила.
— Ты мне обещала мальчика и девочку. А если… я от него рожу?
Я глажу ее руку. Нежностью пальцев своих я прошу: «Можно я не буду ничего говорить?»
— Ну? — спрашивает она.
— Ты хочешь знать, что я думаю?
Я думаю, что держу в руках капельницу с ядом. Когда-то я читала боевик — дешевку, но одну сцену не забуду. Преступнику вынесли смертный приговор. Его уложили, привязали, ввели в вену иглу. Подошел лаборант и открыл клапан. По трубке потекла жидкость, чистая как вода. И тогда человек осознал, как сильно хочет жить и любить. Но было поздно. Смертельный коктейль уже распространялся по телу и делал свое дело, отключая жизненные системы одну за другой.
Я глажу ее руку — теплую… Я смотрю на нее. Господи, какое счастье в ее глазах! Такая синева… чистая… такие теплые лучи… что не только ей, но и мне снова пятнадцать лет. И не было еще ничего в жизни, никакого горького опыта… Еще не растрачены силы: ни лжи, ни предательства, ни разлук, ни стиснутых зубов — ничего не было.
Нет, не должно в мире быть места — и зависти. Ведь, чем больше счастья вокруг, тем вернее и ты погружаешься в его сияющие волны. Я поднимаю бокал — и говорю.
— Дай тебе Бог…
Подарок
Она стояла в храме. Темно-желтая восковая свеча нагревалась от тепла пальцев, клонила голову.
Икона тоже была написана в золотых тонах. Сегодня она не осмелилась подойти ни к Донской, ни к Казанской… Слишком мрачно было на душе. И она не могла просить о «правильном»: «Дай мне сил смириться, перенести…»
Она пошла к Ангелу-хранителю. Самый низкий чин в небесной иерархии, ему можно поплакаться, рассказать всё, как есть.
— Мне плохо, — говорила она Ангелу. — Я старая, усталая тетка… Не хочу никакого Нового года. Хочу залечь, как медведь в спячку и проспать до весны. А потом покидать вещи в сумку и уехать к морю. Навсегда.
Ангел был прекрасен. Печальное детское лицо и приподнятая рука. Можно было представить, что рука эта невесомо лежит на ее голове.
— Знаешь, да? — спросила она. — Не нужна я ему совсем. Ему подавай юную девочку, и жизнь с чистого листа… А разлюбить я его не могу. И обидные слова ему сказать не смогу. Хотела, даже пробовала. Поняла, что самой больнее будет…
И попросила:
— Ты пригляди за ним, ладно? Можешь даже не за мной, а за ним. Мало ли куда я уеду, так ты позаботься о нем… Пусть у него все будет хорошо… И помолись за него. Обязательно помолись. Ты ведь умеешь, не то, что я.
Она шла домой и повторяла про себя, тихо:
— Ну и пусть у него будет какая-нибудь красивая, без проблем. Богатая…
Это было так банально, что напоминало слышанный от бабушки романс.
Он любит деньги, любит карты, любит женщин и вино,
А тебя он, молодую, лишь загубит ни про что…
Конечно, она была не молодая, а он — не злодей. Напротив, его любили. Сотрудники на работе любили, мать, и вообще — женщины. И он любил — красивые вещи, саму красоту.
— А я уже никогда не буду такой, — думала она, — Только старой и некудышней. Так что не трать на меня силы, Ангел… Давай, мчи к нему…
Она шла, и тень летела за ней, и у этой тени были крылья.
У фонаря она остановилась. И обернулась. Что-то призрачно засветилось, пошло переливами, засверкало. Она любила Новый год за это сверканье — мишуры, игрушек… Ожидание чуда.
Ангел смотрел на нее, и теперь он не был печальным. Он слегка улыбался. Наверное, потому, что она не верила, что он ей явился, и все приглядывалась к его крыльям. Крылья были большие, изогнутые и напоминали лебединые.
— Я сделаю тебе подарок, — услышала она, — Потому что ты никогда его не проклинала. Даже в мыслях. И желала ему добра: для него, не для себя.
Ей показалось — это ее дыханье в морозном воздухе вдруг завихрилось, сгустилось и… Между ними стояла девушка. Длинные темные волосы, густые брови, яркие зеленые глаза.
— Это…
— Твоя душа, — сказал ангел. — Она у тебя молодая.
Девушка была в модной короткой курточке и мини-юбке.