Хал-азарская вязь змеилась по желтоватым страницам. В сборник были вложены листы с переводом нескольких стихов – восточную поэзию нельзя было назвать наивной и глупой, но нежной и печальной – вполне. Из вежливости Ольжана не стала спрашивать, что же у монаха делала такая книга и почему она выглядела зачитанной до дыр, – хотя Лале и обмолвился, что купил её на рынке в Хургитане, когда был совсем молодым. Сидя под подсолнухами, Ольжана размышляла, что любовь у хал-азарских поэтов была чувством разрушительным и желанным. Некоторые строки источали скорбную красоту – вроде тех, по переводу которых сейчас скользил её палец.
«И я буду говорить о тебе, даже если трава прорастёт через моё горло, а птицы унесут мой голос себе в гнёзда и разменяют его на шелест ветра и грохот гроз».
Но в душу Ольжане запали совсем другие стихи. Она даже попросила Лале выписать их на отдельный лист и перечитывала сейчас, хотя давно выучила наизусть:
«Если тебя встретят злые джинны, то они омоют слезами полы твоих одежд – ибо ты источаешь свет, против которого они бессильны».
Вот так. Ольжана полюбила эти строки как никакие другие – возможно, потому что в них о достоинствах возлюбленной поэта было больше, чем о самом поэте. Или потому что сама хотела источать свет, который обезоружил бы любое зло. Стихи казались ей мудрыми, тонкими, печальными – и даже когда Лале выполнял её просьбу, её саму он нарисовал на обратной стороне этого листа.
Ольжана перевернула бумагу. Широкое лицо, пухлые щёки, пушистые кудри – не слишком детально, но достаточно, чтобы узнать её. Ольжана думала, что в исполнении Лале она получилась очаровательнее, чем была на самом деле, но сам Лале говорил, что рисовал дурно. Лукавил, конечно. Весь сборник украшали мелкие зарисовки базаров, минаретов и садов, и хоть Лале наверняка был не первым владельцем книги, Ольжана догадывалась, кто именно разрабатывал здесь руку.
– Если бы я знал, что вам так понравится, то дал бы почитать намного раньше. – Лале выволок посудину с уже готовым обедом. Затоптал костерок, сел рядом на покрывало. – Как вы себя чувствуете? Нет, не говорите опять «лучше всех», скажите правду.
– Мне правда хорошо. – Ольжана пожала плечами. – Глядите: вы всем занимаетесь, а я нежусь, как лентяйка.
Ольжане было непривычно ничего не делать – обычно они с Лале распределяли обязанности, но сейчас всем занимался он. От Ольжаны требовалось только выкатываться из кибитки, греться на солнце, время от времени случайно вздыхать от боли и закатываться обратно.
Она отложила книгу и мельком погладила её по тёмной обложке.
Лале заметил это, протягивая ей ложку.
– Знаете что, – сказал он. – Забирайте.
Ольжана с удивлением посмотрела на ложку, но Лале продолжил:
– Теперь это ваша книга.
Ольжана поражённо замерла. Потом замотала головой.
– Этого ещё не хватало, – произнесла она спешно. – Спасибо, не стоит: я не буду вас обирать.
– Вы не обираете, – возразил Лале. – Это подарок. Не лучший, но, надеюсь, приятный.
– Да бросьте. – Ольжана неловко перебралась к краю покрывала: чтобы дотянуться до еды. – Это старая книга, и, судя по зарисовкам, она много для вас значит. Вы привезли её из самого Хал-Азара. Нет, я скоро её оставлю…
Лале настаивал, и Ольжана продолжила отнекиваться – да, книга ей действительно нравилась, однако…
– Я не умею читать по хал-азарски, а вы не сможете перевести и записать для меня каждый стих. А если и сможете, вдруг я потеряю перевод?..
– Будет причина выучить новый язык, – ответил Лале, медленно жуя.
– Послушайте…
– Госпожа Ольжана. – Это прозвучало почти обиженно. – Ну перестаньте вы отказываться и разрешите сделать для вас что-то приятное. Этот сборник был важен для меня в первые годы в ордене и в Хал-Азаре – хорошо, если вас порадует та часть моей жизни.
Фраза кольнула в самое сердце.
Ольжана покраснела, рассыпалась в благодарностях и после сдержанного ответа Лале зачерпнула ложкой еду: жареные яйца с овощами и пряностями. К пряностям она уже привыкла настолько, что даже не удивлялась.
Какое-то время они ели молча. Ольжана смотрела на склоняющиеся над ними головы подсолнухов и на самого Лале – после колдовства Мореники его нос хоть и остался более горбатым, чем до перелома, но кривым быть перестал.
Задумалась, спросить или нет. С одной стороны, разговор зашёл удачно. С другой – не слишком ли личное?..
Она опустила взгляд. Снова подняла. Длани, ну каким же Лале казался ей красивым! Пусть и оброс после Тачераты – и брови его эти нависающие, и блестящие глубоко посаженные глаза… А лицо – кроткое, задумчивое и виноватое каждый раз, когда он смотрел на неё.
Хотелось, чтобы он смотрел иначе – не с жалостью, а так, как смотрят на красивых женщин, чьё присутствие горячит кровь. Ольжана мысленно себя одёрнула: ну, перехочешь.
– Никогда не жалели, что вступили в орден?
Лале дёрнул плечом.
– Вот это вопрос. – Он задумался. – Чего это вы так?.. Хотя – ладно. – Помедлил, вытирая губы. – Я не уверен, что нашёл бы себя в мирской жизни.
– Почему? – Ольжана поджала ноги, накрыла их юбкой и бережно уложила на них раненую руку. – Вы что, с детства такой… ну… религиозный? Вас по нашим местным обычаям поясом не обматывали и через огонь не проносили? Обережной нитью рубашки не подшивали?
Лале усмехнулся.
– Проносили и подшивали.
– И вы никогда не думали, что могли бы жить по-другому? – Ольжана положила в рот ещё ложку и продолжила: – Как обычные скучные люди: жениться, вести хозяйство?
Лале прожевал, рассеянно потёр шею.
– Я не знаю, – ответил он. – Мне кажется, тогда у меня не было особого выбора – вступать в орден или не вступать. Просто так вышло.
– А уйти не думали? – Спросила и осеклась. – Простите, если лезу не в своё… Но сейчас вы живёте сами по себе, а не в монастыре, и… – Она качнула головой, издала смешок. – Дурь спрашиваю, да?
Лале развёл руками.
– Я не совсем понимаю, к чему вы клоните.
– Объясню. – Она задумчиво колупнула ложку ногтем. – Если честно, порой я жалею, что заняла место Ясека. Ну, поглядите на меня… Я не подхожу ни одному чародейскому двору. Я была бы счастлива стать не хуже других, но чувствую себя неприкаянной и слабой. А Ясек мог бы вырасти удивительным колдуном, как Юрген. Так кому хорошо от того, что я вмешалась?..
Ольжана смущённо улыбнулась.
– К слову, вообще не думала, что превращусь в птицу. Птицы юркие и лёгкие, а я… ну, я. Сами всё видите. А что Йовар пророчил быть мне курицей или овцой, знаете?.. – Прищёлкнула языком. – То-то же. Думаю, он был прав с самого начала, и я правда ленивая бесполезная девка, которой следовало печь пироги и рожать детей, если бы позвали замуж. А теперь уже не то… Не думаю, что выйду замуж – скорее буду старой девой, заботливой тётушкой-колдуньей, которая приносит племянникам причудливые гостинцы… Едва ли я гожусь на большее – только на то, чтобы впечатлять непосвящённых своей волшбой. Так что я…
«Я совсем не знаю, что делать с этой жизнью, считаю себя никчёмной и неумелой, мне одиноко и страшно, а единственный, кто принимал участие в моей судьбе последнее время, – это ты, и я привязалась к тебе сильнее, чем нужно».
– …так что я хотела бы знать, чувствовали ли вы себя когда-нибудь не на своём месте? – Ольжана почесала нос тыльной стороной ладони. – А может, наоборот, вы нашли себя в ордене и обрели душевный покой?
Лале внимательно смотрел на неё и молчал.
Ольжана спросила сама себя, совсем ли она глупая, раз выбалтывает разом такие личные вещи, – но ответить себе не успела.
– Ух, госпожа Ольжана. – Лале наконец повёл подбородком и толкнул ложкой кашицу из овощей. – Проще спросить, когда я чувствовал себя на своём месте. Почти никогда. Но я думаю, что… – Он погладил бровь костяшкой пальца. – Это своего рода мой путь.
Ольжана отложила ложку.
– Я не хочу идти таким путём, – призналась она. – Я хочу, чтобы всё было мирно и славно.
Чтобы её любили и ценили. Чтобы внутренности не скручивало от страха. Чтобы будущее виделось светлым и ясным, как сегодняшнее небо, – а не тревожным и смутно-мрачным.
– Я понимаю, – сказал Лале, и это прозвучало почти ласково. – Но свет клином не сошёлся на Драга Ложе и их дворах. В вашей жизни ещё обязательно будет много хорошего.
Ольжана вздохнула.
– Может быть. Если чудовище не сожрёт.
Больше про орден Лале не говорил, а Ольжане не хватило бы дерзости спрашивать снова. Наевшись, она осторожно – чтобы не сместить повязки на груди – растянулась на покрывале. Перед глазами плыло ослепительно-голубое небо в солнечных мушках. Подсолнухи качали друг другу огромными головами.
– Если бы я была растением, то была бы подсолнухом, – сказала Ольжана в воздух. – У них тоже широченные круглые лица. А вы?
– Жимолостью. – Судя по голосу, Лале сидел там же, где и был. – Она тоже кислая, тёмная и несуразной формы.
– Фу, какие мы с вами. – Ольжана усмехнулась. – Нет чтобы похвалиться. Бросайте ковыряться с посудиной, я потом уберу.
Конечно, Лале сказал, что ничего она убирать не будет, но и сам решил отдохнуть. Наклонив голову, Ольжана увидела, как он вытянул ноги и сощурился на солнце. В дороге к нему вернулись вечные подрясники – всё, больше никакой нарядной сутаны.
Грудь царапало. Рука ныла, и Ольжана постаралась уложить её поудобнее.
– Рассказать вам что-нибудь?
Ольжана улыбнулась, глядя на небо через прикрытые ресницы.
– А вам не надоело что-то вечно мне рассказывать?
– Нет, – сказал Лале, и Ольжане стало тепло от этого короткого слова. – Хотите, я вам почитаю?
– Для этого вам придётся сходить за книгой к кибитке.
– Ничего, схожу. Полезно размять ноги. Снова про хал-азарских чародеев?..
Да, согласилась Ольжана мысленно. Про звездочётов в башнях из розового мрамора. Про странников из пустыни, гадающих на костях. Про придворных колдунов и ту чародейку-тигрицу, любимую наложницу султана, которую один хитрый визирь заковал в железные цепи и запер в красном дворце, овеянном дурной славой. Из этих историй можно было собирать крупицы знаний – и башильеры, и хал-азарцы дотошно записывали, что и как творили восточные колдуны. Лале говорил, что в его кибитке были более дельные трактаты о волшебстве и они займутся ими, когда Ольжана поправится, – видно, Лале решил с пользой использовать то время, которое тянула Драга Ложа.