Вспомним: любовь — внутренняя тень человека, эхо его темперамента и характера, зеркало его биологического, психологического и нравственного склада.
Темперамент, характер, нравственность — все они создают ткань любовного чувства, его своеобразие. У флегматика не бывает романтического полыхания страсти, такого, как у пылкого или у холерика; но зато его любовь длительнее и надежнее. В любви сангвиника нет тонкости полутонов, как у меланхолика или чувствительного, но зато она жизнерадостнее, ярче…
Есть люди, чувства которых быстро загораются и быстро гаснут; это те из холериков и нервических, которые не умеют углублять себя, идут на поводу у своих самых нестойких струн.
Есть люди решительно зажигающиеся, сильно горящие и долго не гаснущие: это пылкие, иногда сангвиники; есть медленно загорающиеся, ровно и долго горящие — флегматики, чувствительные; есть зажигающиеся медленно, горящие пригашенно, но с повышенной чувствительностью, с переливами полутонов — это меланхолики.
Есть люди, у которых сильнее звучат физические струны влечений и слабее — психологические. Их, очевидно, больше среди мужчин и женщин сильного полового темперамента (таких примерно 12–15 процентов всех людей), а также среди молодых мужчин и людей, не очень развитых душевно.
Есть люди, у которых громче звучат психологические струны влечений и тише физические. Таких больше среди мужчин и женщин слабого или умеренного темперамента, которые глубоки душевно, да и вообще среди женщин.
А как зависят любовные чувства от своеобразия человеческих ощущений, нервных реакций? Возможно, у «долгочувствов» (пылких, чувствительных, меланхоликов, флегматиков) любовь больше тяготеет к длительности, а у «краткочувствов» (холериков, сангвиников, нервических, беспечных) гаснет быстрее…
Узкое поле ощущений, видимо, помогает любви быть более стойкой, а широкое уменьшает ее стойкость, но зато усиливает ее праздничность, радужную яркость…
Ненасытность ощущений порождает пылкую, но неровную любовь, любовь-страсть; насытимость не дает чувству такого накала, но зато она делает любовь более ровной и спокойной…
У интровертов, направленных в себя, и у бивертов, двуцентристов, чувству легче быть долгим, чем у экстравертов, внецентристов; зато у экстравертов чувство искрометнее и жизнелюбивее…
У интровертов сильнее психологические слои любви, у экстравертов — физические, а у бивертов они уравновешены. Хотя, конечно, именно здесь очень многое зависит от духовного уровня, и у духовно развитого экстраверта психологические слои чувства могут быть сильнее, чем у тусклого интроверта.
От того, какой у человека темперамент, зависит его предрасположенность к каким-то, хотя и разным, видам любви. Так, пылкий и чувствительный больше тяготеют к эросу и сторгэ, а если они интроверты, то и к мании. Флегматик и меланхолик влекутся к сторгэ и агапэ, нервический и холерик — к мании, иногда к эросу, лудусу…
Крупную роль играет здесь половой темперамент: чем он сильнее, тем больше человек переживает я-центрические, наслажденческие влечения, чем слабее — тем больше он тянется к ощущениям равновесным, неэгоистическим.
И конечно, склад любовных чувств прямо зависит от склада человеческой нравственности, от нашего я-центризма, альтруизма или эгоальтруизма. Одни люди больше влекутся к я-центрическим чувствам — лудусу, мании, другие к альтруистическим — агапэ, третьи к уравновешенным — сторгэ, эросу, прагме…
Своеобразную музыку любовного чувства (именно чувства), его особый облик создает, видимо, квартет своеобразий: своеобразие наших темпераментов — психологического и полового, своеобразие характера, своеобразие нравственного склада. Вид любви, к которому влечется человек, возникает на их стыке, порождается их сплавом, равнодействием. Как именно это происходит, сколько есть видов любви — здесь лежит огромное поле работы для будущей психологии чувств.
А по каким признакам можно различать виды любви? У любви, очевидно, есть какие-то главные опорные свойства, и вид любви зависит от того, какие они и как сочетаются в человеке. Таких опор, видимо, четыре, и классификацию любви стоило бы строить, основывая ее на эти опоры.
Во-первых, это длительность любви, ее долгота или краткость, скорость ее загорания и затухания.
Во-вторых, это сила, накал чувствований.
В-третьих, это духовные и физические потоки чувства, их сравнительная сила и пропорция.
В-четвертых, это внутренняя направленность чувства — его я-центризм, альтруизм или эгоальтруизм.
Просвечивая любовь сквозь эти четыре призмы, и можно, видимо, уловить все ее виды, понять, какие они и чем отличаются друг от друга. Возможно, впрочем, что существуют и другие опорные свойства любви, — это выяснится, когда нынешние зародыши психологии любви выйдут из куколки.
Это сложная и долгая работа, для нее будут нужны кропотливые исследования, а пока, наверно, придется использовать нынешнюю классификацию, но помня при этом, что она приблизительна и неточна.
Романтическая любовь.
Почему мы так плохо знаем, что есть разные виды любви? Не потому ли, что европейское искусство, наш главный учитель любви, почти все свое внимание отдавало любви-эросу и любви-мании и почти не замечало других видов любви?
Эрос и маниа — чувства-страсти, и их воспевала вся европейская лирика — от Архилоха, Сафо и Катулла до трубадуров, Данте и Петрарки, от Байрона и Пушкина до Маяковского и современных поэтов[110]… И европейская трагедия ужасала людей страстью — от Софокла и Еврипида до классицистов и Ибсена. И проза больше всего писала о чувствах-страстях — от «Дафниса и Хлои» Лонга и «Эфиопики» Гелиодора до рыцарских романов, от «Новой Элоизы» и «Исповеди» Руссо до «Вертера» Гёте, «Анны Карениной» Толстого, «Гранатового браслета» Куприна, «Митиной любви» Бунина, «Жана Кристофа» Роллана и многих современных писателей…
Особую роль здесь сыграли романтики XVIII–XIX веков — немецкие, английские, французские. Они ввели в европейскую культуру любовь-экстаз, молитвенное и всесжигающее чувство, которое ввергает человека в пучины блаженства и топи отчаяния.
Они возвели любовь в сан религиозного слияния двух людей, в таинство мистического откровения. Как писал об их понимании любви известный исследователь романтизма академик Жирмунский, «любовь открывает любящему бесконечную душу любимого. В любви сливается земное и небесное, чувственное одухотворено, духовное находит воплощение; любовь есть самая сладкая земная радость, она же — молитва и небесное поклонение»[111].
Романтики шли здесь за Платоном, за его идеей любви как мировой силы, целительницы человеческой природы, и в этом было их величие. Но они хотели абсолютной любви, полнейшего слияния двух душ, их растворения друг в друге. Они хотели, чтобы предельная любовь одного человека встречала в ответ такую же любовь — такую же до мелочей, до близнецовой одинаковости. И от невозможности такой любви их чувство было гибельным, трагическим.
Романтическая любовь-страсть вбирала в себя всего человека, захватывала в плен все его существо и направляла на любимого человека все силы его души без изъятия. Как будто все, что есть в человеке — все его ощущения и чувства, все мечты и мысли, все его потаенные глубины — все это переплавлялось в божественную материю любви и изливалось светоносным потоком на любимое существо.
Но, отдавая себя до дна, без остатка, это чувство требовало полнейшей ответной самоотдачи — жертвенной и абсолютной. Оно требовало от любимого полного замыкания на себе, оно деспотически ревновало его к любому интересу вне себя, к малейшему снижению пылкости. Накал этого чувства был предельно взвинчен, и оно испепеляло людей, надрывало их души.
У такого отношения к любви были и предшественники в человеческой истории. Рыцарская любовь средневековья, как мы знаем, обоготворяла женщину, впрочем, не всякую, а ту, которую «обоготворял» — поднимал до себя — божественный луч любви. Возлюбленная была мировой величиной для чувств любящего, и рыцарская любовь возводила в событие малейший перелив ее взгляда, мельчайший трепет настроения. Все они были просвечены божественным лучом и все были наполнены от этого высшим — божественным — смыслом…
Два психологических источника питали такое ощущение любви: религиозный экстаз и пылкий темперамент. Рыцарская любовь была романтическим чувством, и ее идеалы стали одним из главных фундаментов европейской любовной культуры.
С самого начала европейское понимание любви тяготело к романтической односторонности, с самого начала оно было порождением лишь одного психологического темперамента или одной группы темпераментов — восторженных[112]. И постепенно один из психологических видов любви — любовь-страсть — стал считаться любовью вообще, истинной, настоящей любовью.
Мерилом любви, ее пробным камнем стал накал чувства, его «количество», а не «качество». Чувства, в которых было меньше полыхания, подсознательно ощущались как бедные родственники любви, подступы к ее вершинам. И пусть даже они были пропитаны эгоальтруизмом, но, если в них не хватало страстности, они были недостойны называться любовью. Такое суженное понимание любви главенствует до наших дней и в европейской культуре, и тем более в обиходе…
Кому доступна любовь-страсть?
Многие, наверно, понимают, что любовь-страсть доступна далеко не всем. Французские психологи думают, что к ней неспособны те, кто слабо возбудим и кто может держать в руках свои эмоции. Их чувства не дают им такого толчка, с которого началась бы бурная кристаллизация — та кристаллизация, которая меняет все мироощущение человека, всю его психологическую оптику.
Для любви-страсти, считают Андре ле Галл и Сюзанна Симон, нужен темперамент, который держится на трех китах: сильной возбудимости, глубоком долгочувствии и узком поле ощущений — «телескопе сознания». По-моему, им помогают (может быть, на вторых ролях) активность эмоций и их ненасытность. На этих опорах (или на большинстве из них) и стоит, видимо, любовь-страсть — чувство-деспот, которое порабощает душу.