робивалось утреннее солнце. На одной стене был вбит гвоздик и висел черный мужской пиджак. Судя по всему, висел он давно и успел покрыться слоем белесой пыли. Рядом стоял добротный комод с золотыми ручками в виде загнутых лепестков, на котором теснились рамки с фотографиями. Черные фигуры, старые и молодые лица — дорогие воспоминания. Высоко в углу была сделана полочка, на которой застыла одна большая икона и много маленьких, а перед ними свисала с крючка в потолке лампадка. Горела недавно зажженная свечка. Федор ухмыльнулся. Всю эту возню с иконами, молениями, свечами, кадилами, причастиями и заодно веру в бога он считал проявлением слабого ума, недостаточной образованности, да и просто нелепицей. При виде верующего человека его так и подмывало сказать что-нибудь едкое в адрес бога, но каждый раз попадались хорошие люди и обижать их было не за что.
Худая женщина в светлом домашнем платье принесла кастрюлю с кашей и кувшин молока:
— Каша горячая, молоко холодное.
— Понял, — ответил Федор и взял со стола ложку.
Вдова наложила дымящейся каши, залила поверх молоком и пододвинула сахарницу.
— Не, спасибо, этого не надо.
— Дети любят, чтобы с сахаром.
— На то и дети.
Вдова хмыкнула и села рядом, а гость принялся отправлять ложки с кашей одну за другой в рот.
— Куда идешь?
Федор не ответил — рот был занят — и только посмотрел на женщину. Заметил родинку на носу, разросшуюся как гриб до некрасивых размеров. Он смотрел так долго, что она отвела глаза в сторону и смущенно улыбнулась.
— Остаться тебе надо, — сказала вдова.
— Это зачем?
— Нельзя так жить. Не к добру это.
— А что к добру? — ответил Федор и кивнул в сторону иконы. — Это?
Вдова посмотрела на образ и перекрестилась.
— Господь — он все видит, все знает. Всех принимает.
Федор отправил в рот гречку и снова посмотрел на женщину.
— Что-то я в этом не уверен.
— Всех заблудших добротой своей согреть может. Простить.
Федор вздохнул и продолжил есть молча.
— Как зовут тебя?
— Федор.
— Помолюсь за тебя, Федор.
— Это необязательно. Уж извини, мать, не верю я в это.
Вдова укоризненно посмотрела на гостя, перекрестилась и вышла.
Гость доел кашу и только взялся за кастрюлю, чтобы навалить себе добавки, как вздрогнул от скрипнувшего откуда-то из заднего угла голоса:
— Ты так и не ответил на вопрос.
Федор резко развернулся и увидел седого старика в светлых мешочных одеждах. Старик сидел, прислонившись к стене, держал в руках чашку и имел такой бледный выцветший вид, что на фоне светлых обоев был почти незаметен.
— На какой вопрос?
— Куда идешь?
Федор вздохнул. В самом деле, куда он идет? Вопрос этот преследовал его уже много лет, но ответа так и не нашлось.
Старик встал и подошел к столу, поставил чашку, покрытую паутиной черных трещин, подвинул ее костлявыми пальцами дальше от края и повторил настойчивым голосом:
— Куда идешь?
— На войну, старик, на войну, — устало ответил Федор и нагреб в тарелку новую порцию каши.
— На войну… — повторил старик. — Так давно уж нет… никакой войны.
Он внимательно посмотрел на Федора, который поставил кастрюлю и с подозрением заглянул в выцветшие, маслянистые глаза старика.
— Есть, — ответил он и взял кувшин с молоком, — есть война. Кругом война.
— Вишь как, кругом война, — повторил старик, как будто усваивая. — Так может, только ты на ней и воюешь?
— Ну уж нет, старик, я не слепой.
— Не слепой, хех, не слепой. Все видят только то, что хотят видеть. Иногда не замечают обычных вещей. Или придумывают всякое. Поэтому и живут по-разному. Вроде бы и рядом, а далеко.
Федор покачал головой. «Еще один чокнутый дед», — подумал он и размешал горячую гречку в холодном молоке. Старик застыл на мгновение, а потом закряхтел, отчаливая в свой угол:
— И я не старик, и пуль у тебя нет.
— Что? Пуль? — возмутился Федор и обернулся на деда. — Пуль у меня нет?
— Пуль! — выпучив глаза, повторил бледный старец.
— А-а, — махнул на него Федор. — Иди уже, дедушка.
Дед вернулся в свой угол и затих. Федор доел кашу и вышел во двор. Дети подняли песочную пыль, которая легла рыжим налетом на его ботинки. Он постучал одним о порог, но не смог стряхнуть. Вторым стучать не стал, вышел на улицу и лениво осмотрелся. Все вокруг были заняты делами: курицы паслись в прорастающей траве, мальчишки нашли где-то мокрый, тающий снег и бегали с ним за визжащими девчонками, мужики по-прежнему таскали какие-то мешки, а бабы кудахтали у колодца.
Он прошел дальше и увидел церковь. Несмотря на свое насмешливое отношение к религии, в церкви он заходил почти всегда. Ему там нравилось — убранство, запах ладана, смешные, немного детские рисунки святых на стенах, отливавшие золотом кадила и мерцавшие перед иконами свечи.
Это была совсем небольшая церковь, Федор остановился и поднял голову на огромного человека, изображенного на рисунке в красном плаще. Посмотрел на его животик подушкой и ухмыльнулся:
— Храм Иисуса на сносях.
Федор постоял еще немного и вышел. Снятая перед входом кепка заняла привычное место, а деревня закончилась, обрываясь неровной дорогой в лысое поле, пока небритую щеку продолжала сминать застывшая ухмылка. С ней он вышел в поле, за которым начинался лес. Федор сделал глубокий вдох и улыбнулся. Деревенская жизнь не для него. Вот он — простор, свобода! Нет никаких скучных мешков с картошкой, толстых баб с уродливыми родинками, галдящих детей, бытовых забот и ненужных проблем. Куда он идет? Может быть, дедушка, лучше спросить «откуда»?
К вечеру он дошел до заброшенного завода, который уродовал поле гигантским бетонным скелетом. Будто от съеденного великаном кита, на поле остались только вросшие в землю ребра. Остальные строения по сравнению с ними выглядели детскими домиками. В одном из них возникла синяя вспышка и что-то хлопнуло. Рядом с Федором начала неторопливо наклоняться молодая подкошенная березка.
— А вот и вечеринка, — улыбнулся Федор и как подрубленный шлепнулся на землю. — Нет войны, значит?
Враги высыпали из нор старого завода, как ошпаренные тараканы. Он едва успевал прицеливаться, отправляя их биться в агонии на землю. Дикие стоны заполнили округу. Глаза начали слезиться от пыли и песка, но враги, невзирая на потери, окружали его. Оглянувшись, он увидел, как с тыла подбирается целый отряд в страшных, спрятанных под ветками масках, с рогами на головах, изогнутыми мечами и окровавленными копьями. Тогда он перекинул через плечо винтовку, снял с пояса гранату и, вскочив на ноги, бросил в нападавших. Враги разлетелись, как тряпочные куклы, но Федор этого уже не видел — с огромным ножом и дьявольской улыбкой он обрушился на тех, кто шел со стороны завода. Он резал мягкие шеи, протыкал панцири, оставлял в сизых нечеловеческих телах глубокие раны, раскидывая их, как загнанный в ловушку зверь, рыча и скалясь при виде каждой еще не задранной мишени.
Незаметно он оказался внутри заводского склада. О том, что это был именно склад, свидетельствовало огромное количество острых разбитых ящиков со ржавыми остатками каких-то деталей и механизмов. В глубине помещения горел свет и слышались женские всхлипы. Федор вытер об рукав нож, вогнал его за пояс и взялся за винтовку. Осторожно перешагивая пыльные доски, стараясь не шуметь, он пошел на свет.
За проржавевшим остовом трактора оказалась девушка. Она лежала на полу, прикованная цепями за руки к стене. Увидев спасителя, девушка улыбнулась и закрыла глаза. Снаружи послышался вой. Федор обернулся — в проходе стоял сутулый небритый человек с бутылочной «розочкой» в руке. Синие губы задрожали в ехидной гримасе:
— За подстилкой нашей пришел? Так мы ее уже неделю приходуем…
Федор выстрелил, и негодяй согнулся пополам, выронил зеленое стекло и, издав страшный стон, упал замертво. Снаружи послышались крики. Федор одним прыжком забрался в старый трактор и вдавил приклад в плечо.
Он отстреливал их по одному: входивших в дверь, влезавших в разбитые окна, выползавших из-под мусора. Добил одного упавшего с дырявой крыши, корчившегося и извивающегося от боли. Прижигал ублюдков оружейным огнем, как йодом бородавки. Наконец, шум стих. Исчезли скрипы и стоны, движения в темноте и металлический скрежет трактора. Убедившись, что враги перебиты, Федор подошел к девушке.
Она лежала на полу — сухом и на удивление чистом. Он приблизился. Человек на привязи, даже если это молодая, хрупкая девушка, за неделю приобретает другой вид и запах. Но от девушки пахло мытыми волосами, чистой одеждой, какими-то цветами и что самое неожиданное — от нее пахло самкой. В том самом смысле, который заставляет сердце мужчины биться чаще, забирает кровь из головы и отправляет ее всю вниз.
Он отступил назад и почувствовал, как тяжелеет его член, как неудержимо пробивается вверх, сминая нижнее белье в складки, подпирая ширинку изнутри. Девушка лежала на спине, слегка накинув коленку одной ноги на другую. Подол задрался почти до пояса, и белая чистая кожа приглашала заглянуть глубже под складки красного платья. Федор застыл в оцепенении, сердце готово было вырваться из груди, пальцы похолодели. Он сжал винтовку так, что скрипнул приклад. Девушка очнулась. Она открыла глаза, немного прищурившись, взглянула Федора, посмотрела на оружие, опустила взгляд и задержала его на бугорке, возникшем под поясом. Затем девчонка улыбнулась и, глядя в глаза, произнесла:
— Я тоже этого хочу. Прямо сейчас.
Цепи дернулись, звякнув звеньями и замками. Вспомнив, что не может ничего сделать руками, девушка согнула в коленях ноги. Платье сползло на пояс. Она выпрямила одну ногу, подняла вверх и опустила. Федор стал дышать чаще и тяжелее. Не отрываясь, он смотрел на темный треугольник между платьем и ногами. Смотрел до тех пор, пока там не появилась ткань трусиков.
Затем он увидел изгибы бедер в складках платья, талию и грудь, где медленно и ровно поднимались и опускались окрепшие под тонкой блузкой соски.