– Даю, безусловно, – прямо пообещал я.
– Там все изложено последовательно. Как Мотя сам говорил. Но на первый взгляд вам покажется, будто бы части перемешаны без порядка. Это бывает, когда пациент перескакивает внезапно с одного воспоминания на другое, однако, все взаимосвязано.
– Спасибо. Жаль, я не могу подарить вам шапку из ангоры. И ничего не могу, – я виновато улыбнулся.
– Ну идите, идите, – Ольга стала вдруг выпроваживать меня. – Я знать не хочу, что вы со всем этим сделаете. И вообще, вся эта история… – она замахала на меня руками, будто прогоняла назойливый тополиный пух, – Идите же!
Я вышел вон. В недоумении и с блокнотом. Про кишечные свои потребности я напрочь забыл.
Почему я не прочитал еще тогда? Отданное в мои руки сокровище. Не открыл, не пробежал хотя бы беглым, скорым взглядом, каким не надышавшийся перед смертью первокурсник впивается за час до экзамена в разверзший свои бездны учебник. Ничего я не сделал, сунул в прохудившийся карман медицинского халата, и все. Но в оправдание лишь могу заметить: намерения были, были! Да сплыли! По причине, оправданий уже не имеющей. Я, знаете ли, не верю, что на свете существуют смертные грехи, за которые вечные муки. Разве что есть проступки вопиющие, если придираться к терминологии. И зависть из их числа. Не обыденная, легко преодолимая повседневная чесотка, порой и чудотворная, благодаря которой мы все же не во всякое время сидим, скрестив на пивном брюхе праздные руки, но движемся куда-то, ради того, «шоб усе було как у людын». Или, по крайней мере, не хуже, чем у ближайшего соседа. Нет, со мной приключился приступ зависти жгучей, ядовито-зеленой, низменной, когда до преступления, пусть и не уголовного, но против совести, один шаг. Я не то, чтобы совершил этот шаг, я скорее, в ослеплении своем расправлялся с вещью, о которой не имел до конца понятия. Забвение дневника, отторжение его от Мотиной сущности, казалось мне актом справедливой мести этому выскочке, вчерашнему пациенту, без всяких на то прав перекрестившемуся в Петра Ивановича. Чтобы понять мою глупую, детскую обиду, не обиду даже – обидку, – нужно было стать тогда на мое место.
Что же получалось в таком случае? Ведь сам Мао возложил на меня. Поезжайте, Феля, поезжайте! (Звучит, будто ода Паниковского: пилите, Шура, пилите!) С богом. С чертом. С запасом скипидара. Хоть бы и с марксовской полемикой против левогегельянцев, если от этого на душе легче. Будто бы столпа мира уговаривали держать небесный свод, иначе бы рухнул. Или, поскромнее: марафонца добежать дистанцию за честь страны. В общем, я поехал. Как вам уже известно. И что было дальше, известно тоже. Впрочем, как и в конце. А тут еще Ольга! Не ради меня самого – хотя и нужна-то не была, – позвала в свой старосветский уголок. Опять ради самозванца Моти. Дневник. Я повертел его во все стороны, понюхал даже – пахло самую малость корицей, – вздохнул. Но когда недоумение и ослепление отпустили меня, сунул в карман. Пыл мой прежний, энтузиазм «а ну-ка, ну-ка, покажите!» канул в омут. Все же я медбрат, не хрен собачий, никуда не денется, будет досуг – прочту. Злорадно подумал я. Мальчишеская выходка из серии «Так тебе!». Которая вышла потом мне боком. И правильно сделала. Не нарушай упорядоченного движения материальной природы! Подавляй злые разрушительные чувства, этому движению мешающие! Но что толку забегать вперед? Лучше взять очередную повествовательную паузу перед… решительным и последним боем, что ли? Ну, или перед предпоследним. И досказать, наконец, о себе. Финал своей истории я назову коротко, просто и знакомо (по телевизионной инсценировке Дж. Джерома). Даже в несколько усеченном виде. А именно…
В САД!
На чем, бишь, мы тогда остановились? То есть, я остановился? Ага, на Лампасовой! Вот, с нее и начнем. Вернее, с того момента, когда я официально был записан в женихи: меня без меня женили. И ничего удивительного. Существует род таких «добровольных», не обязательно в кавычках, благодеяний, которые не приходит в голову отклонить. Практически никому. Как не приходит в голову дающему, что его могут послать на… (дальше в силу индивидуального пожелания, от извращенных загибов через плечо и в сапоги, до самоедского «был бы рад, но недостоин принять», что тоже редко, но бывает). Случается, конечно, что кто-то – дело было все же в советские, хоть и поздние времена, – возвращает найденный выигрышный билет на автомобиль ГАЗ-31, и без сожалений возвращает. Его хвалят, чествуют и крутят пальцем у виска. Но всерьез не рассматривают, как норму морального поведения. Скорее, как никому не нужный идеал. (Вообще-то за такое самоотречение и морду дома набить могут, особенно если самоотреченец женат). Но в моем варианте ни о каком полном бескорыстии речи не шло. Впрочем, как и о непосредственном, грубом отказе. Я попросту начал тянуть время. Я даже покорно ходил в гости на 2-ую Фрунзенскую набережную, исправно ходил, во-первых, время было голодное, и жареная кура казалась если не манной небесной, то, во всяком случае, праздничным блюдом. А во-вторых, во мне взыграли гены отца-динамщика, который на моей маме, Любови Пантелеевне, женился только вследствие решительных и скандальных, с ее стороны, боевых действий, не то, хороводился бы вокруг да около по сей день, пока у внуков борода бы не выросла. Мне и вовсе спешить было некуда. Иными словами, перефразируя восточную мудрость об ишаке и эмире: либо затею конфискуют чужие руки, либо затея сама возьмет, да и повесится.
Тем более, лично Лампасову все устраивало. Мне иногда казалось даже, что понятие семьи, обязательное в ее кругу, Лампасовой совершенно чуждо. Как чужд говорящему попугаю тот язык, на котором он выкрикивает заученные ругательства. То есть, она хотела по возможности оттянуть момент, когда ей придется жить с каким-то подходящим, но совершенно посторонним мужиком, пусть и с приличными перспективами, стоять у плиты, стиральной машины или раковины с грязной посудой, или, совсем уж конец света, родить абсолютно не нужного ей ребенка. И при этом, без всякой компенсации в виде безбрежной взаимной любви, плавно перетекающей во всеобъемлющую, восхитительную ненависть. А только лишь в силу надлежащего, предписанного ей поведенческого стереотипа, которым, наверное, папа и мама Лампасовы, иже с ними интеллигентная бабушка, ей всю косу выели, выгрызли, выдрали, что твои вши. Я уже видал на своем веку такие жертвы. Иного слова не подберешь. Хотя на первую прикидку – какие они жертвы? Как сыр в масле, или как Садко в гуслях. Но все сложней. Социальный бунт, он на загнивающем западе тогда был хорош. Против разъедающих и разлагающих мелкобуржуазных ценностей (против крупнобуржуазных обычно никто не бунтовал). Можно было податься к «детям марихуаны», (в смысле, цветов), или к недавно вылупившимся «зеленым» охранять амазонские леса от индейцев, или к радикалам из ИРА, если происхождение позволяло. Это у них. А у нас куда деваться требующему свободы столичному человеку ИХС (кто не понял: Из Хорошей Семьи, такая вот аббревиатура), особенно молодому? В общежитие профтехучилища, восемь метров на шесть коек? Так это вам не «Дом восходящего солнца», там если от солнца что и есть, то только пустые бутылки «солнцедара», в лучшем случае. И жить, спрашивается, на какие шиши, в частности, если ты девушка и порядочная? Сибирь же, в подражание «гринпесцам» не то, чтобы охранять, к ней и подойти страшно, судя по рассказам хотя бы о царской каторге! А из радикалов – разве адепты секций каратэ, да и те, после загадочной смерти Талгата Нигматулина, сразу обросшей слухами, будто сыр рокфор плесенью, спешно позакрывали, к фене и к едрене. Остается: короткие вылазки с водкой и гитарами на гульбища КСП, непродолжительные конфликты «дети-родители» с результатом в утешительном денежном эквиваленте (А свободу? Свободу, фиг! Пока мы тебя кормим и поим), ну еще украдкой самиздатовская литература, как правило, в виде искаженного пересказа (предки найдут, оторвут башку, у меня папа, знаешь кто?).
Вот и Лампасова собиралась за меня замуж, потому что, так было положено. Не век же ей в девках! Отговорки, принятые в таких случаях, подходили к концу. Не за горами диплом, с распределением уже похлопотали, бытовых проблем нет (пока), к чему тянуть? Неприлично. Год максимум, и пора, пора. Хочется, не хочется, не ей было решать. И без того факультет невест, куда потом денется? С таким трудом добились направления от министерства культуры (структурировать тамошнюю лингвистику), но и у них одни бабы, не кабинеты – сплошные будуары. То, что поначалу в Лампасовой казалось родителям добродетелью – неспособность загулять, закрутить лихой роман, к середине университетского пятилетия обернулось явным пороком – чист был горизонт, а кораблю уже срочно нужен надежный порт. Потому, мне предложили. Благодеяние, не благодеяние, с чьей стороны посмотреть.
Я и смотрел. Было на что. Мысленно примерял на себя чужую, чуждую, какую-то тряпичную жизнь, и понимал: в том виде, в каком есть, лучше удавиться. И это не просто метафора. Нет, повешения за шею я подсознательно отчего-то боялся более всего. Знаете, у многих всплывает против воли даже, особенно в ситуациях, приближенных к экстренно-чрезвычайным, а после не отпускает уже никогда. Из всех видов насильственной смерти, какую бы ты выбрал? Колесование, утопление, газовую камеру или расстрел? Оказалось, я бы в случае надобности – жизнь за царя, грудью ребенка от пули, или с верой на плаху, – устрашился бы мало чего. А вот в петлю – чудовищное брало неприятие, не страх вовсе, но как бы непереносимая невозможность: так, узнав однажды из исторических романов, что приговоренных к сожжению (лютая казнь, вы не находите?) милостивый палач, за небольшую мзду от сочувствующих родственников, предварительно и украдкой душил – я тут же прикинул на себя. Не-ет уж, лучше вместе с дровами, как живое орущее полено, только не это! Во как проняло! И почему? Торпедоносец его знает! То ли в детстве насмотрелся кино про Космодемьянскую и партизан. То ли прочитал бог весть в какой грешащей детальными описаниями книжице (чуть ли не у Петрушевской). И ужаснулся собственному представлению: глаза из орбит, лиловый язык наружу, физия перекорежена, а под тобой лужа из дерьма и мочи. Любой средневековый костер покажется очистительным! Будто уходишь непорочным. А о всяком прочем и говорить нечего – подумаешь, яд или дно морское. Расстрел вообще красота, можно на прощание ввернуть что-то вроде «прощайте, товарищи!» и умилиться. Так что, если жизнь в доме Лампасовой совместно с папой, мамой и интеллигентной бабушкой я рассматривал как вариант худший в сравнении с удавлением, то… Ну, вы понимаете.