Чеслав повторил заговор ещё несколько раз, измельчая в ступке травяную кашицу. Затем он оставил ступку на пне так, чтобы её освещал лунный свет, и, омыв ножик из меха, уколол себе палец. Он согнал в мазь каплю крови, приговаривая: «Я болезнь твою выманю, выменяю, в землю направлю». Закончив, сложил всё в торбу и направился в сторону дома.
В ночном лесу было немудрено заблудиться, но небо было безоблачное, звёздное, и Чеслав ни разу не сбился с пути. Дом кузнеца стоял на окраине деревни – Чеслав шмыгнул через калитку и осторожно прокрался по крыльцу. Отец наверняка уже отдыхал после трудового дня, а вот Мацоха ещё суетилась: Чеслав слышал возню на заднем дворе, у курятника. Может, готовилась к жертве для Тайных Людей.
Это ему на руку.
Лучинку Чеслав не зажигал – дождался, когда глаза привыкнут к темноте сеней, и пошёл в глубь дома. Люлька с Фебро стояла у окна, чтобы, случись ему заплакать, Мацоха услышала. По охотничьей выучке, Чеслав старался ступать бесшумно, чтобы половицы не скрипели.
Фебро сопел во сне. Чеславу показалось: чересчур шумно для обычного; ясно – болеет. Хорошо хоть, что сейчас не кашлял.
На люльку падала полоса лунного света. Всё было тихо и мирно, только за окном шелестели деревья и раздавались негромкие шаги Мацохи. Чеслав пригнулся, чтобы Мацоха не увидела его в окно, – ведь если заметит, полбеды, что начнёт браниться; она не даст Чеславу продолжить.
– Ш-ш, – выдохнул Чеслав едва слышно, распелёнывая ребёнка. В ответ Фебро тихонько закряхтел, и движения Чеслава стали ещё бережнее.
Нужно торопиться.
Он обмакнул мизинец в мази и стал выводить на грудке младенца знак: тонкую веточку.
Фебро был таким маленьким, что Чеслав боялся навредить ему даже одним пальцем. Он старался не разбудить его, и не оцарапать, и с точностью повторить в полутьме знак, который некогда рисовала ему мать, – от усилий лоб взмок, а в ушах зашумело.
Когда Чеслав стал запелёнывать его обратно, Фебро захныкал, и Чеслав дал ему обтянутый тканью крохотный мешочек, валявшийся тут же, в люльке. Младенец обхватил его губами и успокоился.
– Вот так, – выдохнул Чеслав радостно, утирая лоб.
Рядом полыхнула свеча.
Заскрипели половицы.
– Что ты там делаешь? – взвизгнула Мацоха.
Чеслав различил её лицо, оттенённое тёмными косами, – оно было бледно даже в отблеске пламени.
Она тут же оказалась рядом с люлькой, заглянула внутрь.
– Да ничего я не делаю, – ответил Чеслав. – Спать иду.
Мацоха посмотрела на него. Глаза её были злыми, расширившимися. В чёрных радужках прыгали искорки от свечи.
– Хведар! – закричала она.
– Ты чего? – удивился Чеслав шёпотом. – Сама же ребёнка разбу…
– Хведар!
Чеслав совсем растерялся, и Мацоха отпихнула его свободной рукой.
Фебро снова захныкал.
В спальне скрипнула кровать: отец проснулся. Мацоха, поставив свечу на подоконник, подхватила Фебро на руки.
– Иди скорее! – крикнула Мацоха, обнимая младенца, и зашипела на Чеслава: – Пр-рочь!
Опешив, Чеслав отступил на пару шагов.
– Что ты в самом де…
Появился отец – злой спросонья, шумно переступающий по половицам. Его чёрные волосы и усы сливались с темнотой, а вместо глаз зияли смоляные провалы.
– Он хотел его задушить! – зарыдала Мацоха. – Твой выродок пытался задушить Фебро, я видела!
От потрясения Чеслав не сразу нашёл что сказать.
– Нет, – выдавил он. – Совсем нет. Я его лечить пытал…
– Я тебе давно говорила, что он однажды его убьёт, а ты не слушал, совсем не слушал! – частила Мацоха. Фебро у неё на руках заливался плачем. – Что, подождёшь, пока он не добьётся своего?!.
– Я ему мазь пригото…
– Если так, то ноги моей в этом доме не будет и сына я с собой заберу!
– Замолчи! – ощетинился Чеслав. – Никого я не души…
– Мало тебе, да, Хведар?! – Она баюкала ребёнка, выплёвывая слова: – Может, ему стоит Фебро шею переломать, и только тогда ты мне поверишь? Когда трупик его увидишь?!
– Что ты несёшь? – проскрежетал Чеслав. – Всё совсем не та…
Закончить ему не удалось. Отец – высокий, как дуб, – подхватил его за шкирку и ударил в ухо.
Мир завертелся, зазвенел. Пол полетел навстречу.
Звуки притупились, и где-то вдалеке рыдала Мацоха и плакал брат. Трещал ворот рубашки, за которую отец выволок его сначала в сени, а затем – во двор. Над Чеславом нависло отцовское лицо, мертвенно-грозное в лунном свете.
– Ничего я не… – выдохнул прежде, чем пальцы отца сжались на его горле.
Шею сдавило так, что не продохнуть.
Звёздное небо потемнело.
Чеслав вцепился ногтями в отцовскую руку и забил ногами, надеясь вырваться. Но отец наваливался на него всем телом, упёрся коленом в грудь – и Чеслав захрипел.
– Приятно?! – рыкнул отец. – Приятно тебе, зверёныш?!
Это Мацоха его так называла. Но чтобы и отец повторил?..
– Каково это, – горячее дыхание опалило Чеславу лицо, – на – своей – шкуре?!
С каждым словом – новый толчок в горло.
Он убьёт его, понял Чеслав с ужасом.
Он сейчас его убьёт.
Двор вокруг поплыл, нависшее лицо стало мутным – и только тогда отец ослабил хватку. Чеслав выгнулся и жадно задышал, закашлялся. В висках стучало, шея горела.
Отец поднялся, а Чеслав остался лежать. Скрючившись, он держался за горло.
– Уходи, – сплюнул отец, – пока не пришиб.
Чеслав медленно перекатился на бок, опёрся на руки. Он не мог проронить ни слова.
Он не разобрал, что ему ещё сказал отец. Только смотрел – равнодушным, тяжёлым взглядом – снизу вверх. Утёр грязным рукавом слёзы, накипевшие в уголках глаз, и с трудом встал на ноги: голову точно пухом набили.
А потом он развернулся и побрёл в сторону леса. Уже потом заметил, что потерял торбу: ремень лопнул, пока отец тащил его по двору, и из всего богатства у него остался только дедовский нож.
Луна висела над деревьями. Уже у опушки Чеслав отчётливо осознал: он не вернётся домой. Даже если отец остынет, захочет его выслушать и через пару дней примется искать в лесу и у соседей.
Рассвет – малиново-летний, как ярмарочный леденец на палочке, – застал Чеслава на большаке.
Чеслав шёл по дороге на север, вдающейся в самую глубь его родного Борожского господарства. Дальше лежали другие деревни и сёла, богатые северные города, про которые Чеслав только слышал: про столично-осанистый Борович и весёлый, шумный Торень, в котором господарцы торговали с белёсыми моряками из Льёттланда.
На севере его ждали скалистые берега, и новые люди, и сутолока рынков вместе с царственным покоем кумирен. Тайные знания, нехоженые тропы – и дремучий чёрный лес, где, по слухам, жил колдун со своими учениками.
Глава IX. Не выходи за порог
– Персты, – говорил осанистый мельник, – наказали нам привечать гостей. И мы слушаем их, достопочтенный брат! Проходи, проходи… И племянница твоя пусть проходит.
Это не страшно, твердила себе Ольжана мысленно.
Это совсем не страшно.
Она уже это делала. Она касалась оберегов из чёрного железа, цепей и даже приподнимала колышек, которым башильеры пронзили бы её сердце, если бы узнали, что она колдунья, – хотя, может, её бы просто повесили или сожгли.
Её пальцы покрывал слой застывшего воска – должно хватить. Ольжана робко улыбнулась мельниковой жене, перешагнула порог вслед за Лале и потянулась к подкове, прибитой к дверному косяку.
«Знаете, – рассказывал ей Лале ещё утром, – в Мазарьском господарстве часто вешают подковы из чёрного железа. Будто чёрное железо из любой языческой причуды делает угодный Дланям обряд… Но не думайте, что я против».
Пальцы Ольжаны слегка коснулись подковы.
Горячо-горячо-горя…
Ольжана перевернула руку, суетливо показывая, что на коже нет черноты. Хотя подумала, что от такого жара воск должен был расплавиться.
Показала и тут же убрала – чтобы не вглядывались, что там, на её пальцах. Но никто и не думал её рассматривать: всё внимание занимал Лале. Мельник – видный мужчина с пшеничными усами – привечал его как дорогого гостя: крутился подле, чуть кланялся и торопливо давал указания жене. Это смотрелось смешно и странно. Когда Ольжана впервые увидела мельника на подворье, он показался ей важным и недружелюбным человеком. Она даже успела подумать, что он откажется дать им приют – таким надменным был его первый взгляд.
– Моя Кринушка – хорошая хозяйка, – говорил мельник подобострастно-вежливо, – скоро подаст ужин… Крина! Где вода?
Крина, жена мельника, на взгляд была ровесницей Ольжаны – невысокая, миловидная. Её голову покрывал льняной платок, узлом завязанный сзади, и из-под него на лоб выбивалась тонкая золотая прядь. Крина принесла кувшин, чтобы гости могли омыть шею и руки. Мельник учтиво подвёл Лале к бочке в сенях – и казалось, Лале ничуть не настораживало такое чрезмерное радушие. Он то отмалчивался, то отвечал мельнику рассеянно-вежливо, и Ольжана понимала, что сейчас ему не до этого.
Последние дни хромая нога мучила его особенно сильно, но Лале упрямился и отказывался взять передышку. Он убеждал, что нога не так уж его беспокоит, да и Ольжане безопаснее в его кибитке, чем в птичьем теле. Хотя Ольжана не была в этом уверена: боли Лале усиливались к вечеру, и из-за этого приходилось раньше останавливаться на ночлег. А ведь чем меньше они проезжали днём, тем легче чудовищу было их настичь.
– Спасибо. – Лале обтёр мокрое лицо и слегка улыбнулся.
Он выпрямился и тяжело опёрся на трость, а мельник продолжал тараторить:
– …затопим баню, чтобы вы могли умыться с дороги…
– Баню? – переспросила Ольжана удивлённо. – После захода солнца?
В её краях знали: люди парятся днём, а нечисть – ночью. Если нарушить этот порядок, можно ненароком обидеть того, кого обижать не следует, и кто знает, что будет дальше? То ли обваришься в кипятке, а то ли – задохнёшься.
Мельник окинул Ольжану оценивающим взглядом. Тревожно облизнул губы.