– Вот что: вам нужно спрятаться в церкви. В алтаре или еще где, поукромней. В храме не станут искать, поверьте, я представляю примерно, как соображает эта публика, – разъяснял я обстоятельно, невольно воспрянув надеждой. Отец Паисий вдруг со вниманием стал слушать меня, видимо, услыхав знакомые и родные ему слова. – Сами бы они так и сделали, потому считают себя умнее и грешнее всех. А прочим в этом греховном уме отказывают, понимаете? Не то, чтобы вы ничем не лучше их, я другое имею в виду, успокойтесь, успокойтесь… – Паисий начал всхлипывать носом, только бы не завел пластинку по новой! – Но вам сейчас не до жиру, детушек и матушку спасать надобно! Собирайтесь, и поскорее. После вашу церковь святой водой отмоете, или архиерея какого-нибудь призовете. После, после! А теперь…
Пять драгоценных минут я потратил, дабы втолковать то и дело норовящему разрыдаться и пасть окончательно духом батюшке, что, собственно, от него требуется сделать. Одна беда! А все потому, что несчастный этот поп в жизни своей, в его представлении худой ли, праведной ли, не мне судить, не имел вовсе никакой настоящей опоры. Вера на сию роль нисколько не годится. К сожалению. И не только вера в Христа, в магометанский рай, в книгу мертвых или в заветы Заратустры, но и вообще в любую, даже атеистическую, идею. Не на идее стоит человек, потому что, не может он стоять на себе самом, рухнет и не замешкается. Но стоять он может, обретя основание свое только в других людях, которым поддержкой станет сам, в свою очередь. Отсюда и разумные заповеди, все, одинаковые для буддистов и мусульман, для адвентистов седьмого дня и почитателей Кришны. Найди опору в брате своем. Опору и равновесие. И для этого – не сотвори ему зла. С Паисием же и вовсе приключилась катастрофа: братьев он не обрел, а Бога потерял. Да и как же было не потерять то, чего не имеешь? Ведь что же был в его понимании этот самый бог? Обменная лавочка, торговое предприятие, непрогораемое и надежное, с пожизненной гарантией, обеспечением и знаком проверенного качества, такому богу одно удовольствие с утра до ночи молиться, и творить его именем все, что захочешь, будто у золотой рыбки просить столбовое дворянство. А кому было молиться впредь? И за что? Не знал батюшка горя, какое оно есть в неподдельном своем виде. На своей шее – не знал. Но узнавши, не смог вынести. И возопил в душе: обманули! Обманули! Фальшивое, сусальное Бытие его пошло прахом.
Кое-как мы снарядили семейство отца Паисия, истерзанная более дочери Аглая Михайловна все-таки смогла несколько прийти в себя – ей предстояло спасать детей, а вот Иришка была совсем нехороша. Будто тронулась: несла околесицу не на человеческом языке, еще чуть-чуть, казалось, кликушествовать стала бы звериными голосами. Но не растерялся Лабудур. Нашел у батюшки в запечке полную бутылку местной самопальной водки – еще посетовал, лучше мол, «Белый Орел», однако рекламным своим сожалением разрядил здешнюю сумасшедшую, самовзводную и готовую взорваться обстановку. И водку, эту самую, влил категоричным образом, все же опытный санитар, Иришке в искусанный, окровавленный рот. Влил много. Зато получил желаемый эффект. Девочка разом затихла, поплыла, однако дала матери себя увести и переодеть.
– Я возьму его? Вашего человека? – всхлипнул у меня где-то за спиной Паисий: я уже держал на руках Глафиру, пытаясь одновременно всучить ей леденец и указать Феде-Косте, что нести простреленное тельце военного трибуна придется именно им, и пусть найдут белую, чистую простыню. – Я сам возьму? – чуть ли не заискивающе попросил он.
– Вы? – ну что же, если он хочет… если ему это нужно. Больше, чем нам. Я обернулся: – Возьмите. Да.
– Уж я тогда и похороню? Когда закончится…, – что и как закончится, отец Паисий предположить не решился. Но пожелание его, высказанное жалким, просительным молением, обратило к себе мое внимание.
– Похороните, конечно. Спасибо вам, – ответил я, все еще пребывая в легком удивлении. Почему бы и не ему? Ведь бесстрашный военный трибун Бельведеров погиб и за семейство отца Паисия в том числе.
– Я сам похороню. Как умею? Здесь, при церкви. У нас хорошо присмотренное кладбище.
Ах, вот в чем дело! Я бы улыбнулся, если бы на душе кошки не скребли. Не кошки даже, пантеры Багиры.
– Хороните, как умеете. Это не имеет значения.
– Да, да. Раз уж все равно, – отец Паисий посмотрел на меня так, как будто бы он понял. А может, в самом деле, понял. Первый раз в жизни. Понял: что и как мыслит другой, во всем отличный от него человек.
Он хотел хоронить N-ского карлика по православному обряду – никакого иного Паисий не знал. И вот, опасался, что буду я против, или отвергну гневной отповедью. Все-таки закоренелый, неисправимый атеист, наверное, при помощи всемогущего аутодафе неисправимый. Военный трибун Бельведеров был таким же.
Но Паисий опасался напрасно. И понял как раз это. Настоящий атеист оттого и атеист, что не борется с богом. Потому что, не видит смысла сражаться против того, кого нет. Не спорит с пустым местом. С отсутствующим в лексиконе понятием. Не доказывает, не проклинает, будто в общении с реальной высшей личностью, не грозит ей кулаком, но идет своей дорогой, и другим указывает путь, разумным обладанием правоты отбивает овец из божьего стада, чтобы, наконец, сделались они людьми. На ухабистой дороге просвещения и действительного совершенствования. Ибо противостоит он не вымышленным богам, но мракобесию. Настоящий атеист не станет жечь храмы и подменять одну веру другой, настоящий атеист не будет возражать мифическому существу и тем более расстреливать его служителей. Настоящий атеист пройдет мимо церкви, потому что она только часть мира, и эта часть ему больше уже не нужна. Какая разница, прочтут над могилой Ореста «отче наш» или еврейский поминальный «каддиш»? Мертвому не услышать ни того, ни другого. А живые? Ритуалы не имеют подлинного смысла, если их не принимают всерьез.
Однако именно здесь и теперь, кстати или некстати, я хочу рассказать вам еще одну историю. Историю комического героя-любовника, звезды эстрадного шоу, военного трибуна Ореста Бельведерова. Историю N-ского карлика. Историю моего друга. В его память и в его честь спеть последнюю погребальную песню, нению.
Конечно, никакой он был не Бельведеров, в графе «имя-фамилия» от самого его рождения значилось Дурново Алексей Олегович, место появления на свет – город Череповец. Нормальная семья: папа, мама, старшая сестра. Все очень далекие от искусств и наук люди, самых прозаических профессий. Дурново Олег Валерьевич, отец, всю жизнь прослужил участковым милиционером, не то, что звезд, осколков метеоритов с небес не хватал, вышел на заслуженный отдых в чине старшего лейтенанта. Мать, Таисья Филипповна, соответственно, до пенсии – регистратором в паспортном столе. Сестра Валентина забралась по социальной лестнице немного повыше, хотя иные скажут: тоже мне, высота, заведующая захолустного, ни в каком виде не привилегированного детского садика. А не скажите! На деле ведь должность трепетная, особенно в девяностые. Если с полсотни детишек накормила и призрела, уже спасибо. Спросите, откуда сии обстоятельства вообще известны? Забегу немного вперед: N-скому карлику, единственному из всех пациентов, была дозволена переписка с ближайшими родственниками, почему, поймете скоро сами. Продолжим, однако.
Младший сын Алеша для здоровой советской семьи Дурново оказался клеймом. Вроде бы ничего позорного, подумаешь, карлик и карлик. Не горбун, не страхолюд, вроде Квазимодо или Гуинплена, даже на редкость милый ребенок, пухленький, голубоглазый, светловолосый, только не растет. А во всем прочем: и умненький, и послушный, и бойкий когда надо, сообразительный чертенок. Он особенно и не болел, хотя известно – карликовость все же опасная патология, сопутствующие отклонения бывают тяжелыми, – наблюдали его, но ничего угрожающего жизни не нашли. Ни даже признаков глухоты, ни склонности к инфекционным заболеваниям. Диагноз его, синдром Марото-Лами, был не из самых худших, хотя и никак неизлечимым, дисплазия неустранима, лишь поддается временному облегчению. Карлики этой группы сравнительно высоки, вот и Леше Дурново с годами удалось вырасти аж до ста тридцати сантиметров. Однако принципиально отношения к его физическому недостатку данное обстоятельство не изменило. Не родные его были тут виной, Алешеньку, единственного сыночка, кровиночку, жалели и обожали, конечно, более всех мать, но сыграли свою роль устоявшиеся реалии и представления советского, сверх разумной меры политизированного быта – никуда не денешься и из песни слова не выкинешь.
Сработало некое атавистическое начало, что при тогдашнем культурном уровне нарочно не желали замечать, маскируя и вуалируя прореху так называемым образом нового социалистического человека. Я отнюдь не пытаюсь сказать, дескать, советская культура была не на приличествующем цивилизованному обществу уровне – по сравнению с нынешними условиями все равно, что поставить рядом упадочный западно-римский, имперский стиль и безобразия Аттилы. Но многие вопиющие дыры в сознании и воспитании, которые нельзя было компенсировать за счет благоприобретенной интеллигентности, как бы выносились за рамки существования. Вроде бы совершенный коммунистический тип уже появился и проявился, если не присматриваться, не разглядывать пристально, то отдельных представителей его можно бы и принять за людей «грядущего века». Спортсмены, космонавты, летчики-испытатели, Харламовы, Роднины, Терешковы, Гагарины, герои своего времени. Оно и правильно, герои должны быть. Не слушайте того, кто шипит из-под замшелой колоды: мол, горе той стране, которой эти герои нужны. Потому, герои нужны не стране, – страна, в понимании разнородной народной гущи, и без них обойдется превосходно, как обходилась не раз. Герои нужны совсем для другого дела: они как бы обязательная закваска, без которой не взойти никакому тесту, ни на хлеб, ни на сладкие пироги. А будет лишь противная расползающаяся масса из безвкусной муки и воды, с голодухи не помрешь, но и есть такое блюдо тоскливо.