А ближе к концу того самого, пресловутого пограничного пятого курса, меня вообще настигло одно приятное известие. Точнее, предложение. Не пойти ли вам, батенька, и впредь по стопам и дорогам ученых людей, не стать ли на плечи гигантов, дабы зрить далее всех, не посвятить ли себя служению? То бишь, мне нежданно-негаданно (вот уж правда) пообещали путевку в аспирантуру. Вот-те на! И не блатной, и не москвич, отличник, конечно, и комсомольский активист, но кто тогда весной девяносто первого года на это смотрел? Комсомолец – звучало уже похлеще, чем профурсетка. Но не для меня. Для меня, напротив, все ценности остались как бы замороженными. Не подумайте, я прекрасно видел и понимал, что творилось вокруг. И о нежелании низов, и о неспособности верхов, однако агонию я отчего-то принял за реформацию. Я, наивный человек, в то время думал о состоянии общественного самосознания непозволительно лучше, чем оно было на самом деле. По-моему, это беда всякого индивида, получившего образование много выше среднего. Потому что, происходит сверхзвуковой отрыв – и все, пипец, в мгновение ока вы уже страшно далеки от народа. Именно, по причине того, что вам совершенно ясно происходящее, как и способы его приведения к разумному обновлению. И вы простодушно предполагаете, что таково же ясно всем. Опять же, печальный опыт предыдущих лет, который всеобязательно должен был научить и вразумить – ну и что, что прежде не учил никого? – апеллируете вы. То когда было? То было до полного и окончательного торжества научно-исторических, социологических и прочих обоснованных концепций. Еще до реформированного диалектического материализма было, вот когда! А теперь! Теперь все будет иначе. Горбачев, перестройка, ускорение, это все херня, гороховый звонкий выпердыш. Зато малое частное предпринимательство и кооперация, НЭП в ослабленной форме, это кое-что. Это своего рода саморегуляция снизу, заметно могущая облегчить насильственную регуляцию сверху. Авось, выкарабкаемся! Вечное благодушие интеллигента, и вновь вечное авось, несмотря ни на какие строго доказанные догмы и теории, якобы прогнозирующие все. А за спиной уже пыхтели они. ОНИ, те самые государственные и обычные «воры в законе», которые никуда выкарабкиваться не собирались, и у которых уже горели глаза. Горели глаза на ничейное добро. ОНИ, которые тишком вооружали казанских и люберецких гопников, мобилизовывали помаленьку неприкаянных отставных «афганцев». Не подумайте, будто это был какой-то заранее созревший заговор, на манер масонского, я ведь не страшилку для юдофобствующих паникеров имею в виду. И так обошлись. Потому, уркам, с волчьим или партбилетом без разницы, предварительного сговора не надо, они нюхом чуют, и как волки, немедленно сбиваются в стаю, когда вдруг исчезают пограничные красные флажки, и со всех сторон бросаются терзать добычу, для маскировки накинув на плечи овчинный тулупчик. Но я (далеко не единственный в своей среде) ни о чем таком не подозревал, и даже надеялся на светлое настоящее. Подумаешь, Карабах! Плохо, конечно, – когда это межнациональная рознь была хороша? Зато теперь мы знаем и видим наши язвы воочию, и можем излечить, а не без конца затушевывать зеленкой. Что это была вовсе не язва, а начало трупного разложения, я и мысли не имел. Не потому, что ума не хватало. А потому, что уму-то я как раз велел сидеть и не чирикать. Почему? Элементарно. Слишком много тогда кричали на всех общественных фронтах о свободе и справедливости. Дескать, грядет долгожданная. Вот уже выступления в защиту Гдляна и Иванова – долой хлопковое царство! И Андрей Первозванный, благословенный академик Сахаров на трибуне в прямом эфире. И Демократический Союз чуть ли ни легальная организация. А уж в печати чего только не было! Вот именно, проще перечислить, чего пока не было. Речей Геббельса о роли вождя нации и протоколов сионских мудрецов. Остальное все вроде предлагалось, вплоть до маркиза де Сада.
И я думал, эти-то вывезут, пусть бы и по кривой! Ого-го, какие головы! Гайдар, Попов, Чубайс – дайте дорогу и молодым тоже! (Кто ж мог предположить тогда, что один продастся, второй сопьется, а третий вовсе ссучится). Ходили слухи, едва ли не сам Солженицын готов способствовать и научать, и может даже уже в пути. К последнему я относился всегда сочувственно, хотя подобного вроде бы совсем не полагалось официальному «комсюку». Но в Александре Исаевиче я, разумно осмотревшись, отнюдь не увидел вражескую силу. По глубинной сути своей был он утопист православного толка, русский Сен-Симон (Кстати, занятное это словечко, «утопия», на древнегреческом «место, которого нет». Я же всегда выводил его смысл, отнюдь не в шутку, из хохмаческого «все утопло», то бишь накрылось известным местом). Еще об Александре Исаевиче: я думаю, он куда больше ценил и уважал именно коммунистические принципы общежития – не путать с имперско-тоталитарными, – в противовес приютившему его капитализму. Ему, дедушке всемирной христианской ортодоксии – в позитивном воззрении «все праведные люди – братья», – только лишь глубоко противны были способы осуществления этих принципов в практическом действии. Не так, не так надо! А как? Приедет, вот и спросим. Но не успели.
На предложение я, что естественно, согласился. И спасибо сказал, как же иначе? Хотя выбор, который пал на мою рядовую персону, объяснялся, по-видимому, простейшей чередой причин и следствий. Народ не шел. Не шел в копеечную аспирантуру, которая уже, ясно и понятно, не давала в грядущем блестящих перспектив. Люди умнели на глазах, за исключением вашего покорного слуги, который таким конкретным образом умнеть не желал. Народ, однако, шел. В совместные, едва проклюнувшиеся предприятия. Любой ценой, на экономическое поприще, или прямиком в вольные предприниматели или челночные бригады, только-только начавшие курсировать между Пекином и Варшавой. Там были деньги, там было ближайшее будущее. А с философией, официальной или запрещенной, кто знает, что будет? И есть ли вообще у нее хоть какое завтра? В смысле материального и карьерного обеспечения. Поэтому меня коснулся не прямой выбор, а косвенный недобор. Не закрывать же кафедру? Не сокращать количество аспирантских мест, и иже с ними финансирование? Хотя предложили мне самый бросовый тогда, завалящий товар: отделение научного коммунизма, кафедра истории социалистических учений – товарищ Суслов и его роль в советском экзорцизме. Но успокоили: на деле занимайся, чем хочешь, разве слишком отсебятиной не греши, то есть, в завуалированной форме – богу свечка, черту весь остальной воск. Ильенковым, так Ильенковым, диалектическая логика – это вообще где-то рядом, не проблема. На том и ударили по рукам. С осени мне полагалось приступать. Лампасовы прыгали до потолка. Даже интеллигентная бабушка – не прогадали, не прогадали! Они еще не знали ничего. И я тоже еще ничего не знал. А потом наступило девятнадцатое августа. Но что гораздо хуже – двадцать второе.
Вы, наверное, решили. Будто бы я, как лист перед травой, встал перед выбором. Или сделал этот выбор как бы заранее: на баррикады к Белому Дому или добровольцем писать здравицы Геннадию Янаеву. Ни того, ни другого, ни даже третьего – любопытства, чья возьмет, – не было. Я словно бы упал. Шел, шел и вдруг упал. В яму, в канаву, в глубокий овраг, и в недоумении сидел на его дне, не в силах выбраться. Потому что, любое развитие событий – поступательное или переворотное, – я рассматривал как внезапный конец, абзац, песец, капец и полный японский городовой.
Я был уже в списках аспирантов первого года – большую часть лета отпахал подручным в приемной комиссии. Красный диплом, не велик Эверест, конечно, но по заслугам и согласно познавательному усердию. Бумажка соответствовала содержанию в моей голове. Поэтому философско-исторические реалии я умел распознавать и разлагать на составляющие довольно свободно и хорошо. Поэтому – я знал одно. Так власть не берут, так ее уничтожают. То, что происходило, был не внутренний верховный переворот, и ни в малейшей степени не революция, даже не империалистический заговор с целью свержения и захвата. О, нет! Ни единого признака. Это был несчастный случай. Который с каждым может случиться, и случается непременно, если кто-то и где-то коварно ждет его исподтишка. И преступно-халатное благодушие самой власти. Забывшей, отвыкшей, слишком положившейся на правила игры – все равно, как если бы проводившей чемпионат ватерполистов согласно регламенту состязаний по регби. Болтать с трибун, изображать наступление очередной оттепели, и главное не забывать о внеочередном пленуме ЦК. Уж он-то, любимец Маргарет Тэтчер и окорочков Буша, никакого пленума не допустит. Не лыком шиты. Не шестьдесят четвертый год.
Год, действительно, был не шестьдесят четвертый. Поэтому и пленума никакого не понадобилось. Потому, разговоры кончились. Начались танки. Я с ужасом смотрел в те дни на экранчик черно-белого, переносного «Горизонта», и думал – не может же такого быть. У него, наверное, есть резервный план. Ведь существует присяга, и чемоданчик с кнопкой, как орудие торговли, и правда на его стороне – ведь незаконно, нелегитимно, или как там еще? Преданные друзья и сторонники, западное вмешательство, наконец. Но я надеялся зря – его просто забыли в Форосе. В суматохе, как ненужную, отработанную вещь, как старый хлам, который и надо бы перевезти, но после, после, если дойдут руки. И это был президент страны. Вы поймите, читающие меня или хотя бы слышащие. Президентов страны, да еще такой страны, – все равно, выборные они или самопереименованные, – абы где не забывают! Это может значить только одно – что страны уже нет. Что угодно есть: бедлам, содом, кабак, но страны нет. Не расстрел царской семьи, не казнь короля на эшафоте, даже не изгнание тирана. Румынам повезло – они пустили в расход своего Чаушеску. И Чили повезло – они судили своего Пиночета. И даже испанцам повезло – их Франко сдох на боевом посту. Это для сравнения. Уразумели разницу? А тем временем шла грызня собак за кость. Мелкий хапуга и лавочник, алкаш с крохотными мозгами и непомерным самолюбием, краснорожий целовальник, без зазрения совести волокущий в заклад последнюю рубаху бурлака, соборно визжал в матюкальник о свободе и справедливости. (Я до сих пор поражаюсь – ведь были же, были же на тех баррикадах умные люди, и орудий пролетариата, булыжников обыкновенных, было сколько угодно под ногами. И никто не одумался, не сообразил, как эти орудия надо сочетать с бравурной красной мордой).