А над деревней полыхал закат. По всему небу Всевышний расплескал яркие цвета, небрежно намалевав разводы кистями, которые обмакнул в краски разных оттенков красного и оранжевого. Казалось, что это вовсе и не закат — а просто небо все в огне, словно павший город. Будто и Небесные чертоги взяла штурмом какая-то армия. Может быть, Косарь со своей Дикой Охотой?
В мальчиках нетрудно было узнать военных — всякому с первого взгляда понятно, что не деревенские. И по яркой одежде, и по коротким клинкам на поясах, да и по общему виду. Но на их появление никто внимания не обратил.
Зато самих юных солдат это веселье с пряным привкусом помешательства захватило мгновенно. Наверное, уж очень хотелось как-то забыться. Лица, вихрем проносящиеся мимо в незамысловатом крестьянском танце, явно отдавали безумием. Выражения их напоминали страшные гравюры в городских книгах: смех искажал черты совершенно неестественно, улыбки вытягивались криво. Голоса сливались в шум вовсе не деревенского праздника, а шабаша на Лысой Горе.
Дитмар тут же пустился танцевать. Его подхватила какая-то веселая девчонка в цветастом сарафане: мальчик тому сопротивляться и не думал, что совсем неудивительно.
— Эка он лихо, ты глянь-поглянь! — искренне рассмеялся Эрвин, на мгновение забыв о своей ране.
— Ну! Авось, и нам с тобой чего. ну. это.
Мирослав слов толком не подобрал, но Эрвин и так прекрасно понял, о чем его друг говорит. Ребята много чего из взрослой жизни успели попробовать, оказавшись в полку. А вот с девушками-то пока не вышло. Что мальчишек вполне естественным образом огорчало, особенно учитывая четкое ощущение, что до завтра-то можно и не дожить.
Так что очень, очень хотелось все успеть поскорее. А то поздно будет.
Мирослав помог Эрвину присесть возле изгороди. Тот нынче в танцоры явно не годился, а потому настали у его друга душевные терзания. Вроде бы и самому Мирославу охота было поскорее влиться в водоворот танца: но и Эрвина одного бросать тут — как-то не по-товарищески.
Эрвин быстро прочитал эту мысль на растерянном лице друга.
— Да ладно тебе. Иди, веселись! Я не пропаду тут. Честное слово.
Мирославу неловко было сразу согласиться на такое предложение, но Эрвин настаивал. В конце концов едва ли не пинком погнал он своего друга в тигель всеобщего веселья. А сам устроился поудобнее — так, чтобы рана не слишком болела, и принялся наблюдать.
Больше наблюдал за закатом, чем за веселящимися людьми. В небе, охваченном огнем, виделось нечто куда более завораживающее. Пугающе красивое. Что-то такое, помнится, чувствовал мальчик, тогда еще церковный служка, в родном городе — подле огромного собора. Тот, вонзающийся в небо острыми шпилями, грозящий сверху жуткими фигурами горгулий, был устрашающе величественен.
Но собор был создан людьми: небо, творение Господа, превзойти он никак не мог. Откуда-то издалека доносился гром.
Лагерь в поле, ясное дело, не годился на полноценную замену королевскому дворцу — но его все равно пытались сделать соответствующим статусу августейшей особы. В центре ставили роскошно украшенные шатры, внутри них — такую же мебель, как в столице. И даже путь к монаршему шатру устилали коврами, укладывая их прямо на траву.
Рыцари в прекрасных доспехах, красочных гербовых сюрко, с искусной работы нашлемными фигурами, выстроились в идеальном порядке.
— Король идет! — гаркнул фельдмаршал.
Отборные воины вытянулись по струнке, звякнув латами. В их гербовых цветах преобладали красные, желтые, оранжевые цвета: теми же красками было нынче окрашено и закатное небо. Будто полыхало.
Король шел вдоль строя. Спешившись, он своим воинам едва до груди доставал: высочайший титул носил нынче подросток. Иоахим II принял титул от погибшего на поле боя отца каких-то полгода назад — и при дворе поговаривали, что стоило бы тому случиться хотя бы года на три-четыре позже.
Но это лишь поначалу поговаривали. Сейчас никто уже не сомневался: юный король — настоящий государь. Унаследовавший от отца все самое лучшее и успевший развить потребные великой роли качества.
— Мой государь, я клянусь вам: это не сказки. Все, о чем рассказывал, я видел собственными глазами: так же ясно и четко, как сейчас вижу вас. И готов в том поклясться честью своего рода.
Рыцарь шагал рядом с королем, сильно согнувшись: он старался шептать юному монарху на ухо, а сам-то ростом вышел на полголовы выше любого солдата.
— Я не обвинял вас по лжи, сир.
— И я не счел ваших слов обвинением! Просто желаю. убедить вас. Войско, встреченное за бродом, не было вражеской армией. Я способен отличить людей от призраков: в конце концов, когда ты протыкаешь человека — из него льется кровь, и он умирает. Но всадника, что ранил вашего друга, я сам пронзил трижды! Без толку, мой государь.
Иоахим вздохнул и на ходу перекрестился, подняв взор к небесам.
— Значит, одно остается признать: вот кара за все грехи, совершенные на этой войне. Как и говорят предания: явился Косарь, почуяв реки крови. Жаль, что отец не учил меня воевать с призраками.
— Никого из нас этому не учили, государь.
Юный король не направился к своему шатру. Он свернул в сторону — к совсем другой палатке, возле которой суетились лекари с запачканными кровью руками и фартуками.
Там, под матерчатыми сводами, страдал от ран Фридрих — самый юный из рыцарей короля Иоахима. Его ровесник, друг детства: почти что брат, если бы можно было так сказать монарху. Увы, нельзя. Короли могут не все — это детям что угодно простительно.
— Оставьте нас, — велел Иоахим, и никто не промедлил с исполнением его воли.
Фридриху едва достало сил повернуть голову. За последние полгода они с королем почти не успели повзрослеть в обычном понимании этого слова, но все равно сильно изменились. И это совершенно не казалось удивительным.
Раньше-то оба были обычными детьми: пусть один королевского рода, другой — одного из самых знатных в государстве. Они беззаботно играли во дворе, дурачились и шкодили так же, как любые другие мальчишки. Подолгу мечтали о чем-то, сидя на парапете крепостной стены. Злили мудрых учителей непослушанием и слушали сказки старых нянек, затаив дыхание. Все пытались дотянуться до военных трофеев отцов, слишком высоко подвешенных в торжественных залах.
Дотянулись.
Иоахим лично посвятил Фридриха в рыцари, едва надев корону: пусть по обычаю полагалось тому еще пару лет проходить в оруженосцах, а то и больше. Но король рассудил просто: это раньше они были обычными друзьями. Но теперь их детство окончилось.
— Не смей умирать, — строго сказал Иоахим другу, насупившись.
Фридрих попытался рассмеяться, но не сумел: помешала боль. Только скривился.
— Вам, государь, власть на земле дана от Бога. С ним и потолкуйте, попросите за меня.
— Не богохульствуй! Господь решает, как ему угодно. А я приказываю тебе от собственного имени: не умирай! Ты же. ты же мой друг. И мне никак одному. Особенно теперь.
Суровость с лица Иоахима ушла. Оно дрогнуло, исказилось. Король едва сумел сдержать слезы — он понимал, что Фридрих исполнить его приказ бессилен. И все равно это повеление было повторено:
— Я, как король, приказываю своему рыцарю выжить. И не смей ослушаться.
Мальчишке-королю хотелось верить, что он вправе отдавать такой приказ. Он ведь монарх! Почему он не может?
Фридрих силился внятно ответить, но закашлялся, изо рта пошла кровь. Иоахим помог ему, поддержав голову. Мальчишка-рыцарь стоял на самом пороге смерти, это очевидно: его настойчиво звали с той стороны, и осталось совсем мало времени на прощание.
— В том-то и дело, Иоахим. — он вдруг назвал короля по имени, чего не делал уже ровно полгода. — Что мы больше не дети, так ведь? Ты король, а я твой рыцарь. Именно это рыцари и делают, правда? Они умирают за своих королей. Нас всегда так учили.
Нечего тут было возразить.
Эрвин заприметил ее довольно скоро, когда устал смотреть в пылающее небо. Взгляд теперь скользил по деталям, обрамляющим сцену посреди деревни. Кто-то уже, захмелев, валялся в грязи. Парочки обжимались поодаль, не особо стараясь скрываться. Кто-то бранил сатанинскую, по его мнению, пляску — да только и сам оторваться от нее не мог.
Действительно, тяжелое зрелище: отвратительное своей притягательностью. Неуместный пир посреди войны да бессмысленная попытка в безумии сохранить остатки разума. Этих людей было жалко.
И только одна отличалась от всех. Черноволосая женщина с такими большими ярко-голубыми глазами, что издалека Эрвин поначалу приметил в ней именно эту деталь — а уж после все прочие достоинства. Никто с ней не танцевал. Женщина скромно сидела поодаль, прислонившись плечом к какому-то сараю, и взирала на происходящее без особенных эмоций на прекрасном лице.
Именно женщина, не девушка. Положим, она и не годилась Эрвину в матери, но все же была гораздо старше него. И, пожалуй — самой красивой из всех, кого сын полка здесь видел. А может быть и из всех, кого он встречал когда-либо.
Мучившая мальчишку рана не позволяла забыть о скорой смерти, избежать которой он почти не надеялся — если уж быть честным с самим собой, а не бахвалиться перед товарищами. Не лучший ли момент, чтобы совершать безумные поступки — на которые иначе не решился бы?
Тем более что под руку подвернулся венок из душистых трав и цветов: кто-то нацепил его на торчащую из забора палку, да так и забыл. Эрвин с трудом поднялся: боль не давала покоя, но кое-как идти он еще был в силах.
— Я… ну… это…
Слов толком не нашлось, но мелко дрожащие руки кое-как протянули венок. Незнакомка охотно его приняла.
— Просто. ну. с вами никто не танцует.
— Они меня не замечают, Эрвин.
То, что на столь красивую женщину никто здесь не обращал внимания, поразило мальчишку: он даже не заметил — незнакомка откуда-то знает его имя. Сама она назвалась, опередив вопрос Эрвина.