Из дневника императрицы Александры Федоровны:
«Екатеринбург.
3 (16). Июль.
Вторник.
+11°.
Пасмурное утро, позже — хорошая солнечная погода. У Бэби легкая простуда.
Все выходили гулять утром на ½ часа. Ольга и я готовили наши лекарства.
Татьяна читала мне Духовное чтение. Они вышли гулять, Татьяна оставалась со мной, и мы читали: Книгу пророка Амоса и пророка Авдии. Плела кружева. Каждое утро к нам в комнаты приходит комендант, наконец, через неделю принес яиц для Бэби.
8 часов. Ужин.
Совершенно неожиданно Лику Седнева отправили навестить дядю, и он сбежал, хотелось бы знать, правда ли это и увидим ли мы когда-нибудь этого мальчика!
Играла в безик с Николаем.
10 ½ [часа]. Легла в постель. +15 градусов».
К вечеру стало прохладно, но Павел все равно держал окно открытым. С тех пор как Ваньку Скороходова арестовали, он жил в их комнатушке один, новые охранники, приведенные Юровским, жили на первом этаже в доме Особого назначения, а оставшимся на службе после изгнания Авдеева места и так хватало. А потому никто не мешал Павлу вертеться с боку на бок возле открытого окошка. Но в доме за высоким забором царила обычная тишина, и Павел незаметно заснул, и снилось ему, что гуляет он по цветущему саду и идет ему навстречу по зеленой свежей траве прекрасная, с длинными, пушистыми, рассыпавшимися по плечам волосами Мария Николаевна. И одета она вся в ослепительно-белые одежды и сверкает так, словно вся с ног до головы бриллиантами усыпана. И улыбается ему своей ласковой, чуть озорной улыбкой. И так Павлу хорошо, так легко, весело, и идет он ей навстречу, и улыбается изо всех сил.
И так счастлив был Павел, так ему было хорошо, словно в рай попал. Вот ему до княжны всего шагов пять осталось, и она к нему руки уже протянула, и он к ней, а только вот что-то все время отвлекало Павла, мешало ему полностью насладиться этим сном, что-то тревожное и надоедливое. Павел так рассердился, что даже проснулся, и тут же услышал за окном шум мотора.
Этот шум мгновенно вырвал его из чудесного сна и заставил настороженно уставиться в окошко. Точнее, осторожненько выглянуть из-за занавесочки. За забором Ипатьевского дома определенно что-то творилось, звуков почти не долетало, но Павел буквально кожей чувствовал невидимое шевеление. «Что же это? Решили вывезти? В Москву? В другое убежище? А может, вывезут, и того?» — носились в несчастной Павлухиной голове быстрые страшные мысли. Он с ужасом таращился на дом, не зная, что делать. В панике вспоминал, кто сейчас стоит возле дома в карауле? Якимов? Да не, вроде он в дом вернулся после развода караулов. Кабанов? Курносов? Клещев? К этим не сунешься. Кто еще? Летемин?
Павел пытался вспомнить, но от страха мысли путались, и он принялся суматошно одеваться, надеясь на ходу что-нибудь придумать. Одеваться в темноте было неудобно, он то не попадал ногой в штанину, то надевал рубаху задом наперед. Руки дрожали, свет зажечь он боялся, даже дышал как-то придушенно. И тут грянуло…
Беспорядочные приглушенные выстрелы разорвали мирную тишину ночи. Заревел мотор грузовика. Но Павел все равно слышал. Все равно слышал! Он схватил с кровати ремень и в расстегнутой гимнастерке, с ремнем в руках помчался на улицу, прыгая через три ступеньки на темной скрипучей лестнице. Перебежал через улицу, и снова пальба. Он остановился, застегнул ремень, одернул гимнастерку — и к воротам.
— Летемин? Летемин? — окрикнул он видневшегося в темноте караульного. — Это я, Лушин. Пусти.
— Ты что? — раздался из темноты испуганный голос.
— Я это, Павел Лушин! Пусти, говорю! У меня срочное донесение для Юровского! Быстрее давай! — Голос его звучал взволнованно, но твердо, требовательно даже. Но Павел ничего этого не замечал, только понимал, что ему нужно, жизненно необходимо попасть внутрь. Туда, в дом!
Летемин помешкал, но все-таки решился. Из дома донеслось еще два одиночных выстрела. Павел опрометью бросился в дом.
На первом этаже в большой пустой комнате рядом с той, где спали латыши, горел свет, на пороге стояли несколько человек из охраны, из комнаты доносились голоса. Потом еще один гулкий выстрел. Павел в два прыжка подскочил к дверям. И тут же шагнул назад. От ужаса увиденного у него потемнело в глазах.
Трупы! Трупы! Кровь! Царь, наследник, царица… и девушки! Павел сделал усилие и заставил себя посмотреть, отыскать… И тут в комнате раздался крик. Жуткий, полный радости пронзительный крик: «Слав Богу! Меня Бог спас». И тут из подушек среди окровавленных тел поднялась, пошатываясь, горничная, она успела взглянуть на стоящих в дверях, раздался еще один выстрел. Павел подскочил и вскрикнул. Кто-то добил горничную выстрелом, Юровский и начальник внешней охраны дома Медведев одобрительно кивнули. По дому разнесся пронзительный собачий вой.
Павел услышал, как у него за спиной кого-то вытошнило. Его бы и самого стошнило, если бы не надо было искать княжну. Но у него было дело, и он просто не мог… Он должен был знать, должен был быть уверен…
И наконец он разглядел ее. Она лежала рядом с младшей сестрой с застывшим, искаженным от ужаса лицом, глядя в потолок своими небесно-голубыми лучистыми глазами. Ее грудь была покрыта алыми расползающимися пятнами. Он не выдержал и громко всхлипнул, словно захлебнулся.
— Эт-то еще что такое за сопли? — раздался где-то рядом насмешливо-презрительный голос. Павел оторвал глаза от княжны и столкнулся взглядом с Курносовым. Тот стоял в комнате, держа в руках, как показалось Павлу, еще дымящийся револьвер, и лицо его при виде Павла исказила лютая кровожадная ненависть.
— Царский прихвостень, сука продажная! — прохрипел едва слышно Курносов, и Павел вдруг отчетливо понял: надо бежать.
Он развернулся и опрометью бросился прочь от страшного подвала, от застывших лиц, от крови и смерти. Кто-то попался ему на пути, он оттолкнул, выскочил за ворота и побежал вверх по улице, стараясь скрыться от страшного грохота шагов за спиной.
Он бежал по темной, словно вымершей, улице, где за черными глазницами окон прятались запуганные, оглушенные революцией, террором, расстрелами и арестами люди, и понимал — никто ему не поможет, а потому бежал молча. Дышал, берег силы.
— Стой! Стой, сволочь! Все равно достану! — орал ему в спину Курносов, но Павел, задыхаясь, лишь прибавлял шагу.
— Стой, стрелять буду! — раздался сзади еще один голос.
И Павел отчетливо понял: уйти ему, после того что он видел, живым не дадут. А впереди был поворот, а там другая улица, и там была какая-то темная подворотня. Туда! Ему нужно туда!
Но добежать до поворота не получилось. Раздался выстрел, что-то горячее и злое пронзило грудь, Павел от неожиданности споткнулся, ему стало трудно дышать, боль разлилась по всему телу, лишая его воли, сил, заваливая на тротуар. Он упал, ударился лбом о мостовую. Услышал над собой голоса, какие-то нереально громкие, гулкие, потом темная тень нависла над ним.
— Попал, молодец! Давай обратно. Трупы грузить надо.
— Сейчас. Иду.
Павел почувствовал, как чья-то грубая рука бесцеремонно залезла к нему под гимнастерку. Медальон! Павлу захотелось схватить эту руку, остановить. Но сил на такой подвиг у него уже не было. А потому он почувствовал резкий рывок, цепочка лопнула, и теплая тяжесть медальона перестала давить на его грудь. И Павел провалился в темную вращающуюся бездну.
Воспоминания участника расстрела Никулина Г. П., записанныевМоскве12 мая1964 года:
«…товарищ Ермаков, который себя довольно неприлично вел, присваивая себе после главенствующую роль, что это он все совершил, так сказать, единолично, без всякой помощи… На самом же деле нас было исполнителей 8 человек: Юровский, Никулин, Медведев Михаил, Медведев Павел четыре, Ермаков Петр пять, вот я не уверен, что Кабанов Иван шесть. И еще двоих я не помню фамилий.
Когда мы спустились в подвал, мы тоже не догадались сначала там даже стулья поставить, чтобы сесть, потому что этот был… не ходил, понимаете, Алексей, надо было его посадить. Ну… тут моментально, значит, поднесли это. Они так это, когда спустились в подвал, так это недоуменно стали переглядываться между собой, тут же внесли, значит, стулья, села, значит, Александра Федоровна, наследника посадили, и товарищ Юровский произнес такую фразу, что: «Ваши друзья наступают на Екатеринбург, и поэтому вы приговорены к смерти». До них даже не дошло, в чем дело, потому что Николай произнес только сразу: «А!», а в это время сразу залп наш уже один, второй, третий. Ну, там еще кое-кто, значит, так сказать, ну, что ли, был еще не совсем окончательно убит. Ну, потом пришлось еще кое-кого дострелить…»
Из воспоминаний участника расстрела царской семьи М. А. Медведева(Кудрина):
«Тишина. Звенит в ушах. Кого-то из красноармейцев ранило в палец руки и в шею то ли рикошетом, то ли в пороховом тумане латыши из второго ряда из винтовок обожгли пулями. Редеет пелена дыма и пыли. Яков Михайлович предлагает мне с Ермаковым, как представителям Красной Армии, засвидетельствовать смерть каждого члена царской семьи. Вдруг из правого угла комнаты, где зашевелилась подушка, женский радостный крик:
— Слава Богу! Меня Бог спас!
Шатаясь, подымается уцелевшая горничная — она прикрылась подушками, в пуху которых увязли пули. У латышей уже расстреляны все патроны, тогда двое с винтовками подходят к ней через лежащие тела и штыками прикалывают горничную. От ее предсмертного крика очнулся и часто застонал легко раненный Алексей — он лежит на стуле. К нему подходит Юровский и выпускает три последние пули из своего “Маузера”. Парень затих и медленно сползает на пол к ногам отца. Мы с Ермаковым щупаем пульс у Николая — он весь изрешечен пулями, мертв. Осматриваем остальных и достреливаем из “Кольта” и ермаковского “Нагана” еще живых Татьяну и Анастасию. Теперь все бездыханны».