Кион подлетел к старосте.
— Вы что делаете? — прошипел он ему в лицо. — Это так ты заботишься о своих людях?! Позволяешь убить ради… этого? — Он кивком головы указал на идола. Его распирало от ярости и отвращения.
— Ты сам все понимаешь, — отозвался староста.
Вольник выдержал взгляд Таислава и бросился к старцу. Тот выставил перед собой нож и трясся.
— Язычник! — выплюнул старец. — Ты не ведаешь, что творишь. Твой разум затмила чуждая вера. Я вижу, каков ты истинный.
Охотник накрыл кулак руками и разомкнул узловатые пальцы. Он забрал нож, подошел к идолу и вогнал нож ему в глаз.
— Ты меня не знаешь, — оскалился он старцу.
Кион взял его за козлиную бороду, подтащил к яме и зашвырнул в воду. Его тотчас кинулись вытаскивать.
Вольник протянул девушке руку.
— Пошли.
Ее взгляд застыл на идоле, она не двигалась. К ней шагнул Таислав.
— Она не пойдет с тобой.
Кион схватил его за грудь.
— Возмездие Господа не минует вас за все ваши деяния, — голосом умалишенного протараторил он. — Призывая смерть, становишься рабом ее. — Он оттолкнул старосту.
— Руку! — рявкнул чужестранец.
Напуганная девушка протянула.
Радим прятался за можжевельником. Кион должен был сказать, чтобы тот больше не приходил к нему. Однако промолчал и поволок «жертву» к озеру.
На шестой день он узнал ее имя. Ирия. Она подала его вместе с горячим хлебом, чей вкус успел позабыться. Вольник постелил ей на лавке, сам укладывался на полу. Покидал караулку до рассвета, возвращался затемно.
Посыльные не приходили, никто не приходил. Лишь изредка на обрыве маячил силуэт Радима.
Кион приносил рыбу, Ирия — дары леса. Так и жили вместе: она вела хозяйство, он охотился, зверь таился.
Девушка была чуть ли не втрое младше. Детское лицо, худая шея, тихие шаги. Ненароком Кион увидел, как она садилась под куст. Вожделение рубиновым кипятком ошпарило пах. Похоть обладать ею он обратил в желание унизить зверя. Вольник вынимал из штанов срамной уд и, вспоминая нежно-абрикосовый зад, закатывал глаза и дергал рукой. Семя презрения окропляло сети и ловушки.
Их разговором служили редкие слова. Она всякий раз опускала при нем глаза. Вскоре это стал делать он. Когда она засыпала, он разглядывал ее губы, на которые ложился свет из очага.
— Атемия, кажется, я влюбляюсь, — заговорил он однажды с вещами из сундука. — Ты бы несомненно одобрила мое мужество не таить в себе чувства. Но я нуждаюсь в твоем ответе. Подскажи, как поступить. Ты — мое сердце навеки.
Благословение мертвой жены коснулось его августовской ночью. Снаружи ходили. Охотник схватил секиру и выскочил наружу. Тень зашлепала по мокрой траве и растворилась во тьме. У дома обнаружились мешки. В одном было зерно, в другом — вещи для Ирии.
На следующий день она предстала перед ним новой. Белая рубаха оттеняла ее молодость. Кленовый гребень выпрямил волосы. А гривна на ее шее сверкала, словно дорада на полуденном солнце.
Кион растерялся, как мальчишка, и на три дня сбежал на охоту. Когда возвратился, она легла подле. Взяла его ладонь и стала водить ею по голому телу.
Зиму они провели в объятиях. Он рассказывал про то, как ходил в море, она слушала его и гладила округлившийся живот.
Весной вольник вернулся на воду. Расставлял сети, прислушивался к голосу озера. Зверь отмалчивался. Нужна приманка, убедил он себя майским утром и отправился в селище. В лесу его провожали глаза убитых им зверей. Они щелкали на деревьях шершавыми языками и шипели свои кровожадные песни. На плечи и голову ниспадала гнилостная слизь. Не поднимая взора, он шел и молился.
В селище его встретил Таислав. Староста исхудал и еле волочил хромую ногу.
— Чего явился? — спросил он.
— Мне нужны свиньи, — сказал Кион. В то же время он осознавал нелепость своего требования.
— Пойдем, — позвал Таислав.
Они шли мимо сожженных домов. Староста рассказывал, кто и как в них умер.
— Дом Ратибора, когда-то был, — показал он на курган из черных бревен. — У них было четверо детишек. Хворь никого не пощадила.
Вольник ловил на себе взгляды живых трупов с бурыми язвами на коже, шатающихся по селищу. Несомненно, они винили его, ведь из-за него к ним наведалась смерть.
— У кого остались силы, кто не успел заразиться, те уехали, — говорил староста. — Я дал им твои монеты, авось помогут.
Они подошли к стойлу.
— Заходи.
Животных внутри не было. Так показалось сначала.
— Берегли, как ты и просил.
Староста подвел вольника к его лошади. Сытое, здоровое животное узнало хозяина и радостно заржало.
— Других кормить нечем было, — слабым голосом проговорил Таислав. — А свиней-то мы давно всех перебили. Так что ты зря пришел.
Кион не представлял, что должен ответить. Он больше не имел власти над этими людьми.
— Уезжай, пока не поздно. С ней, — добавил староста и по-отцовски тепло посмотрел на иноземца.
Кион гладил верного спутника. Он силился понять, почему умирающие люди продолжали заботиться о лошади того, кто прибыл забрать оберегавшее их.
— Оставьте ее, — не смея взглянуть на старосту, произнес охотник.
— Кто еще может спастись, пусть уезжает на ней. А если потребуется, можете…
«Съесть», — продолжил про себя его слова Таислав.
В дверях послышался шорох. Кион обернулся. Радим, как и в первую их встречу, таращил на него глаза и улыбался. Юнец спрятался.
— Мне пора.
Вольник развернулся и поспешил прочь.
— Береги себя, — напутствовал его Таислав.
Кион брал сына на руки всего раз. Когда перерезал младенцу пуповину, омыл в корытце и отдал матери. Плач ребенка сводил с ума.
Вольник всякий раз сбегал, не в силах выносить его. Спустя месяц Ирия протянула ему спящее дитя.
— Покачай его.
Он воспротивился. Отцовский инстинкт так и не заполнил темные каверны зачерствевшей души. Ему казалось, что он предает Павлоса. Словно бы он намеренно приберег любовь для другого сына.
— Возьми, ну же, — не унималась Ирия.
Кион забрал у нее ребенка и стал баюкать.
— Нам нужно назвать его. Как ты хочешь? — спросила она.
Вольник дернул плечами.
— Может, Федором?
Он согласился.
Охотник смастерил и подвесил зыбку. День ото дня он все больше прикипал к Федору. Пересказывал притчи, что поведали ему монахи в одной из пещер на склоне горы Иды. В своих обращениях к Богу он молил Его о милости к сыну… к обоим сыновьям.
Охота отныне не представлялась слепым азартом. Вольник кожей чувствовал затаенную угрозу. Зверь выжидал. Чтобы нанести удар в самый неожиданный момент. Наверняка, изощренный в своей подлости, он изберет целью близких ему людей. Во что бы то ни стало нужно было перехитрить изворотливого врага.
Однако любые попытки выследить зверя оставались тщетными. В плетенные из лыка сети попадались только рыба и выдры. С ночных оплывов охотник возвращался ни с чем, не считая опухших от комарья лица и рук.
Ирия боялась. За ребенка, за себя, за любимого. Она заклинала Киона покинуть это место, но тот был непреклонен. Он убеждал, что в селище нельзя, а плыть по озеру опасно, ящер только этого и ждет.
В сентябрьские сумерки зверь показался сам. Ирия спала. Маленький Федор постанывал, как вдруг изо рта его стали вырываться нечеловечьи трескотня и шиканья. Кион кинулся к зыбке и увидел его. Чернота глаз ящера растеклась по белкам сына. Беззубый ротик Федора открывался и закрывался, словно бы зверь перемалывал жертву. Ручонки сына дергались в нелепом танце — так зверь перебирал по земле лапами, подбираясь к добыче.
— Объявился, — в торжественном ликовании прошептал охотник. — Возжелал сразиться?
Он взял сына и прижал к груди.
— Кион, что с ним? — спросила проснувшаяся Ирия.
Вольник выпучил на нее ошалелые глаза.
— Он объявился, — по-звериному прошипел он.
— Отдай мне его, прошу тебя.
Девушка потянула к чаду руки.
— Он возжелал сразиться. Так тому и быть.
Кион пошагал с Федором к двери.
— Отдай! — бросилась Ирия.
Вольник наотмашь ударил локтем, девушку откинуло. Она головой ударилась об очаг и распласталась на полу. Странник взял в свободную руку гарпун и помчал к озеру. На небе стояла яркая луна, но он и без нее знал каждую кочку.
Тряпица, укрывающая сына, спала. Мужчина оставил голенького Федора на берегу, а сам забрался на иву. Пополз по ветке и оказался над ребенком. Когда зверь подберется к сыну, представлялось, он сиганет на него сверху.
Вольник притаился и ждал. Федор плакал и дергал на холодном песке ручками и ножками. За лесом, где раскинулось Ящерово, рыжела полоса пожара. Кион всем сердцем надеялся, что хоть кто-то сумел выжить.
Он во все глаза смотрел на воду. Сегодня со зверем будет покончено. Внимание вдруг что-то привлекло, вольник повернулся.
Из сумрака вышла она. Кожу ее не покрывали пузыри и ожоги, какую он увидел, когда нехристь покинула их деревню. Она была той, какую он знал всегда, в золотом гиматионе. Она вела за руку их сына, с гладкой бронзовой кожей и мягкими волосам.
— Папа, ты зачем туда забрался? — наивно спросил Павлос.
— Атемия… сынок…
Кион заплакал вместе с ивой.
— Уходите. Молю вас. Он сейчас придет.
Атемия подошла к Федору. Она взяла рыдающего мальчика на руки и стала растирать его, согревая.
— Он замерз.
Она с осуждением глянула на мужа. Будто это был их собственный ребенок. Будто это был Павлос.
— Это мой братик? — вскинул счастливые глаза мертвый сын.
— Да, — утирая слезы, всхлипнул охотник. — Это твой брат. Федор.
У берега заиграли волны. А затем озеро изрыгнуло его. Зверь выбирался неохотно. Не иначе как воину, встречавшему сонмы смертей, следовало сразиться с неопытным слюнтяем. Скользкий панцирь отражал серебряный свет луны. Голова зверя медленно качалась из стороны в сторону. Переставляя кривые лапы, ящер направлялся к жертве.