Вся эта чепуха была значительна. Один раз приснилось совершенно законченное стихотворение, которое она в полусне и записала. Наутро она с изумлением его прочла – «Не мое, не мое, не могла я этого сама написать…»
Сквозь «вы» на «ты» –
и далее в пролет
несуществующих местоимений,
своею речью твой наполню рот,
твоим усильям послужу мишенью,
и в глубине телесной темноты,
в огне ее мгновенного пробоя
все рушится, как паводком мосты, –
границы нет меж мною и тобою…
– Ну просто под диктовку писала, посмотри, ни одной помарки, – показывала она Нике ночную запись.
Но Ника не радовалась этим стихам, скорее – пугалась. Зато ее очень забавляло, что она, извещенная Машей о каждом слове, произнесенном Бутоновым, о каждом его движении, поминутно знает о том, как он провел вчерашний день.
– Жареной картошки не осталось? – невинно спрашивала она Бутонова, потому что Маша сказала ей, что накануне чистила у Бутонова картошку и порезала палец.
Бутонов не говорил с Никой о Маше, она тоже не заикалась о сопернице, и у Бутонова сложилось впечатление, что обе они прекрасно знают о положении вещей и даже поделили дни недели: Маша приезжала по выходным, Ника – по будням.
Но никакого сговора, конечно, не было, просто по выходным Ника ездила по дачам навещать детей: то Лизу, которая жила у Сандры на даче, то Катю, отдыхавшую у другой бабушки. Алик Маленький тоже гостил у Сандры.
Алик Большой старался брать дежурства на «скорой» по выходным, чтобы не терять лабораторного времени, а Маша, предпочитая не врать, а благородно умалчивать, уходила из дому, когда Алика дома не было. Впрочем, в последнее время он проводил дома очень мало времени.
Алик был ровен и хорош, лишних вопросов не задавал, и разговоры их вертелись вокруг отъезда. Уже был заказан вызов из Израиля. И хотя Маша эту тему поддерживала, отъезд казался ей нереальным.
В сентябре, когда Ника уезжала в Тбилиси, Маша просто изнемогала от ее отсутствия, пыталась дозвониться в Тбилиси, но в гостинице застать ее оказалось невозможно. Через Ниночку Маша тоже не смогла ее разыскать.
Бутонов в сентябре закончил ремонт, переехал к жене в Хамовники, но после ремонта расторгуевский дом стал притягательным для него, и он ночевал там два-три раза в неделю.
Иногда заезжал за Машей, и они ехали вместе на машине. Однажды они даже ходили в Расторгуеве за грибами, ничего не нашли, вымокли до белья, а потом сушили вещи у печки, и сгорел один Машин носок. И это тоже было маленьким событием их жизни – как и порезанный палец, как ссадина или синяк, полученные Машей в любовных трудах.
То ли дом Бутонова был к ней враждебен, то ли она вызывала Бутонова на некоторую сексуальную грубость, но таких маленьких травм было множество, и этими памятными знаками страсти она даже немного гордилась.
Когда наконец Ника вернулась из Тбилиси, Маша долго рассказывала ей обо всех этих мелочах и в конце всего, между прочим, сообщила, что пришел вызов.
Ника только диву давалась, как у Маши перевернулись мозги, – именно получение вызова и было важным событием.
Отъезд обозначал разлуку с семьей, может быть навсегда, а Маша то показывала синяки, то читала стихи.
Нике на этот раз тоже было что порассказать. Ее действительно увлекал новый роман, и про себя она решила, что это очень подходящий момент, чтобы поставить на Бутонове точку.
Целую неделю она, как Пенелопа, ждала приезда этого самого Вахтанга, который должен был приехать на «Мосфильм», на кинопробы, но приезд его все откладывался, и Ника, чтобы не терять форму, заехала к Бутонову. Поскольку Маша постоянно докладывала о своих передвижениях, труда не составляло выбрать подходящее время.
Бутонов Нике очень обрадовался. Ему хотелось показать ей отремонтированную половину дома – как-никак Ника была его личным дизайнером. Ему очень нравилась идея с обнаженными бревнами, но Ника пришла в ужас, увидев, что бревна залили лаком. Она долго и смешно ругала Бутонова, велела отмыть лак разбавителем. Передвинула мебель, показала, где и что надо починить, а к чему не прикасаться. Все-таки она прожила много лет в доме с краснодеревщиком, и будучи человеком талантливым, и здесь все быстро схватила. Обещала привезти ему цветного стекла, чтобы вставить в буфет вместо утраченного, и сшить занавески в театральной пошивочной…
Косынка Никина соскользнула в какой-то момент, притаилась, как змея, между простыней и матрасом, и Ника не нашла ее, хотя наутро долго искала. Косыночка была собственноручная, одна из тех, на которых она осваивала батик еще в училище…
Когда Маша, теребя косынку, прямо с порога приступила к ней – правда, неправда? – Ника строго ее перебила:
– А что говорит Бутонов?
– Что вы с ним давно, еще с Крыма… Не может этого быть, не может… Я сказала ему, что это невозможно…
– А он? – не отставала Ника.
– А он говорит: «Прими как факт». – Маша все комкала Никину косынку, которая и олицетворяла собой некий факт.
Ника вытянула косынку из ее рук, бросила на подзеркальник:
– Вот и прими!
– Не могу, не могу! – взвыла Маша.
– Машка… – вдруг обмякла Ника. – Ну уж так случилось. Ну что теперь, вешаться, что ли? Не будем устраивать трагедии. Прямо черт знает что. «Опасные связи» какие-то…
– Ничка, солнышко мое, но как же мне быть? Я должна к этому привыкнуть, что ли? Я сама не понимаю, почему так больно. Когда я эту косынку вытащила, я чуть не умерла. – И снова встрепенулась: – Нет-нет, невозможно!
– Да почему невозможно-то? Почему?
– Не могу объяснить. Вроде так: все могут со всеми, все необязательно, выбор приблизителен, и все взаимозаменимы. Но здесь-то, я знаю, единственность, перед которой все прочее вообще не имеет смысла. Единственность…
– Ангел мой, – остановила ее Ника. – А тебе не кажется? Каждый случай единственный, поверь моему слову. Бутонов отличный любовник, и это измеряется сантиметрами, минутами, часами, количеством гормонов в крови. Это же просто параметры! У него хорошие данные – и все! Алик твой замечательный человек, умный, талантливый, Бутонов ему в подметки не годится, но Алик тебя просто недо…
– Заткнись! – закричала Маша. – Заткнись! Возьми себе своего Бутонова со всеми его сантиметрами!
И Маша выскочила вон, почему-то схватив с подзеркальника только что возвращенную Нике косынку.
Ника ее не остановила – пусть перебесится. Если у человека есть идиотские иллюзии, от них надо избавляться. В конце концов, правильно сказал Бутонов: прими как факт. А тут… Ника с раздражением вспомнила Машины стихи – «Прими и то, что свыше меры, как благодать на благодать…» Вот и прими. Прими как факт…
«Дорогой Бутонов! Я знаю, что переписка – не твой жанр, что из всех видов человеческих взаимоотношений для тебя самый существенный – тактильный. И даже профессия твоя такова – вся в пальцах, в прикосновениях, в тонких движениях. И если в этой плоскости-поверхности пребывать, в прямом и переносном смысле, то все происходящее совершенно правильно. У касаний нет ни лица, ни глаз – одни рецепторы работают. Мне и Ника пыталась то же объяснить: все определяется сантиметрами, минутами, уровнем содержания гормонов. Но ведь это только вопрос веры. На практике оказалось, что я исповедую другую веру, что мне важно выражение лица, внутреннее движение, поворот слова, поворот сердца. А если этого нет, то мы друг для друга только вещи, которыми пользуемся. Собственно говоря, меня это больше всего и мучает: разве, кроме взаимоотношения тел, нет никаких иных? Разве нас с тобой ничего не связывает, кроме объятий до потери мира? Разве там, где теряется ощущение границ тела, не происходит никакого общения превыше телесного? Это Ника, твоя любовница, моя более чем сестра, говорит мне: есть только сантиметры, минуты, гормоны… Скажи „нет“! Ты скажи „нет“! Неужели ничего между нами не происходило, что не описывается никакими параметрами? Но тогда нет ни тебя, ни меня, вообще никого и ничего, а все мы механические игрушки, а не дети Господа Бога… Вот тебе стишок, дорогой Бутонов, и прошу тебя: скажи „нет“.
Играй, кентавр, играй,
химера двух пород,
гори, огонь, по линии раздела
бессмертной человеческой души
и конского не взнузданного тела.
Наследственный удел – искусство перевоза,
два берега лежат, забывши о родстве,
а ты опять в поток, в беспамятные воды,
в которых я никто – ни миру, ни тебе.
Маша Миллер»
Прочитав письмо, Бутонов только крякнул. Зная уже Машин характер, он ожидал от нее больших переживаний по поводу открывшейся соперницы. Но ревности, которая выражалась бы так не просто, так витиевато, он и предположить не мог. Видно, страдает девчонка…
Дней через десять, давши улечься происшествию, он позвонил Маше и спросил, не хочет ли она прокатиться в Расторгуево. Маша через паузы, через редкие «да», «нет» – хотя и на телефонном расстоянии Бутонов чувствовал, что она только о том и мечтает, – согласилась.
В Расторгуеве все было по-новому, потому что выпал настоящий снег, и сразу так много, что занесло тропинку от калитки до крыльца, и, чтобы загнать машину, Бутонову пришлось сгребать деревянной лопатой снег в большой сугроб.
В доме было холодно, казалось, что внутри холоднее, чем снаружи. Бутонов сразу же задал Маше такую встрепку, что обоим стало жарко. Она стонала сквозь слезы и все требовала:
– Скажи «нет»!
– Какого же тебе «нет», когда «да», «да», «да»… – смеялся Бутонов.
А потом он затопил печку, открыл банку завалявшихся консервов – килька в томатном соусе, – сам ее и съел. Маша к еде не прикоснулась. Другого ничего в доме не было.
В Москву решили не возвращаться, пошли пешком на станцию. Маша позвонила по автомату домой и сказала Деборе Львовне, что ночевать не приедет, поскольку заехала к друзьям на дачу и не хочет на ночь глядя возвращаться. Свекровь пыхнула гневом: