Лицо молодого священника исказила судорога ужаса. Он отчаянно замахал руками. Епископ зашелся в приступе рваного кашля.
— Стой! — выкрикнул старик. — Стой… Держите его. — Епископ медленно стянул с кровоточащего тела покрывало. — Смотри…
Суфиан торопился. Уж очень щедрая плата ждала доктора в случае излечения епископа. Суфиан ухмыльнулся. Еще вчера епископ заходился в припадке ярости при упоминании доктора. Сегодня же он уже трясется от другого припадка, а визита мессира ждет как манны небесной.
Равнодушная луна озаряла его путь. Перешагнув через излом стены, Суфиан приблизился к дому и постучал в дверь.
Ночной птицей что-то опустилось на его плечо. Он обернулся. Тотчас же острейшие стилеты вонзились в изумленного Суфиана. Он пошатнулся, судорожно дернулся и закричал:
— Мессир, спасайтесь!
Бездыханное тело опустилось на остывшую землю.
Абарий потянул носом.
— Вот и пришли. Спасибо, что показал дорогу.
Падший проник в дом. На кровати сидел доктор. Бронзовая маска, лишенная и намека на сострадание, безразлично глядела на вошедшего.
— Я знал, что этот день будет последним, — спокойно произнес доктор.
— Надо же, какая стойкость.
— Зачем пожаловал, Падший? — Доктор поднял голову.
— Да все за тем же, милейший. Хочу, чтобы ты, наконец, провел меня. К богу. Ведь ты проводник.
— Если иное не укажет мне Всевышний, этому не суждено случиться.
— Все так же непоколебим в своей вере, — усмехнулся Падший. — Похвально. Ты расскажи, как он, в добром ли здравии?
— Так же вечен и всеобъемлющ.
— Приятно это слышать. Значит, еще уйма времени, чтобы порезвиться. А потом он образумится. Как образумился, когда создал людей, когда наделил их той пакостью и гнусностью, коею они могут теперь похвастаться. Изворотливостью, лицемерием, невежеством, коварством и прочей душевной гнилью. Иначе какой это был бы миропорядок? Скука! Царствие ангелов на земле. Иное дело — человек!
— Близок час, когда человек изменится, — с верой сказал доктор.
— Куда уж! Станет умнее, красивее, благополучнее. Это да! Но эти пакости имеют природу иную. Неискоренимую. Ни при каких обстоятельствах. Поэтому — чем же я хуже Человека? И бог это поймет.
— Я не смогу провести тебя.
— Я знаю. Тогда прощай! Мой клинок уже необратим. Но я дам тебе время.
— И это знаю я. Три года, месяц или чуть меньше.
— Увидимся тогда, — кивнул Падший.
— В последний раз, — сказал доктор. — А что епископ?
— Епископ? Оставь его мне. Он заслуживает исключительно меня. Прощай. И до желанной встречи. В грядущем.
Болезнь накатывала на Францию неумолимой волной. Попытки противостоять ей были обречены.
Перед надвигающейся хворью закрывали городские ворота, ввезенный товар не решались распаковывать, приезжих встречали копьями и решетками. Флюгер стал вестником смерти, ветер из зараженных краев превращал его скрип в надрывный хохот.
Многие искали заветное лекарство. Врач Пьер де Дамузи возложил надежду на пилюлю, формулу которой нашел в старом сборнике. «Никто не умрет, приняв ее», — заверял он. Но когда мор прошелся по его городу — убеждения испарились.
Авиньон задыхался в дыме многочисленных костров. Помутненные рассудки людей исказили реальность, приняв ее за вымысел. Обезумевшие горожане сбивались в толпы, ловили невинных и, обвинив их в порче, самовольно сжигали на кострах. Достаточно было странного жеста, случайного слова, чтобы толпа схватила и потащила беднягу к нагромождению хвороста и поленьев. Озаренные пламенем, взбудораженные воем несчастных горожане предавались неистовым танцам, которые нередко оканчивались массовым людоедством. Жаркое было принято подавать горячим.
Епископ умер, Папа бежал. У Авиньона появился новый правитель. Падшему здесь было весело.
А инквизиция? Добрые миряне оказались куда кровожаднее и изощреннее, нежели неистовые слуги Веры.
Они оказались — людьми.
Жоэль Маланфан покидал Авиньон на рассвете.
На дороге у изрытого ручьями склона хромающего Маланфана нагнала маленькая темная повозка. Генеральный инквизитор жестом приказал управлявшему лошадью пареньку остановиться.
— Кто там у тебя? — рассматривая плотную ткань, натянутую поверх повозки, спросил инквизитор.
— Никого, месье.
— Открой.
— Сию минуту, месье.
Паренек ловко соскочил на землю, грязными пальцами потянулся к накидке.
— Извольте, месье.
Повозка, выкрашенная изнутри в черный цвет, зияла пустотой. Маланфан согнулся и просунул голову внутрь.
Бронзовая маска чумного доктора тускло блестела в скупых отголосках дневного света.
Маланфан молча протянул руку.
Под маской скрывалось лицо…
Его уродовали шрамы и время. На нем явственно проявлялся отпечаток перенесенных невзгод, потерь, лишений. Одухотворенное, но вместе с тем язвительное, отстраненное. Лицо человека, повидавшего такое, о чем другие предпочитают не слышать. Лицо истинного слуги Всевышнего — и лицо трезвого и сомневающегося безбожника.
Под маской чумного доктора скрывалось лицо Жоэля Маланфана. Генерального инквизитора Франции, рожденного в 1293 году в опутанном виноградниками Бордо…
— Приветствую тебя, Жоэль, — сказал чумной доктор. — Присядешь?
— Не здесь. Только на камни мостовой.
— Что ж… Тогда я составлю тебе компанию.
Доктор выбрался из повозки и, прислонившись к колесу, посмотрел на инквизитора. Тот, кривя от боли губы, устроился на камне. Заштопанные раны налились кровью.
— Ты так и не вернул веру, — начал доктор. — Не сумел снова различить ее в людях?
— Люди сами себе боги и дьяволы, — сказал Маланфан. На его лице, несмотря на шрамы, угадывалась презрительная гримаса. — В них нет веры. Только кровь, злость и дерьмо. Они боятся друг друга и поэтому ищут в кресте заступника. Или плюют на него.
— Когда-то ты нес Его имя.
— Очень высоко над собой. Чтобы не видеть усмешки на знамени. Я был одержимым слепцом. Убивать во имя веры или во имя золота — разницы никакой, разве что со вторым будешь сыт.
— Но Он не оставил тебя. Даже когда ты искренне негодуешь — Он рядом. Только протяни руку.
Маланфан рассмеялся.
— О нет, разумеется, нет. Он не оставил никого. И не оставит! Пляска смерти будет продолжаться всегда!
— Смерть — непременный залог будущей жизни, — сказал доктор. — Конец, неизбежно влекущий и начало. И Всевышний не оставит никого. Обратившись прахом, будь смел воскреснуть в урочный час. И будь смел стерпеть мучения на земле. Те, кто в мучении постигает истину, не они ли и есть истинные творцы своей жизни?
— Истинные мученики? — Инквизитор плюнул под ноги. — Те, что болтаются на кресте, не прибитые? Это они — творцы? Или палачи, которых чтят превыше всего?
— Ты не веруешь, потому что предпочел истине заблуждение. Но заблуждение это досталось тебе по слишком большой цене. По цене прожитой жизни. Поэтому ты и не хочешь верить, ведь это будет значить лишь одно. Что жизнь прожита зря.
— Не страшно, когда заканчивается жизнь, прескверно, когда она так и не началась.
— Жоэль, Всевышний царствует…
— Он царствует, — перебил Маланфан. — И только. Вот только кто управляет? Скажи, чего стоит вера в безразличного создателя? Ничего!
— Даже неверие может быть для кого-то священным, — сказал доктор. — Я не хочу порочить его. Вера сама по себе настолько сильна, что порой исцеляет умирающих. И не важно, во что поверил человек. Пускай и в безразличного Создателя. Прощай.
Когда доктор скрылся из виду, Маланфан тяжело поднялся на ноги. Постучал тростью по камню, кивнул багровоотечному небу — стая птиц летела на север — и, продолжая спорить с самим собой, захромал по Авиньонскому мосту, перекинувшемуся через оба рукава освобождаемой от мертвецов Роны, чтобы вскоре оставить за спиной все его девятнадцать арок.
Он просто желал убраться подальше отсюда. Осесть в местечке, которое не приметило маслянистое око чумы.
Только куда?
На все воля…
Может, в Брюгге?
Герман ШендеровВЕЛИКАЯ БЛУДНИЦА
Из гостиной раздались крики, как раз когда я пересчитывал недельную выручку. Неохотно я встал из-за массивного дубового стола, пригнув голову — так, чтобы не стукнуться о слишком низкий потолок мансарды, убедился, что халат плотно запахнут. С досадой я оглянулся на аккуратные шеренги баночек, занимавшие всю рабочую поверхность. Если в ближайшие полчаса не закончу с бухгалтерией — вырученные полтора галлона крови рискуют пропасть, а остатками потом не расплатишься даже с мусорщиками. Прежде чем покинуть кабинет, я прихватил трость и распахнул окно; с моря дул холодный ветер: дополнительная страховка на случай, если придется задержаться внизу.
Старая лестница недовольно скрипела, через некоторые ступеньки приходилось перешагивать: я слишком хорошо знал эту прогнившую развалюху, которая теперь называлась «Заведением Мадам Кеции». Странным образом у гостей больше доверия к публичному дому, если им управляет женщина. Своему лупанарию я присвоил имя покойной прапрабабки по человеческой линии. В конце концов, «Заведение Папы Мейсона» не настраивает на игривый лад.
Когда я, наконец, обнаружил источник криков, Рабаль уже был тут как тут. Немой телохранитель, повидавший всякое, в непонятных ситуациях откровенно терялся и начинал глупо шлепать губами и пучить зенки. Прямо как сейчас!
Тусклый свет «ведьмовских глаз», задрапированных красной тканью, создающий необходимый для заведений подобного рода интимный полумрак, не позволил сходу разглядеть, в чем заключалась причина шума. Когда же глаза привыкли к полутьме, я, отбросив в сторону сделанную на заказ трость, бухнулся на одно колено перед неведомо как оказавшимся в нашем загаженном гетто чистокровным. Этот потомок Ткущего Мост заходил к нам и раньше, его заводили «бледные» сучки» — женщины с малой долей Великой крови. Выдержав предписанную этикетом паузу, я дружелюбно развел рук