— Бубонная рука старухи прибрала их раньше. Некому было заплатить. Иди, Суфиан.
Доктор присел на край кровати. Снял длинный, пропитанный воском плащ. Дотронулся до изуродованного лица. Воспоминания всколыхнули мутную заводь памяти…
«Поиск истины всегда труден и жертвенен. Особенно божьей истины, — напутствовал его, молодого и несмышленого, отец. — И предаю я тебя объятию судьбы с тяжелым сердцем. Но так случилось, и я знаю об уготованном тебе пути. Иди же, отправляйся в дорогу, но помни о семье, о том, что мы всегда будем ждать тебя».
Незаметно подкралась дремота. Сквозь тонкую ткань сна проступали образы: доктор видел умирающих людей. Они молили о спасении, они отрекались от всего дурного, они отчаянно жаждали лишь одного. Жить, вопреки всему. Он не раз видел, как чума превращала эту жажду жизни в мучительную смерть.
Хоровод лиц с вызревшей и давшей губительные плоды болезнью. Сколько их было? Десятки, сотни, тысячи?
А сколькие спаслись? Лишь отсрочили неизбежное? То, от чего не уйти. Никогда…
Условленный стук в дверь.
— Мессир! — Суфиан тяжело дышал. — Вы оказались правы. Только усопшие не говорят о вашем приезде.
Врач поднял голову, ожидая разъяснений.
— Нам нужно покинуть город. Епископ ищет вас.
— Я не уеду отсюда, — сказал доктор, — прежде чем Всевышний не укажет мне иное. Что девушка?
— Она при смерти. Все явные приметы болезни.
— Отправляемся. Сейчас же.
Дом знатного и богатого человека всегда отыскать легче. В том числе и смерти.
Служанка впустила их в дом.
— Спасите моего единственного ребенка, молю вас! — В глазах разжиревшего сановника притаились слезы. Много слез.
— Моя плата будет безмерно щедра!
— Не я исцеляю и не я умерщвляю, — сказал доктор. — На то воля Божья. Я лишь проведу ее к нему.
— Все, что угодно. Любые средства. — Слезы стекли по щекам сановника.
Доктора проводили в спальню.
— Оставьте нас, — сказал он.
— Она кашляет кровью, — причитал отец, закрывая за собой дверь. — Господь милосердный…
Следы крови на постели. Жар. Доктор дотронулся до лба бредящей девушки.
«Слишком поздно?»
Доктор вгляделся в изможденное страданием лицо. Так юна. Давно он не испытывал жалости к больным. К людям.
Он склонился над кроватью.
— Назови свое имя, дитя.
В ответ — булькающие хрипы. Ужасные хрипы.
— Дай Всевышнему узнать тебя. — Он взял ее за руку. Горит. Ускользает в небытие. — Отзовись Богу!
Девушка разлепила сухие губы, прошептала едва слышно:
— Эльза…
— Вот и славно, Эльза. Встань в согласии с Богом!
Тишина. Слышно, как в трубе осыпается сажа. За дверью — звуки шагов.
Незаметно лицо девушки меняет выражение. Уходит страдание, уходит боль. Так юна и красива. Трагедии жизни еще не успели осквернить ее лик.
Глаза больной закрыты. Поднимается и опадает грудь.
Доктор разбил вместилище духа и повел Эльзу к свету…
Доктор с трудом поднялся на ноги. Нестерпимо жгло руку.
— Суфиан!
Мужчина взял доктора под руки, помог выйти из спальни. В глазах отца стояла мольба.
— Будет жить, — бесцветно пробормотал доктор. — Будет.
— Слава тебе, Господь милосердный, волею твоею свершилось чудо! Чудо, не иначе как акт божий! Как благодарить вас за спасение?
— Не надо лишних слов. Плата вам известна.
Пружина задних конечностей распрямляется, выстреливая тело блохи к новой пище. Миг — полет. Она седлает шею жирной крысы и жадно прокалывает хоботком теплую кожу.
Крыса. Ее плоть уже заражена.
Блоха истошно впивается в больное тело.
Зоб полон множащейся смерти.
Блоха испытывает перманентный голод. Она не может насытиться.
И снова жертва — бродячая собака. Сквозь комья свалявшейся шерсти, на пути к вожделенной трапезе. Кровь. Так сладка, так навязчива. Голод ведет к цели. Насытиться, наполнить брюшко жизнью.
Голод не унимается. Он растирает внутренности в пыль. Донимает однообразием исчерпывающего зноя. Зноя голода. Самого страшного из всех возможных. Он требует удовлетворить похоть обладания чужой кровью. Зов, довлеющий над всем. Западня, откуда нет выхода.
И снова крыса. Короткий путь, удобное место, прокол. И жажда, усиливающаяся с каждым новым глотком.
Но что это?
И снова голод. И снова жертва.
И тут возникает он! Присутствующий пока лишь тенью, краешком сознания. Но уже сбежавший из сладкого небытия. Здесь же в обыденности свой мирской путь удобнее начинать с меньшей твари. Это он знает наверняка. Блоха на краткий миг становится ему матерью.
Вдоль стены — много тел. Много футляров для Падшего.
Он выбирает самого гибкого и сильного, того, кто умер от ножа, не от хвори. Покойник в кожаной маске с прорезями для глаз и рта — такие надевают лошадям… такие надевают должникам, прежде чем пустить кровь.
Блоха прыгает на труп и зарывается в свежую рану. Глубже, глубже, глубже…
Где-то далеко скрипят колеса груженной трупами телеги, ветер чахнет в переулках и вонючих тупиках. Над мертвецами пируют мухи, некоторые вынуждены кружить над черными волнами собратьев, в ожидании освободившегося местечка.
С земли доносится рваный хрип…
Судорога ломает тело, бросает на стену. Скрюченные пальцы бьются о камни, разгибаются, заползают в забитую грязью и насекомыми щель.
Покойник в маске встает на ноги и поднимает к небу голову. Глаза в прорезях маски не живые, но они видят.
— Закрой ставни, увалень, — сказал трактирщик. — И не забудь про засов.
Слуга шаркающей походкой поспешил исполнить указания.
— Месье? — обратился, вернувшись.
— Чего тебе? — спросил трактирщик.
— Вы правда не боитесь?
— Чего? Заразы?
— Черной смерти. В переулках лежат мертвые. Сегодня в церкви…
— Что? — Трактирщик поморщился. Он был пьян. — Что в церкви?
— Вошли внутрь, — почти шепотом сказал слуга, — а там все мертвы. Хворь съела.
— А мне плевать! Меня беспокоит то, что мы вынуждены закрываться раньше положенного. И допивать прокисшее вино. Кстати, это скажется и на твоем заработке.
Трактирщик засмеялся. Смех перешел в кашель.
— Месье?
— Прибери все. И отваливай ко всем чертям. Без тебя тошно.
Осушив бутылку вина, трактирщик повалился на лавку.
— Черт бы побрал эту заразу. И чего мне теперь — закрыться до лучших времен? Или вылавливать клиентов в Роне? — Мысль доставила ему радость. Трактирщик зашелся в приступе рычащего смеха. — А что? Налью им за меньшую плату! Буду их благодетелем! Кто еще удосужится обсуживать покойников? — Он снова закашлялся. — Черт! Где ты шляешься, бесовское отродье?
Слуга не ответил. Слова трактирщика гулко покатились по пустой харчевне.
— Пора спать, — выдохнул трактирщик и через минуту захрапел.
— Трактирщик, — тихо позвал кто-то, возле самого уха, словно прожужжал. — Эй, трактирщик.
— Черт, — сквозь сон пробормотал трактирщик.
— Трактирщик, дай мне приют на несколько ночей. Трактирщик резко сел.
— Это ты, жалкий увалень? Зачем вернулся? — Его голос дрогнул. Он понял, что ошибся.
— Не надо обидных слов, трактирщик, — сказал незнакомец. — Мне нужен лишь кров.
— Изыди, дьявол!
— Что, впрямь?
— Да кто же ты? — Трактирщик всмотрелся в темноту.
— Мне нужен ночлег, — насмешливо повторил незнакомец.
— Я не сдаю комнат. Где ты? Зачем прячешься? И как сюда попал? Погоди… — Трактирщик возился с лампой. Зажег, поднял. — Что с твоим… лицом? Ты болен? Дай рассмотреть поближе.
— Не утруждай себя. — Незнакомец приблизился, стягивая кожаную маску.
— О Боже правый… Что это? И не лицо вовсе… Кто ты? Ты не человек…
— Увы, но ты прав. Меня зовут Абарий. А хочешь узнать свое имя?
— Мое… имя? — поперхнувшись, переспросил трактирщик.
— Да. Твое имя — покойник. Иначе — мертвец, лучшая участь которого — сгнить в земле.
Трактирщик дернулся и повалился на пол.
— Изыди, дьявол! Изыди в подземь! Изыди!
Темные губы незнакомца растянулись, обнажая зубы-стилеты. Он пригнул на трактирщика, повалил на пол и впился в искаженное страхом лицо. Несколько глотков — ив теле несчастного не осталось крови. Абарий облизался.
— Зови меня просто — Падший.
Ранним утром Авиньон разбудил предсмертный шепот умирающих. Страшная повседневность. Не осталось ни одной семьи, которую несчастье обошло бы стороной. Все явственнее витал в воздухе тленный дух. Убийственный запах разлагающихся тел, которые не успевали предавать земле даже в общих могилах. Авиньон утопал в смердящем предвкушении новых жертв.
В предрассветной дымке зачумленного города появились двое. Они двигались быстро, избегали площадей и подворья. В ремесленном переулке повернули к Роне. Вчера по приказу епископа в устроенных запрудах ловили умерших. Мортусы, ловко орудуя крюками и жердями, вытаскивали из Роны разбухшие тела. Могильщиков набирали среди осужденных. Отчаянные лиходеи опасного времени. Епископ пошел наперекор Папе, объяснив, что «даже чумные рвы время от времени надо чистить».
Где-то вдалеке слышался разговор сонных жандармов. Две фигуры спустились к лодке. Бесшумно опустили весла. Над рекой стоял трупный запах.
— Больна вся семья, — проговорил Суфиан, растирая сухие листья в порошок. — Если бы не ваше заклятье, и мне не миновать сей страшной участи. Их дом пропитан миазмами заразы.
— Ты верен мне, — сказал доктор. — Всевышний знает о твоей службе.
— Когда вчера я побывал у них, то… Не уверен, что к нашему приходу хоть кто-то еще будет жить. Но если все обернется удачно, наш доход будет солидным.
Суфиан налег на весла. Над рекой стелился туман. Облокотившись на борт, доктор позволил разуму короткий сон.
В молчании причалили к обрывистому склону. На холме возвышался двухэтажный дом в окружении дворовых построек.