овый вид. Будто бы я был виновником скандала. Ольга Лазаревна хлопотала и суетилась, по большей части бестолково, пыталась поймать преподобного отца за рясу, чтобы остановить его кружения и визжания вокруг моей особы. Пациенты, не из приближенных «окруженцев», цокали резко языками, таращились, и кажется, наслаждались вовсю редким для них зрелищем. Так все и продолжалось: плевки в мою сторону, угрозы муками адовыми, сочные анафемы и проклятия, – пока не вышел к нам (именно, что вышел!) Сергий Самуэльевич, пан Палавичевский. Недовольный, торопливый, будто некстати возникшим «кипишем» оторвали его от наиважнейшего занятия. Он едва только подошел к обезумевшему в гневе отцу Паисию, как батюшка незамедлительно стих, и будто бы приготовился слушать, что скажет ему судья третейский, не иначе – пусть и из иудеев. А Конец Света только и произнес:
– Довольно на сегодня. И вообще, довольно, – тем инцидент себя исчерпал.
Отец Паисий, неугомонно ворча, потащился за Ольгой Лазаревной «утешить душу», то есть, хлебнуть разбавленного спирту и закусить за счет заведения, чем бог пошлет. А Палавичевский подошел ко мне и с изумившей меня командной строгостью спросил:
– Что вы ему наболтали?
– Что он тля и выползень, – ответил я раздраженно-вызывающе. – И готов повторить.
– Да не об этом, – отмахнулся Сергий Самуэльевич от моих бравурных филиппик. – Что вы ему рассказали о себе? В свете последних событий.
– Ровным счетом ничего. Не имею обыкновения исповедоваться перед кем попало, – угрюмо буркнул я.
– Это хорошо. Потому что, Паисий – соглядатай. И не просто так он к вам подлаживался. Вы понимаете?
– Понимаю, не дурак, – на самом деле, ни ветвистого кактуса я не понимал. Пока Конец Света меня только что не просветил. Вот зачем обхаживал меня подхалим-батюшка! – С покаянием грубый прием.
– Грубый, не грубый. Какой есть. Вернее сказать, как умел, так и смел. Но и сработать мог. Что-то будет, – со вздохом поведал самому себе Палавичевский и пошел прочь. Прямо-таки на восток от Эдема, не меньше. Будто у него была вселенская скорбь, а я, разумеется – совершено безразличен.
– И вам всего лучшего, – крикнул я вслед. Зря. Все равно Палавичевский не обернулся.
Я засомневался еще: если очевидно для всех, что Паисий шпион, (и я ведь предупреждал в свое время), то указали бы ему от ворот поворот, в стационар попасть уже было непросто, а может даже, невозможно лицу постороннему – Витя Алданов и в помощь ему дядя Слава за тем бдели неусыпно. К чему приваживать? Спросил и сам ответил, обостренное чувство опасности подучило. За тем, чтобы не провоцировать. Чтобы не давать повода и сигнала. Мол, в Багдаде все спокойно, убедитесь воочию, и тем самым выигрывалось время. Для чего? Вот об этом я как раз и домыслов не имел.
Что же касается отца Паисия – не подумайте, будто бы в лице этого корыстного пьянчужки я ополчился крестным ходом на всю православную церковь, или вообще на церковь всякую. Если у кого, как говорится, есть неудовлетворенная потребность, в утешении ли, в нравственной опоре, в тихом советчике – то, что тут поделаешь. Не все могут набраться храбрости жить самостоятельно, не каждому и под силу. А сказка о доброте и благе, без заслуг даденном, несет в себе наилучший умиротворяющий момент. Что есть на свете батюшки, в отношении своего созерцательного уклада отличные в корне от «худого» собрата своего, отца Паисия, я не сомневался. Как я себе представлял об этом: истинный священник, уважающий в себе именно свое священство, не станет претендовать на вселенскую роль, осознавая место свое и дело свое. И если овца его стада перерастет это стадо, не воспрепятствует ей идти дальше собственной дорогой познания, но напротив, благословит. Такой святой отец не предаст инквизиции Галилея, но скажет лишь: что же, я более не нужен тебе, значит, ступай по открывшемуся пути на своих ногах, и чем многочисленнее будут следующие за тобой, тем для мира сего лучше. И где-то ведь живут подобные служители уже не культа, но существующего на земле человека. Жаль только, что мне все больше попадались особи как раз противоположного духа и свойства – словно бы засилье плевелов на гибнущем поле. А говорить или описывать то, чему я не был свидетелем, я не стану. Но вот о том, чему довелось мне быть очевидцем, расскажу. Не забыть мне, ох, не забыть, одного эпизода, свидетелем которого я сделался невольно в …ХХХХ… храме, в районе Пятницкой улицы. Забрел-то случайно, тогда, когда оголодавший и озлобленный, скитался по истаявшему на жаре городу в ожидании назначенной встречи с НИМ. После исчезновения Кати и лихорадочно-бредовой ночи на разоренной кухне ее квартиры. Тогда не упомянул я, потому – всему свое предназначение и время.
Случилось же вот что. Я сидел в тени деревьев у довольно ободранной церкви, на прохладном каменном парапете, никто меня не гнал, никто не обращал внимания – да и нищих, к слову, там никаких не было, я никому не мешал. Дело было около пяти часов вечера. У дверей постепенно стала собираться скромная стайка богомольцев – смиренной внешности, не евшие давно досыта старушки в черных платочках, пришибленного вида мастеровые мужички, интеллигенты с затравленным взглядом, молодые девушки в шелковых косынках, до жалости невзрачные. Все они ждали, и все они были обособлены друг от друга, будто нерушимой перегородкой отделенные один от другого своими тяготами и несчастьями. Настолько, что мне даже в какой-то момент захотелось подойти к ним и нарочно указать: не ждите здесь понапрасну царствия небесного, посмотрите, как много вас, одиноких, заблудших, не нашедших себе места. Так какого же мракобесия ради! Объединитесь и помогите каждый ближнему, чем сможете, и вам тоже помогут. Холостые мужчины – женитесь на девушках, а бездомных старушек возьмите в бабушки и няньки, откройте молочную лавку, сапожную мастерскую, трудовую школу, ремесленную коммуну, те, кто образованные, они расскажут и покажут, как. Только делайте это непременно все вместе, непременно – вместе, и никто вас не победит, никто не сломит, ни рэкетиры, ни мародерствующая шпана, ни жизнь, ни смерть, ни божья напасть, ни чертова карусель. Но я сплоховал, не подошел. Не сказал свою речь. Слабость охватила меня – Катю и ту, не уберег, куда уж мне в поучающие пророки – пусть творят, что хотят, вяло уговорил я себя. А потом уже стало поздно. Потому как к храму божьему подъехала машина – черный лимузин, кажется марки «форд». И вот из этого «форда» вышел поп. Именно что поп. Толстый, сытый, с необъятной пузякой и золоченным крестищем до пупа. Чинный, степенный, и в сопровождении некоторой свиты – двух угодливых и прилизанный молодых людей: оба в штатском костюме. И этот самый поп прошествовал к своей пастве и церкви.
Богомольцы, едва завидев духовного отца-благодетеля, не слишком по-христиански толкаясь, буквально принялись ломиться в церковные двери. И лишь один мужичонка остался снаружи. Самый плюгавый, самый затерханный, самый серый и истощенный, он ждал. Ждал с таким видом, будто нечего вообще уже ждать ему на этой земле. И вот когда приблизился, переваливаясь по-утиному, святой настоятель, он взял, да и бухнулся перед ним на колени, что-то несвязное забормотал – о такой своей нестерпимой нужде, что лишь бы перехватить батюшку поскорее и все ему высказать, потому ведь сил больше нет никаких. Не знаю, слышал ли его важно семенящий поп – а хоть бы и не разобрал его лопотанья, разве оно имеет значение? Для состраданья человеческого. Но эта жирная тварь в рясе даже не взяла на себя труд остановиться. Небрежно сунула холеную волосатую ручищу коленопреклоненному мужичонке для поцелуя, надменно кивнула, сотрясая двумя подбородками, и пошла себе дальше. Мужичонка жалко всхлипнул, и видимо, по причине расстройства так и остался в униженном своем положении на церковной паперти, потом он заплакал, очень горько. Я от души пожалел его, и пожалел, что в сей миг ничем не могу помочь, что мне нужно помочь совсем другим людям, как я думал – вовсе беспомощным. И еще я пожалел – может, впервые в своей жизни пожалел! Что в руках у меня нет автомата. Догадайтесь, зачем. А вы говорите, духовное возрождение. Ну и будет об этом! Вот о чем я вспомнил в день второй.
А потом наступил день третий. И мне было объявлено военным трибуном Орестом Бельведеровым, что моя «очередь на выход», наконец, подошла. Можно воспользоваться, если не передумал, что, впрочем, простительно.
Я вышел на волю в сопровождении обоих Гридней. Они ничего не указывали мне, не пытались изложить никаких правил поведения, но всего-навсего следовали позади, сердечно и дружно держась за руки. Будто Шерочка с Машерочкой, парочка в детском саду на прогулке, а не охранные стражи, предпринимающие рискованный вояж на зараженную вражеским элементом территорию. Уже миновав больничные ворота – дядя Слава пропустил нас, сначала отцепив, а потом, водрузив назад на ушки-петли здоровенный амбарный замок, – я все же остановился. Остановился, чтобы спросить. Во избежание недоразумений:
– Сколько я могу оставаться в поселке?
– Сколько хотите… – ответил мне Федя (на его малорусской рубахе была вышита у ворота малиновая буковка Ф).
– …столько и можете, – досказал Костя (с буковкой К соответственно, а как иначе различить во всем идентичных людей?).
– Хорошо. А куда я могу пойти? – настойчиво продолжил я расспросы, хотя уже провидел ответы.
– Куда хотите… – сказал Костя.
– … туда и можете, – продолжил Федя.
– А что я должен делать, в случае внезапного нападения? – настырность в данном вопросе не была пороком.
– Ничего не должны, – успокоил меня Федя.
– Мы все сделаем сами, – подтвердил за ним Костя.
И мы пошли в поселок. В прежнем порядке: я впереди, Костя и Федя, опять взявшись за руки, весело шагали позади меня, указывали друг дружке то на цветок ромашки, то на порхающую бабочку-капустницу, то на кротовую норку, и, в общем-то, получали от прогулки удовольствие куда больше моего.
В каком направлении идти, я все еще не решил. Разумно и целесообразно было бы напрямую двинуться в сторону гуляй-поля, расспросить о Лидке, хотя бы первого встречного. Или отправиться в участок, в надежде застать там если не самого Кривошапку, то при крайней необходимости лейтенанта Пешеходникова, мужика совсем незлого, разве только от природы ленивого и малоразговорчивого. Это было бы разумно и целесообразно. Но кто и когда, в поисках любимой женщины, действовал разумно или тем более целесообразно? Я никоим образом не являлся исключением. Только представив себе на мгновение, как, ладно еще первому встречному, но должностному лицу в погонах стану я высказывать, кого именно я ищу, и произносить ее имя всуе, да еще, пожалуй, сносить насмешки и непременное лишнее любопытство, тут же я и спасовал. Пойду к Ульянихе. Принял я паллиативное решение. Заодно проведаю мою старую хозяйку, было бы неблагодарно, все же ничего плохого от нее, никогда, иначе по-свински… Отрывочно рассуждал я, себе в оправдание. Гридни покорно держались за мной след в след.