Атемия поцеловала Федора в лоб и вернула на землю. Она посмотрела на мужа и попросила:
— Пообещай, что будешь счастлив.
Грудь вольника сотрясалась от любви, тоски, злобы.
— Пошли.
Атемия взяла Павлоса за руку. Сын обернулся, помахал на прощание, и они скрылись в темноте прошлого.
Зверь тащился прямо под ним. Охотник испустил вопль — и коршуном полетел вниз. Гарпун вошел в скверную плоть. Зверь заклокотал и червем стал извиваться, пытаясь сбросить со спины болючее. Вольник отпрыгнул. Он заметался, что ему делать дальше. Выдернуть гарпун и вонзить зверю в голову или броситься врукопашную? Свернуть ящеру шею, бороться до самой смерти? Не его, зверя.
Ящер мыслил иначе. Видимо, он увидел в Федоре угрозу и ринулся на мальчика.
— Нет! — раздался крик Ирии.
Кион рванулся за зверем, но тот явно опережал. Зверь раскрыл пасть и готовился заглотить сына.
В следующее мгновение случилось нечто, что помутненный разум вольника воспринял не сразу. Между зверем и Федором, до которого оставались считанные шаги, с неба свалилась преграда. На зверя бросилась птица с большими белыми крыльями. Зверь и «спаситель» кубарем катались по земле. Они царапались, грызли друг друга, вырывали куски плоти. Звериный крик перемежался с человеческим, с птичьим. Мелькали лапы, руки, крылья.
Зверь, наконец, издал последнее завывание и затих. Ирия устремилась к Федору, она схватила ребенка и исчезла. Киона била дрожь. Он нетвердо зашагал к неведомому. Окровавленный мертвый зверь лежал пузом вверх. Рядом с ним корчился остановивший его.
— Радим? — не верил глазам вольник.
Юнец тяжело встал. Он поднял, опустил крылья, содрогнулся от боли. Кион в недоумении разглядывал юнца. Одежда того была вся красная от крови.
Радим, не говоря ни слова, приблизился к зверю и перевернул его. Казалось, это не стоило ему больших усилий. Он протиснул пальцы в дыру от гарпуна и принялся разрывать панцирь. Он переломал зверю хребет и перегрыз спинные мышцы. Затем стал вываливать на землю теплые внутренности. Юнец раздвинул края панциря, так что тело походило на распустившийся бутон, ухватил зверя за хвост и потянул к воде.
— Идите сюда! — крикнул Радим своим писклявым голосом.
Охотник повернулся к Ирии. Та прижимала Федора к груди и тряслась. На лбу у нее засыхала кровь. Кион подозвал ее, и они подошли к берегу.
Радим затянул убитого зверя в воду. Словно лодка с бортами, тот мягко покачивался на ней.
— Садитесь в коркодила, — задорно сказал юнец. — Не переживайте, не утонет.
Охотник помог Ирии с сыном забраться в зверя. Сам уселся на голову и погрузил ноги в чвакающее месиво.
— Ты же сам просил меня не убивать его, — произнес вольник.
Юнец не ответил. Он оттолкнул бога… и тот поплыл.
Радим еще долго летал над ними, дурачась и подражая людям.
Дмитрий Костюкевич | Роман Придорогин
Дороги Шавоя
Луна так ярко светит!
Столкнулся вдруг со мной
Слепец — и засмеялся…
Пролог
Последним, что он видел, была раскаленная добела монета, зажатая в щипцах. Маленький кругляш, пятак или трешка. Две монеты положили ему на глаза. Не как покойнику — на закрытые веки, а на глазные яблоки, ему — живому, захлебывающемуся криком, бьющемуся в ремнях.
Его ослепили. Прежде чем потерять сознание, он почувствовал, как глаза лопнули, а горячий металл упал в кипящие глазницы.
Это была лишь прелюдия.
Его привели в чувства (вернули в мир, навсегда лишенный света) пощечинами и холодной водой. И продолжили…
Боль
Трупы на улицах — обычное дело. Иногда куски тел, оставленные Псами после ночной трапезы. Огрызки. Изувеченные куски плоти: в канавах, в подворотнях, иногда — на площади у позорных столбов и крестов.
Трактирщик подошел к телу, чтобы рассмотреть, и его вырвало на брусчатку.
Мужчину не съели, не перегрызли глотку, не раздробили суставы. Над ним усердно потрудились каленым железом, ножами и крюками. Не убийство и сожжение, а печать невообразимых пыток. На шее жертвы оставили пыточное кольцо — приспособление с гвоздями на внутренней стороне. Больше ничего — голое тело, покрытое страшными ранами и ожогами. Несчастному выжгли глаза.
Грудная клетка приподнялась, и ослепленный — он был жив, Боже, он еще дышал! — застонал. Спекшиеся от крови губы разомкнулись, красная струйка просочилась между ними, побежала ручейком.
Трактирщик спешно осенил себя крестом.
— Варта! Варта!
Скрипя, распахнулись ставни. Из окна на втором этаже — жилой комнаты над трактиром — появилось морщинистое лицо.
— Чего тебе?
— Спускайся и помоги!
— Что ты хочешь сделать с этим огрызком?
— Это не огрызок. Это — оружейник Шавой! Он еще дышит!
Старуха изменилась в лице.
— Мастер Шавой?
В конце улицы появилась телега. Опутанные веревками, ее тянули четверо грязных мужчин в оборванных одеждах. Двое других закидывали в телегу попадающиеся на пути трупы. Утренняя уборка. К обеду за городом снова вспыхнут костры.
— Варта, быстрей!
— Спускаюсь…
Старуха влила ему в рот разбавленный спирт, руки и ноги привязала к кровати кожаными ремнями.
Из глубоких, запавших до кости раскрытых ран, она извлекла битое стекло и металлическую стружку. Раны сочились кровью, похожей на отвар красного сандала. Старуха промыла их теплой водой, очистила гущей крепкого вина, чтобы подавить жар крови и желчи. Большие опухоли она отсасывала рожком, потом рассекала ножом и спускала по лезвию. Порванную мошонку она сшила и наложила повязку через поясницу.
На крики и бормотание Шавоя старуха не обращала внимания.
С приходом темноты дворовые собаки затихли, забившись в будки и норы, а трактирщик запечатал двери и окна железными засовами.
Старуха колдовала над ослепленным до глубокой ночи. Спускала, чистила, промывала, прижигала, шила. Накладывала компрессы с мазями: можжевельник, осадок топленого молока, морская соль, лен, кунжут, железный купорос, смола салового дерева. Ожоги перевязала льняными полосами, смоченными в отваре листьев конского щавеля.
Дальше: молитвы. Некоторые еще верят, что они хоть чего-то стоят в мире, от которого отрекся Создатель.
Боль невыносима. Она пожирает его тело. Она ненасытна.
Он хочет умереть. Он говорит старухе об этом. Она молча продолжает.
Он чувствует ее пальцы, ее запах — табак и старость.
Он кричит…
Бесконечная темнота, вечная, как дрейфующие льды. Он плывет в ней. Теперь сны — единственное, что он видит. Они ужасны. Он видит пульсирующее язвами лицо, шевелящееся море окровавленных рук, объятую огнем летящую женщину.
Размытые жаром сновидения, от которых нельзя скрыться.
Он просыпается и пытается открыть глаза. Но глаз нет! Боже! Боже Всевышний!
Каждый раз это осознание беспощадно и ужасно. «Я слепой, слепой, слепой!» — думает Шавой. Нет даже слез — он больше не может плакать.
Обнимает, начинает ласкать боль. Тело горит. Нестерпимо.
Шавоя кормят, поят, ему меняют повязки. Это он понимает с трудом. Слишком тесно во мраке реальности для чего-то другого, кроме уродливой боли и желания умереть.
Дела изувеченного пошли на поправку. Посветлел гной, начало нарастать новое мясо, вокруг швов появилась ржавая корочка. Калека по-прежнему кричал, когда просыпался, но на то имелись другие причины.
— Раны еще вредничают, но он выдюжит, — сказала старуха, развязывая кисет. — И не давай ему больше свинины, у него от нее понос.
— От твоих отваров у него понос, — буркнул под нос трактирщик.
К собственному сожалению — Шавой действительно выдюжил.
Мальчишка
— Хозяин! Вина! Неси еще вина! — пьяные крики снизу.
— Варта, ты не видела мальчишку? Чума бы его побрала!
— Где-то болтается, — тихо ответила старуха, занятая приготовлением пищи.
— Иду! — крикнул трактирщик, спускаясь по скрипучей лестнице.
У двери в погреб он поймал мальчика:
— Доместико, чертов сорванец! Где ты шляешься?
— Хозяин, вы же_.
— Ступай скорее в погреб за кувшином вина! Да пошевеливайся, негодный! — крикнул вдогонку трактирщик.
«Он мне лишь обуза, — с горечью подумал старик. — Толка от него никакого. Лишь хлеб зря ест. Честно говоря, ему бы подучиться. Мир посмотреть. Он смышленый, но больно уж нетерпеливый. В моем трактире ему нечего делать».
Доместико спустился в погреб. Почему-то каждый раз, когда он попадал в полумрак и сырость погреба, в памяти оживали воспоминания.
Страшные воспоминания…
Сначала заболела мать. С каждым днем ей становилось все хуже. Отец, как мог, ухаживал за ней, но в последние дни Доместико отчетливо видел на его лице безнадежное выражение. Пришедший в их дом лекарь лишь подтвердил опасения.
«Крепитесь, — прошептал лекарь отцу. — Недолго осталось мучиться».
После похорон заболел и отец. И остальные жители поселка.
Страшная зараза за короткое время унесла много жизней. В тот день Доместико сидел на пригорке возле дома, в котором только что скончался отец — последний, не считая мальчика, житель поселка. И вот тогда Доместико осознал постигшее его горе.
Безжалостная тоска сжала сердце, а следом появился страх. Он вспомнил мать, и слезы навернулись на глаза.
«Мама, зачем ты ушла.»
Доместико остался один. И все последующие дни скитаний по окрестным землям, его неразлучным попутчиком был страх. Страх стал его другом. И теперь Доместико не было страшно.
Мальчик до краев наполнил большой кувшин и, взявшись за ручки, понес его наверх.
Хозяин встретил его рассерженным криком:
— Чем ты там занимался? Почему так долго?
Доместико с трудом поставил кувшин на стол.
— Убирайся прочь с моих глаз! — закричал трактирщик.
Расстроенный Доместико побежал по коридору.
Вместо затемненной лестницы (лишь тусклый настенный фонарь, который требовал масла четыре раза в день), ведущей в его каморку, он увидел незнакомую комнату. Дверь была приоткрыта. Темно. Внутри сильно пахло полевыми травами.
— Варта, — тихо проговорил мальчик.
Никто не ответил. Мальчик шагнул через порог. Взвизгнула высохшая половица.
— Кто здесь? — глухо вопросил незнакомый голос.
— Это я — Доместико.
— Какой еще, дьявол, Доместико?
Мальчик увидел лежащего на кровати человека…
До того, как в комнату проник мальчик, Шавой барахтался в зыбучих песках мыслей.
Беспросветная тьма.
Что он знал о слепоте до этого?
Ничего. Слепота — это то, что случается… не с тобой…
Что слышал об ослеплениях?
Лишь жуткие истории становления Урабийской империи, в одном из городов которой ему «посчастливилось» родиться. Прошлый император Урабии, Беран II, после победы над войском северцев приказал ослепить пленных. Около двадцати тысяч. На каждую сотню оставили одноглазого поводыря и оправили домой. Ужасная процессия двинулась мимо черной пустоши. Самон, Царь Северии, так и не решился на повторное нападение; более того, государство, истощенное наплывом калек, население которого захлебнулось в ужасе, скоро пало от мечей прежде нейтральной Калипсии, пожелавшей стать префектурой великой Урабийской империи. Самона лишили зрения струями кипятка, живьем содрали кожу, а голову преподнесли Берану II. Как и полагалось — на золотом блюде, окаймленном вырванными языками военачальников Самона.
Племянник Берана II, занявший трон после смерти дяди, не очень жаловал ослепление в качестве наказания. Иногда зрения лишали опальных вельмож, которых не решались погубить. Иногда это практиковала церковь — за воровство с алтарей, за некую избирательную «темноту» духа… Писания Создателя располагали к этому: «Коль в душе твоей непроглядная тьма, зачем глазу твоему свет? Живи в темноте. Мрак — отсутствие Меня. Живи без Меня!»
Но почему он?! Кто его ослепил?!
Шавой плыл в черных волнах непонимания, опустошения, страха. Волны бились о берег, каждая — с более яростным остервенением, сбиваясь в грязную пену бессильной злобы. Он жаждал отмщения. О, как он жаждал возмездия! Пульсирующий сгусток мести тянул цепкие щупальца, опухолью разрастался внутри обессиленного тела. Этот сгусток — его второе сердце, дышащий жаром механизм, толкающий по венам черные столбики новой крови.
Он найдет истязателей. Тех, кто стоял за его ослеплением, тех, кто пытал его. Найдет.
Это стало смыслом.
Разгорающимся огнем. Внутри. Снаружи. В адской темноте.
— Доместико. Меня так зовут, — повторил мальчик.
«Лет двенадцать-тринадцать, не больше», — решил по голосу Шавой.
— Я здесь прислуживаю.
— Подойди!
Мальчик колебался. Шавой слышал его дыхание и тихое поскрипывание половиц, звук не приближался — наверное, Доместико переминался с ноги на ногу.
— Кто вы?
— Чертов калека, — усмехнулся Шавой и сел на край кровати, превозмогая боль. — Но можешь звать меня. мастер. Мастер Шавой.
— Вы — друг хозяина, мастер Шавой? Почему у вас на глазах повязка?
— Для слуги ты задаешь слишком много вопросов. Подойди. Если нужно, запали лампаду.
С той страшной ночи минул месяц, возможно, меньше. Судить было трудно — первую неделю время напоминало грязный тягучий поток в испещренном камнями русле. Оружейник поправлялся. Шавой усиленно и целенаправленно разрабатывал конечности, растягивал ссохшиеся сухожилия. Упорными, настойчивыми стараниями, выдерживая приливы боли, восстанавливал искалеченное тело.
Он привыкал жить руками, видеть руками.
Шавой сорвал кожаную ленту, повязанную вокруг головы. Приблизившийся мальчик испуганно отпрянул назад. Что-то неразборчиво прошептал. Но в тихом возгласе не было отвращения — удивление, сочувствие. Шавой словно увидел себя со стороны — изъеденное шрамами чудовище с провалами глазниц, к которым постоянно тянулись пальцы в безнадежной попытке коснуться глаз.
Резким движением оружейник схватил мальчика за рубашку. От сорванца пахло вином и потом.
— Мастер… — вырвалось у Доместико. Теперь в голосе появился страх.
— Молчи.
Он исследовал тело и лицо мальчишки. Выпирающие ребра, худые руки, достаточно крепкие мышцы, затвердевшие от ежедневного труда. Карта лица говорила о некой юношеской красоте: тонкий хрящевой нос, аккуратные губы, правильная посадка глаз, изгибы черепа. Почему-то Шавой представил себе маленького королевича, а не чумазого помощника провинциального трактирщика. Но что давали вкупе эти детали? Оставалось лишь догадываться.
— Кто вас так, мастер?
Руки Шавоя бессильно упали на колени.
Молчал он довольно долго. Мальчик не шевелился.
— Не знаю. Но, надеюсь, ты поможешь в этом разобраться. Знаешь улицу Ремесленников?
— Да.
— Двухэтажный белый дом в конце, напротив церкви Подношений?
— Наверное. Если это тот, куда мы ходили с хозяином.
— Когда?
— Несколько семилистников ночей.
Шавой догадался, что мальчик загибает пальцы. «Семилистником ночей» некоторые называли неделю. Наверное, набрался от старухи.
— Два семилистника назад, по-моему.
— Что вы там делали?
— Хозяин сказал, что надо проведать одного хорошего человека. Но дом сгорел… он уже не белый, мастер.
Шавой тяжело усмехнулся последнему заявлению мальчишки.
— А еще хозяин сказал, что с этим хорошим человеком случилось несчастье. Он очень расстроился, увидев, что дом сгорел. «Они выжгли не только его глаза.» — прошептал тогда хозяин, но я услышал. Боже, он говорил про вас?
— Да. Это был мой дом, — сказал оружейник. — Вы заходили внутрь?
— Нет. Темнело, мы боялись, что скоро появятся Псы.
— Что-то должно уцелеть. Возможно, они не вскрыли железный шкаф. Послушай.
— Да, мастер!
— Не кричи. Ты снова сходишь к дому и кое-что поищешь.
— Хозяин не отпустит меня.
— Отпустит. Позови его.
— Хорошо.
— Эй! Мальчишка!
Оклик застал Доместико где-то в дверях.
— Да?
— Где твоя семья?
Теперь долго молчал мальчик. Шумно дышал через нос.
— Я остался один, мастер Шавой. Один на белом свете.
И Доместико ушел. Шлепанье кожаных подошв постепенно стихло.
Шавой лег, сжимая в кулаке повязку.
— На белом свете… — повторил он. — Белом… все лучше темной бездны, малыш…
И он залился нервным дробленым смехом.
Гость
Доместико отдали в распоряжение Шавоя. Теперь еду и смоченные настоями повязки приносил мальчик. Не зная, о чем общаться со слугой-сиротой, тем не менее, Шавой умудрялся проговорить с мальчиком несколько часов кряду. Лишенный видимого мира, он взахлеб пил его звуки.
Несколько раз он посылал мальчика на улицу Ремесленников. Туда, где когда-то стоял его дом и мастерские, в которых он трудился.
Словно посылал в прошлое.
Со второго раза мальчику удалось найти железный шкаф и вскрыть защитные механизмы — Шавой потратил не один час, объясняя, что требовалось сделать: сначала надавить на большой рычажок, откинуть носок стопора, удерживая подпружиненный цилиндр, четыре раза провернуть по часовой стрелке… Иногда было трудно подобрать нужные слова, натыкаясь на рифы скудного словарного запаса паренька.
Но Доместико справился. Каждый раз по возвращению от него пахло гарью, а старуха постоянно кричала, чтобы он брал тряпку и принимался за изгаженные сажей полы.
Шавой требовал внимания к деталям, и — судя по докладам Доместико, — шкаф не пытались взломать: ни царапин, ни вмятин. Обожженный кусок металла. Сбережения Шавоя не тронули. Трясущийся Доместико (он боялся, что его ограбят по пути назад) принес в комнату мастера набитый монетами тряпичный сверток. Трактирщик взял только половину предложенных денег.
Мальчик притащил еще несколько железяк, найденных в выгоревших мастерских — практически бесполезный лом. Заготовки для клинков, детали пистолетных замков. Одно устройство Шавой узнал сразу (пальцы помнили свое детище) и приказал мальчику начистить его, а потом под чутким руководством подремонтировать и закрепить на руке Шавоя.
Скрытый под рукавом нехитрый механизм выкидного клинка вселял уверенность. Вечерами он тренировался под восхищенные возгласы Доместико и стоны расщепляемого дерева. Пришлось оплатить трактирщику приведенный в негодность шкаф с истерзанными сталью дверцами. Делая выпады в темноту, чувствуя, как клинок кромсает дерево, Шавой находил, кого представить в этой темноте.
И пускай мишени — всего лишь люди без лиц.
С шумом отворилась дверь.
Подкованные железом каблуки стукнули о деревянный пол.
— Так вот для кого ты рыскал по углям, маленький оборванец, — сказал незнакомец. — Выжил-таки, оружейник.
Шавой узнал этот голос. Его затрясло.
— Ты.
— Мастер, кто это?
— Ваш проводник на небеса, если вы заслужили их, — сказал незнакомец. — А я думал, что остаться в этой дыре и понаблюдать за твоим домом — дурацкая идея. Ошибался. Подстраховка, как говорится…
Голос оборвался. Шавой услышал рычание Доместико, потом удар и звук падающего тела.
Мальчик заскулил.
— Вот гаденыш! Укусить меня хотел?! А ну ползи к калеке!
Шавой встал.
— Зря ты впутал сюда мальчишку, зря посылал его на пепелище, — более спокойным голосом произнес незнакомец. — Надо было сразу тебя убить.
— Надо было, — тяжело сказал Шавой. — Кто ты? Почему вы сделали это со мной?
Утробный смех вместо ответа.
— Хочешь, чтобы я исповедовался?
— Хочу, чтобы ты умер.
— Когда-нибудь твое желание сбудется. Все мы смертны.
— Мастер, у него что-то в руке!
Снова тот же смех.
Шавой шагнул на него.
— Не советую. Знаешь, на что смотрит мальчишка? Ах да, увидеть тебе не удастся. — смешок. — Я подскажу. Пистолет с колесцовым замком. Знакомо? Ты ведь поучаствовал в изобретении этого шедевра, я прав? Смею заметить, очень удобная вещица, намного приятней фитильного, не надо держать под рукой открытый огонь. Что ж ты. Сидел бы тихо, не высовывался! Не ценишь сохраненную жизнь, оружейник. Я застрелю тебя из твоего же детища, а потом задушу мальчишку. И со спокойной совестью покину этот проклятый городишко, эту навозную яму, с ее дневными кострами и ночными тварями, скребущимися в двери. Что скажешь напоследок?
Сознание тонуло, облако черной мошкары заполнило голову. Этот голос… тот, который приказал раскалить монеты. Тот, который был рядом, когда ледяная вода вырывала из забвения обезумевшего от боли Шавоя. Один из голосов. Он не помнил лиц, но эти голоса жили в нем, терзали. Они должны замолчать. Навеки. Для всех.
— Не промахнись.
— Не надо! Не убивайте мастера!
Шавой почувствовал тепло Доместико. Мальчик прислонился к нему, обхватил поясницу, попытался закрыть.
Незнакомец выдал новую порцию смеха.
— Мерзких снов, оружейник. Прощай.
В кристаллизовавшейся тишине Шавой услышал, как провернулось колесико, освобожденное нажатием спускового крючка, как откинулось водило, открывая пороховую полку, как упал курок с пиритом, высекая о насечки колесика искру.
Он видел это. Цепочка звуков сложилась в образ — серую фигуру (ни лица, ни четких штрихов) с пистолетом в вытянутой руке. Звуки сообщали о расстоянии, заменяли потерянные глаза.
Он резко толкнул мальчика в сторону, а сам нырнул вперед. На серое пятно внутреннего зрения. Скользнул по салазкам клинок, выбрасываемый мощной пружиной.
Огонь в стволе достиг основного порохового заряда — громыхнул выстрел.
Горячая воздушная струя лизнула плечо.
Он закончил выпад. Клинок погрузился во что-то мягкое, частично передав тяжесть невидимой мишени руке. «Аргхххх», — выдохнула темнота. Шавой рванул сталь вправо, через податливую мякоть, а когда сопротивление пропало, рубанул в обратную сторону, наискось — снизу вверх, еще больше подаваясь вперед.
Забулькало, упало мешком. Пистолет, похоже, остался в руке убитого — характерного при падении удара он не услышал.
— Мастер, мастер! — закричал за спиной Доместико. — Вы его!.. Вас не задел быстрый огонь?
— Он мертв?
— Да, мастер. Живот и лицо. вы разрубили.
— Во что он одет, опиши!
Мальчик подошел к убитому.
— Черный плащ, тут какая-то вышивка. серебряный крест и крылышки, их. два и еще два. только ангелов нет.
— Накидка северских наемников.
— Северия ведь далеко, мастер?
— Через черную пустошь. Возьми пистолет.
— Что?
— Плюющееся огнем приспособление. Порыскай по карманам — найди ключ, шарики и порох.
— Хорошо.
— Потом объясню, как заряжать. Ищи!
— А какой ключ? От чего?
— От пистолетного замка, для завода пружины, такой… с квадратным углублением. Доставай все и говори, все что видишь.
— Хорошо, мастер.
Шавой вернул клинок под рукав, поджал пружину и зафиксировал стопором. Жгло ладонь — он слишком рано сжал кисть, порезавшись о выпрыгивающее лезвие.
Шавой замер, прислушался.
Прежде чем приступить к выворачиванию карманов, мальчик шумно потянул через нос воздух, собирая во рту слюну, и смачно плюнул. Наверное, в окровавленное лицо мертвеца.
— На, подавись! Будешь знать, как целиться в мастера этой штукой!
— Доместико, быстрее.
Черная пустошь
Адрес на клочке бумаги прочитала Варта. Незнакомое место в незнакомом северском городе. Не так уж и мало. Теперь у Шавоя появился хотя бы ориентир. Внутренний компас возмездия нащупал призрачное направление.
Также у убитого Доместико нашел мешочек с серебром, порох и пули.
Трактирщик помог избавиться от тела. Он не задавал вопросов, но в голосе чувствовалось облегчение, когда Шавой сообщил, что уходит и берет с собой мальчика.
— Мы направимся к пустоши, — сказал оружейник. — Ночью.
Стакан с кипятком выпал из рук старика.
— Ночью? Но Псы.
— При свете дня без разрешения из города нас не выпустят, а на ночь посты снимают. Какому безумцу понадобится покидать укрытие в смертельно опасное время? Или нападать, отдавая каждого третьего солдата на съедение Псам?
— Даже если и так, Шавой. Но пустошь? Ее болота?
— У нас нет времени обходить их стороной. Что-то подсказывает, что нужно спешить. У меня будет последняя просьба.
— Да? — осторожно сказал трактирщик.
— Немного еды и питья с собой.
— Конечно.
— Я приготовлю жаждоутоляющих отваров, — сказала Варта, слушающая в дверях. — И кое-что сбивающее запах тела, от Псов…
Пучки вибриссов на голове, груди и внутренней стороне конечностей позволяли уверенно передвигаться в кромешной темноте. Айбаруух рыскал вокруг кордегардии — небольшого строения у крепостных ворот города. Луну закрывали высокие стены.
Айбаруух был голоден. Он жадно втягивал влажным носом воздух, водил собачьей мордой из стороны в сторону. Каждый раз после захода солнца он обнаруживал себя в этом странном городке. Ткался из теней и сновидений и изнывал от нестерпимого голода. Как и его собратья. Он не мог противиться, чувствовал силу, материализующую его в мире живых — но ничего поделать не мог. Лишь ждать утра, чтобы проснуться дома.
Порчу наводят не только на людей. Иногда — на целые города. И сила подобных проклятий могущественна. она живет даже после смерти проклявшего.
Сущность Айбарууха не знала страха, не знала злости. Лишь голод. Таких как Айбаруух жители города прозвали Псами. Он не знал этого. Живые интересовали его лишь в качестве пищи. Эх, если бы не сдерживали обереги на закрытых дверях и ставнях!
Он услышал голоса. Бессвязный набор звуков — людская речь. Псы пользуются обонянием даже при разговоре, манипулируя сменой оттенков выделяемого запаха.
Айбаруух сел на корточки, положил руки на колени (обличие получеловека-полуживотного раздражало сущность духа), всмотрелся в темноту.
Двое. Молодой и взрослый мужчина. Молодой вел спутника за руку. Крадутся. Рядом.
Как они подобрались так близко незамеченными?
Айбаруух проглотил размоченную в слюне крысу. Напряг до предела обоняние.
Люди почти не пахли. Что-то глушило их запах. Хрупкое облако из ароматов. вчерашнего дождя и гнилого дерева.
Он пробился через защиту и тщательно обнюхал смертных.
Отшатнулся.
Мужчина пах смертью, нехотя отпустившей его, но ее недавнее присутствие витало рядом. Но не это отвратило Айбарууха. Едкий запах желчи. так пахнет лишь злоба, разъедающее душу желание мести.
Плохой соус для трапезы.
Айбаруух фыркнул и кинулся прочь — во мрак подворотен. Где-то вдалеке появились кляксы зажженных факелов. Охотники. Многие братья Айбарууха погибли от огня охотников и не смогут вернуться в тени.
Никогда.
Пес кинулся на пятнышки света, язвочками разрастающиеся на черной коже ночи. Охотники… неплохая закуска, если быть осторожным.
— Доместико, — сказал Шавой, почувствовав на лице теплоту восходящего солнца. — Остановись. Расскажи мне, что видишь вокруг?
— Мастер Шавой, до самого горизонта одно сплошное болото.
— Это — черная пустошь.
Шавой нагнулся и взял в руку комочек торфа. Вспомнились слова старого трактирщика:
«Черная пустошь? Даже и не знаю, что и сказать-то… Гибель! Вот, пожалуй, самое подходящее слово для нее. В пустошь никто и никогда не отправляется по доброй воле. Все путники обходят ее стороной. Хочешь услышать что-то по существу? Изволь. Эта вересковая пустошь простирается вплоть до границы Северии. Вереск, пронизывающий ветер и торфяные болота — вот, пожалуй, наиболее точное описание. Не считая.»
Шавой сжал комок земли — струйка воды просочилась между пальцами.
— Земля очень рыхлая, много воды, — задумчиво произнес Шавой. — Но нам нужно идти.
— Конечно, мастер. Я не боюсь.
— Вот и славно. Тебе придется идти первым. Путь необходимо прокладывать по кочкам, около кустов и стволов деревьев. Шаг ставить мягко, без рывков и резких движений. Опаснее всего на болоте зарастающие водоемы, покрытые ярко-зеленой травой. Это топь. Она почти непроходима. Остерегайся ее. И описывай все, что покажется тебе важным.
Шавой привязал к ноге мальчика (чуть выше колена) веревку, концы которой закрепил у себя на поясе. «Так я буду знать, куда ты ступил», — пояснил оружейник.
Мальчик осознал, что теперь их жизни в его руках. Их будущее зависит от того, как он проявит себя. «Я справлюсь, — повторял он про себя. — Обязательно справлюсь».
— Нам пора, — сказал Шавой. — Вперед, мой мальчик.
Во время пути Шавой подсказывал Доместико, чего следует опасаться, а где, напротив, можно идти более уверенно:
— Доместико, если болото покрывают густые травы вперемешку с осокой, сплошные поросли мха, видны молодые деревья, то почва под твоими ногами будет тверда. Если среди мха попадаются частые лужицы застойной воды или растет пушица, нужно идти осторожнее. И главное, если увидишь камыш, сторонись его — потому как там нас ждет гибель.
Мальчик внимательно слушал оружейника, понимая, что от его собранности и внимательности зависит многое, если не все. Обдумывая каждый шаг, мысленно прокладывая будущий путь, он двигался вперед, не забывая помогать идти и мастеру Шавою.
Изредка делая короткие остановки — подкрепиться и утолить жажду, — они продвигались вглубь черной пустоши, оставляя позади отпечатки сапог. Каждый шаг давался с трудом — иначе тут не бывает. Наглец, вознамерившийся миновать пустошь вопреки труду опытного путника и предостережениям товарищей, навсегда оставался на дне зловонных болот.
Доместико обогнул покрытый густой пушицей буерак и, ускорив шаг, следуя наставлениям Шавоя, двинулся на северо-запад.
За последние дни он сильно привязался к оружейнику. Его мудрость, уверенность и спокойствие нравились мальчику. Мастер Шавой напоминал ему покойного отца. Те же крепкие мозолистые руки, сильный голос, умные… глаза. Доместико вспомнил глаза отца в последние мгновения жизни. Сжимавшую его ладонь слабеющую отцовскую руку. Морщинистый лоб, покрытый желтоватой испариной, худую впалую грудь, бледные немощные предплечья — как насмешка пожирающей его болезни. И лишь глаза, пусть и выцветшие и потускневшие, были такими же, как и всегда — умными, добрыми и заботливыми. Уходя, отец твердил лишь об одном:
«Прости, прости меня, сынок, что ухожу от тебя, не в силах выполнить обещание, данное твоей маме. Ты остаешься один, но знай, что в мыслях твоих мы всегда будем рядом, что бы ни случилось. Мы рядом, мы вместе, мы с тобой… Навсегда».
— Стой! — закричал Шавой. — Стой, Доместико!
Шавой медленно наклонился и надавил ладонью на землю.
— Что случилось, мастер Шавой? — испуганно спросил мальчик.
— Оглянись по сторонам, Доместико. Разве я не предупреждал тебя? Погляди внимательнее и скажи, что видишь.
Мальчик почувствовал, что совершил ошибку. Возможно, непоправимую ошибку. В голосе Шавоя отчетливо проскользнуло раздражение и злость.
Оружейник слышал, как шумели на холодном ветру камыши.
— Камыши! — потрясенно проговорил мальчик, отказываясь верить собственным глазам. Их сплошные заросли полукругом преграждали путь. — Они повсюду.
«Солнце склоняется к закату», — подумал Шавой. На ум снова пришли слова трактирщика: «Нечто властвует во мгле черной пустоши. Нечто поджидает несчастных, погрузившись в зловонные проплешины болотистой топи. И стоит путнику оступиться, как хозяева болот накинутся на него. И спасти можно лишь то, что осталось на поверхности. Хотя иногда… лучше не спасать. Обезумевшие от боли бедняги с откушенными ногами. В молодости мне довелось видеть подобное. Вытягивал одного. он орал и кашлял кровью и… был таким легким. Бедолагу обглодали практически до ребер, но он все кричал и кричал.»
До слуха оружейника долетали сбивчивые слова мальчика:
— Простите, мастер Шавой! Я виноват, простите меня!
«Спеша назад, мы лишь затрудним путь. И ничего не выиграем, нам все равно не успеть до захода солнца. Придется заночевать в черной пустоши».
— Успокойся, Доместико. Мы переночуем здесь. А завтра на рассвете, — голос Шавоя дрогнул, — отправимся в дорогу. Нужно подготовить место для ночлега.
Ветер раздувал ночной костер, потрескивали сухие ветки, искры вырывались из пылающего нутра в холодный воздух.
Мальчик, накрывшись шерстяным покрывалом, сидел у костра и вглядывался в танцующее пламя. Шавой сидел чуть поодаль. Он закатал рукав и исследовал пальцами выкидной клинок: каждую трещинку, скол, выбоину. Будто лицо старого друга, морщины которого углубляло время. Стопор фиксировал готовую к молниеносному раскрытию пружину. Оружейник протер клинок холщовой тряпкой, слегка пропитанной вареным маслом, потом вытер его насухо куском сукна. Те же операции он проделал с коротким мечом, который носил на бедре. Спрятанный за пазухой пистолет трогать не стал — слишком большая влажность. Нельзя, чтобы отсырел порох.
— Поспи, Доместико. Нужно восстановить силы.
— А вы, мастер?
— Поспи, Доместико, поспи.
Шавой проснулся. Костер все еще горел — языки тепла ласкали замершее лицо. Оружейник дотронулся до мальчика — мерное дыхание — спит. Пошарил рукой, отыскал ветки, подкинул в огонь, придвинулся ближе.
Обоняние различило еле заметный посторонний запах. Шавой насторожился. «Волк? — попытался определить он. — В таких местах? Не может быть».
И снова тот же запах. Но уже ближе.
«Чужак, — мелькнуло в голове. Он подкрадывается к нам. Но это не волк, не дикая собака. Нечто иное. Что?»
Айбаруух настойчиво вглядывался в будущую добычу. Его интересовал маленький человек.
Аромат мальчика, мимолетно запомненный прошлой ночью у ворот города, но перебитый желчным запахом его старшего спутника, въелся в слизистую носа, не давал покоя. Будоражащая симфония запахов: наивности, потери, преданности, нереализованной любви, забытой ласки. Молодость и чистота.
Вернувшись в тени, он не мог избавиться от эстампа этого запаха, и привычное омовение воспоминаний мира живых в сгустках чернильного тумана почему-то не расслабляло, как и рассеивание сознания в бесконечности низвергнутых звезд, как и созерцание уходящих в небытие человеческих надежд. Мир теней, где обитала его сущность — единственное место успокоения. Он всегда стремился туда, пожирая своим воплощением в мире живых очередного изрыгающего кровь человека. Но теперь этот образ, размытый в чернильном тумане, эта смесь густых оттенков запаха чего-то девственно чистого, манила и звала Айбарууха. И, когда его снова выкинуло в мир живых — он взял след.
Он бежал по следу мальчика, инстинктивно обходя опасную зыбь торфяных луж. Теряя силы и слепок облика человека-собаки, раздираемый болью, причиняемой гаснущей за пределами города силой проклятия, будившего Псов каждую ночь, бежал… Плоть мальчика станет достойной наградой за эти испытания!
И он настиг путников.
Во сне мальчик пах еще более пьяняще. Он изливался волнами снов и детских мечтаний. Айбаруух приготовился к броску. Вместе с силами он терял рассудок в предвкушении царской трапезы. Ему позавидуют даже размытые по теням Древние До-Демоны, навсегда утратившие плоть и голод!
Сначала убить сидящего у костра мужчину, просто убить — есть его плоть, испорченную желчным стремлением к возмездию, было бы настоящим кощунством…
Айбаруух прыгнул.
Пятно света — яркого, сыплющего звездами. Оно ударило, обожгло, пролилось внутрь. Айбаруух завыл.
Мужчина двигался слишком быстро. Он сунул руку в костер и выбросил навстречу существу пылающую жаром ветвь. Ткнул в морду. Пес налетел на нее раскрытой пастью. Почувствовал, как угли крошатся в глотку, как острый сук рвет щеку. Ветка треснула, Айбаруух кубарем вкатился в костер. Завизжал.
Он был еще жив — дымка сознания угасала, теряя связь со всеми измерениями, — когда мужчина кинул его тело (его тюрьму!) в разложившуюся органику торфяника. И там, на небольшой глубине, его кто-то ждал. Такая же чуждая людям сущность, как и он. Но более древняя, примитивная и прожорливая. Сгусток рефлексов, зубов и желудочных мешочков.
И она тоже хотела есть.
— Мастер, у вас ожог! Дайте, дайте перевяжу!
— Пустяки, Доместико.
— Что это была за тварь?
— Не знаю. Возможно, просто дурной сон.
Торфяники кончились, дальше безраздельно властвовали заросли calluna vulgaris. Низкорослые кустарники покрыли остаток пустоши, словно запущенная щетина. Иногда попадались островки белого песка. Доместико заметил куропатку. Шавой запретил охотиться на птицу — отпуская мальчика, теряя с ним связь, он чувствовал себя тонущим в трясине одиночества и беспомощности. К тому же, куропатка могла оказаться чем-то иным.
Ближе к полудню Шавой ощутил под ногами каменистый грунт. Хрупкие серые ветви кустарника ломались, когда он нагибался и сжимал их руками, сухой мох и лишайник щекотал ладони. Когда-то он видел эти равнины, как и мрачные торфяные болота, которые они миновали, но теперь мог лишь осязать.
Они ступили на земли Северии.
Монастырь
— Мастер, там какие-то дома… и что-то похожее на собор.
Шавой поднял голову, словно желая проверить увиденное мальчиком.
— Передышка и информация нам не повредят.
Они свернули.
По словам Доместико, до спрятавшихся между двумя каменными возвышенностями построек было рукой подать, но путь оказался довольно изнурительным. Жесткий кустарник доставал до пояса, и рос так плотно, что приходилось терпеливо пробираться сквозь него. Через два часа они вышли на защищенную от ветров поляну.
— Тут есть дорожка, — сообщил мальчик. — И странные перевернутые распятия вдоль нее. К нам кто-то идет.
— Опиши его.
Мальчик описал — скупо, как смог. Серая сутана с какой-то вышивкой, вязаные сандалии, смешной толстячок.
— Ждем.
Шавой остановился. Коснулся пальцами высвобождающего клинок пускового крючка.
— Мир вам, путники! — услышал он кашляющий голос. — Мира и еды нам всем! Что занесло вас в наши края?
— Мы проделали долгий путь.
— И мы с радостью примем вас! Ибо нуждающемуся да помоги. Добро пожаловать в монастырь Вечной Терпимости. Следуйте за мной, добрые странники.
— Идем, — сказал Шавой мальчику.
— Какие имена дал вам Творец? — спросил монах, поднимаясь по извилистой тропе.
— Меня зовут Шавой, а это мой сын Доместико, Ваше Преподобие, — ответил оружейник, крепче сжав руку мальчишки. — Держим путь в поисках лучшей судьбы в благословенной Северии.
— Да прибудет с вами Творец в ваших праведных поисках! Вы как раз поспели к вечерней трапезе, добрые странники. Идемте скорее.
Усадив гостей на краю длинного деревянного стола и помолившись, монахи принялись за еду. Проголодавшийся Доместико первым накинулся на поданные для вечерней трапезы блюда скромной монастырской кухни.
На столе лежали сваренные вкрутую яйца, толстые полумесяцы вареного сыра, речная рыба, приготовленная на углях, лук и хлеб. Посредине стола возвышался большой глиняный кувшин, наполненный колодезной водой.
«Странное меню для монахов — яйца и рыба. Разве Писания Создателя дозволяют их есть? — подумал Шавой и усмехнулся про себя. — Они принимают заповеди с изрядным допущением».
Мальчик попросил одного из монахов положить ему еще сыра.
— Умерь свой пыл, Доместико, — с улыбкой произнес Шавой. Он отчетливо слышал, как звучно пережевывал пищу мальчик.
Рыжий монах подошел к столу с большой кастрюлей, из-под крышки которой шел густой пар и распространялся приятный запах.
— Наш знаменитый монастырский суп, добрые путники. Вкусите его во славу Творца.
Монахи ужинали в безмолвии. Лишь изредка смешливый рыжий монах обращался к Доместико с одним и тем же лукавым вопросом: не хочет ли мальчик добавки?
Закончив трапезу, монахи уединились в кельях. Настоятель монастыря преподобный Иероним попросил Шавоя рассказать о конечной цели их пути.
— Неизвестные жестоко покалечили меня, Ваше Преподобие. Я лишился своего ремесла, нам с сыном не на что жить. Мы держим путь к моему брату в славную Северию. Он пекарь, мы с сыном будем помогать ему. За это он даст нам крышу над головой и кусок хлеба.
— Творец дал тебе испытание, добрый путник. Я знаю, что месть разъедает твою душу, твое сердце. Но ты должен терпеть, ибо лишь стойкое терпение и вера избавят тебя от страданий. Не стремись отомстить, но стремись простить. Даруй прощение, и тем самым избавишь свой разум от боли и злости. Веруй, терпи и надейся. Да пребудет с тобой Творец.
— Но как тяжело жить, зная, что твои истязатели ходят где-то рядом, видят свет восходящего солнца, красоту женского тела, лица своих детей. Это невыносимо! Невыносимо…
— Откажись от возмездия, смирись со своим положением. С терпением и надеждою прими себя нового, и Творец поможет тебе! Кара ждет приспешников зла, но судить и карать будет Творец наш. Терпи, добрый странник. Творец увидит старания и пребудет с тобой в помыслах твоих и делах. Знай, путник: Творец поддержит и простит.
Мальчик уже спал, когда монах привел Шавоя в приготовленную для ночлега комнату. Шавой слышал его дыхание, стук сильного сердца, чувствовал излучаемое кожей мальчика тепло.
«Это мой сын, Ваше Преподобие, — вспомнил он сказанные сегодня слова. — Мой сын, мой сын_» С этими мыслями вскоре пришел сон, и Шавой погрузился в его гостеприимное лоно.
— Отдай нам его, отдай…
Шавой проснулся, напряг слух. Окружающая тишина предостерегающе зазвенела в ушах.
— Доместико, — тихо позвал Шавой.
Никто не откликнулся.
— Доместико, проснись, мальчик! — настойчивее повторил Шавой.
И вновь лишь тишина беззвучно ответила ему.
«Я не слышу, как он дышит, — пронеслось в голове. — Может быть, он вышел по нужде? Или.»
Шавой поднялся с кровати.
«Бесполезно. В незнакомом месте у меня нет возможности передвигаться самостоятельно. Придется ждать».
Шавой сделал несколько шагов вперед — рука уперлась в щербатую стену. Смутные опасения закопошились в его разуме, словно насекомые в нагретой жестянке.
«Тебе ведь сразу показались подозрительными описания монастыря, одеяний монахов, их голоса, вопросы. Теперь пеняй только на себя. Мальчик тут ни при чем. Он — твои глаза, но не жизненный опыт и ум, наконец!»
Шавой развернулся и наткнулся на преграду. Кажется, стул.
— К черту! — рассерженно воскликнул Шавой.
— Не поминай черта в обители слуг Божьих, — раздалось поблизости.
— Кто здесь!?
Стул скрипнул, послышались шаги.
— Успокойся, добрый путник.
Шавой дернулся вперед, пытаясь настичь неизвестного.
— Отдайте мальчика! Не то я разнесу ваш монастырь в щепки!
— Да ниспошлет тебе Творец прощение. Успокойся, успокойся. Иначе.
Шавой остановился.
— Вернись на кровать, она позади тебя. Так-то лучше, путник. Так-то лучше.
— Где мой сын?
— Зачем ты лжешь? Этот мальчик вовсе не твой отпрыск. Он сирота и место ему в нашем монастыре. Ибо только мы с Божьей помощью сможем наделить его присущими праведному человеку добродетелями. Оставшись с тобой, он не приобретет ничего, кроме злобы и ненависти. Отдай его нам, путник, и продолжи путь лишенным сомнений. Твоя цель — месть. Зачем же впутывать в чужую судьбу невинную душу?
— Мне нужно поговорить с ним.
— Всему свое время. Спи. Утро подарит тебе правильное решение. Спи.
Хлопнула дверь. Шавой вскочил с кровати и ощупью отыскал дверь.
Открыл ее и шагнул. Споткнулся, упал и скатился по каменной лестнице.
«Калека. Ничтожный калека…»
От удара о пол он потерял сознание.
— Тащите его в подвал. Руки хорошо связали?
Шавой очнулся, его куда-то несли.
— Не выпутается!
— Какой настырный оказался! Ведь нам нужен лишь юнец. Его жилистое тело не сгодится даже для монастырского супа, — раздался знакомый кашляющий голос. — Но теперь придется освежевать и слепца.
— Скоро полночь. На рассвете пустим ему кишки — сейчас нет времени.
— А зачем его тащить в подвал? Ведь потом снова вытаскивать.
— Ладно, несите в обрядную! Только рот заткните чем-нибудь, орать же будет.
— Итак, братья мои, сольемся духом и плотью с Творцом нашим! Положите мальчика на алтарь. Снимите с него одежду.
— Свидетели силы божественной предстанут ныне и, вкусив плоть и кровь ниспосланного волей Творца земного своего воплощения, принесут клятву вечной верности Творцу. Через чрево свое, пропустив плоть твою, да вознесемся мы над жизнью мирскою, да возликуем мы, тебя восхваляя, да избавим мы дух свой от скверны, да предстанем мы на мгновение пред очами твоими, да внемлем мы слову истинному твоему, да познаем мы смысл бытия человеческого. Вечная терпимость — есть верная служба Творцу. Аминь.
Постепенно в сознании Шавоя рисовалась картина происходящего. Мазок за мазком, отвратительные, блеклые краски чужого безумия.
«Монахи-каннибалы, — мелькали в памяти обрывки чужих разговоров, пьяных речей. — Соединение с Богом путем поедания человеческого мяса, клятва верности с бокалом крови в руке. Утренняя трапеза — тушеное мясо с бедренных костей — остатки вчерашнего пира. Причащение через плоть и кровь. Как же так, Создатель? Почему ты помогаешь этим выродкам, которые дикими обычаями выражают поклонение? Об одном тебя прошу — верни глаза на миг. За мальчика прошу, не за себя. Верни на миг глаза! Боже, верни мне глаза!»
— Поднесите чашу и нож, братья мои!
Неожиданно затрещали деревянные храмовые ворота, раздались разъяренные крики людей, звуки быстрых шагов.
— Сюда! Скорее, они уже начали обряд!
— Отойдите от мальчика! Больше никаких жертв, слуги сатаны! Развяжите несчастных и выведите их отсюда.
— Аарон, зачти обвинительный капитул!
Как выяснилось позже, чудесным освобождением Шавой и Доместико были обязаны путешествующим апологетам Святой Церкви. Странствуя по землям Центрального мира, они карали последователей кровавых обрядов, трактующих постулаты Писания Создателя в угоду своим целям.
Ниспосланные небом избавители подвезли путников до Жданаро, пограничного северского города, и проводили до постоялого двора. Аарон — самый разговорчивый из спасителей — пожелал Шавою и Доместико «взгляда и заботы Создателя», и рыцари Святой Церкви последовали своей дорогой.
Город
Жданаро. Город на листочке бумаги, найденном в кармане убитого оружейником северца. Адрес: изображение-символ дома и прозвище, сходное с прозвищем хозяина. Крошечная зацепка. Следовало быть осторожными с расспросами.
Они сняли комнату на неделю.
Сипловатый хозяин, от которого пахло несвежей рыбой, лично вызвался провожать их до спального корпуса. Он придерживал Шавоя под локоть и называл «господином».
— Я видел, с кем вы приехали, господин, — сказал хозяин. — Рыцари Святой Церкви ваши друзья?
— Они — хорошие люди, — сказал Шавой.
Устилающая грязь солома сменилась деревянным пандусом. Они поднялись в галерею первого этажа.
— Рыцарь Аарон — очень добрый, — воскликнул Доместико. — И он знает много историй. Они спасли нас!
— Осторожно, господин, ступеньки. — Хозяин придержал Шавоя. — Спасли? О чем говорит молодой человек?
— Доместико, ты слишком много болтаешь. Не утруждай хозяина.
— О нет, что вы! У меня есть причины быть любопытным, и не одно ваше слово не прольется из моего старческого рта.
— Хозяин, позволь… — рука Шавоя потянулась к лицу собеседника.
Они остановились.
Шавой исследовал левой рукой отекшее лицо. Хозяин дрожал.
«Чего он боится?»
— Каннибалы. — Накатила тошнота. — Нас чуть было не съели монахи, питающиеся человечиной.
— Боже.
Хозяина била крупная дрожь. Он схватил ладонь оружейника, стиснул ее.
— Моя дочь… ее съели два года назад.
Слова хозяина и воспоминания о трапезе среди людоедов (знаменитый монастырский суп) сделали свое дело — Шавой согнулся и его вырвало.
На следующий день Шавой посетил расположенную неподалеку мастерскую сапожника. Он не решился будить изнуренного последними событиями Доместико и пошел один. Благо мастерская располагалась рядом с постоялым двором, прислонившись неказистой постройкой к северной стене спального корпуса, словно уставший путник.
Оружейник позволил одному из мальчишек хозяина довести его до лавки. Назад он доберется — его пальцы запомнили сырой фасад строений.
Дверь лавки была приотворена — оттуда раздавался характерный стук сапожного молотка.
Шавой прошел внутрь:
— Хозяин!
— Да, господин, чего желаете?
Пахло свежей кожей, терпким клеем. Сапожник усадил Шавоя на низенький стул.
— Сапог прохудился, хозяин.
— Это починим. Время терпит?
— Терпит. Я подожду.
Они разговорились.
— Ну, а ты доволен своей жизнью? Ответь мне, — попивая горячий сладкий чай, спросил Шавой.
— Конечно, — ответил сапожник. — Ведь я занимаю свое место.
— Думаешь, это так важно?
— Конечно. Человек, занимающий чужое место, всегда будет несчастлив, каким бы хорошим это место ни было. Кроме того, я приношу людям пользу, они уважают меня.
— Уважают?
— Да, мой труд всегда востребован. Людям нужны мои руки, моя работа, взамен они отдают нечто большее, чем просто плату, — ответил сапожник. — Вкусный чай?
— Давно не пил такого. И что же они тебе дают?
— Они дают мне осознание моей значимости. Они верят, что занятое мной место по праву принадлежит именно мне.
— Ответь тогда на вопрос. Если судьба отбирает у человека его умение, его ремесло. Как быть тогда?
Сапожник тихо засмеялся. Табурет жалобно заскрипел под тяжестью его тела.
— Нет, вовсе нет. Если место под солнцем по праву занято тобой, ничто не властно согнать тебя с него. Ничто, поверьте мне.
— Даже смерть?
— Даже смерть. В памяти людей ты и твой труд останутся ровно настолько, насколько ты был лучшим в своем деле.
— А что значит по праву, сапожник?
— Это значит в меру способностей, которыми обладает человек.
— Иначе говоря…
— Да, именно так. Если человек теряет свое место, это значит только одно: оно должно принадлежать другому. Вот так.
— Складно у тебя получается.
— Такова истинная закономерность бытия.
Шавой задумался. Сапожник колдовал над его обувью, тихо насвистывая незнакомый мотив.
— Ты обретешь новое предназначение, — не отрываясь от работы, сказал сапожник. Он взял со стола шило и принялся проделывать в подошве отверстия.
— Новое предназначение?
— Такова твоя судьба. Хочешь еще чаю, господин?
— Нет, благодарю тебя. Как там моя обувка?
— Потерпите еще немного. Кстати, вчера я видел тебя с мальчиком. Ваш сын?
— Ум-м, да. Мой… Похож?
— Конечно, ведь он ваш сын. Во всем берет с вас пример. Похоже, вы хороший отец.
— Надеюсь.
Сапожник взял со стола толстую иглу и вдел в нее нитку.
— Значит, занять именно свое место в мире, и есть смысл, по-твоему? Смысл жизни?
— Конечно. Вы все поняли правильно. Но есть одна оговорка.
— Какая же?
— Это не по-моему и не по-твоему, это — на самом деле. Истинность того или иного явления всегда однозначна, всегда единственна, всегда постижима. Таков наш мир, господин.
— А как же ты узнал, что это именно твое место? Только не говори, что тебя привлек стук молотка или запах клея.
Сапожник улыбнулся:
— Будучи мальчишкой я заметил, что у лавки сапожника всегда стоят люди; получая назад свою обувь, они улыбаются и платят деньги. Вот так, господин.
— Честно говоря, не ожидал услышать такое, зайдя в лавку сапожника. Ты мудрый человек.
— Спасибо. Но это не мое предназначение. Кстати, я закончил. Примерить не изволите?
Хозяин постоялого двора — Крунт — вернул Шавою деньги. «Вы мои гости», — заявил он и был непреклонен. Он проникся к слепому и мальчику теплыми чувствами и желал оказать любую помощь. В незнакомом городе это было очень кстати.
— Почему ты так добр к нам, Крунт? Или у вас в Жданаро так полагается? Я много повидал на своем веку. И мне знакомо лживое гостеприимство, когда хозяин, недавно выказывавший почтение, назавтра нашептывает о тебе грабителям на окраине города.
— В память о дочери… Прошу, не унижайте меня платой за право помочь вам. Неужто не видите? — Крунт осекся. — Простите. Мое горе лишило меня возможности притворяться. В память о ней я помогу вам, чем смогу.
Больше он не обронил ни слова о горе, у которого не могло быть срока давности. Он не терзал постояльцев вопросами об их скитаниях и невзгодах. Глаза хозяина молча хранили болезненные воспоминания и незаданные вопросы — словно колодец, заполненный дождевой водой.
— Я понял, куда делась вся доброта и отзывчивость этого мира, — сказал Шавой, когда Крунт, почтительно склонившись (забыв, что господин не может оценить подобный жест), вышел из комнаты.
— Куда, мастер? — спросил мальчик, не понимая, что оружейник говорит не с ним, — сам с собой.
— Она нашла приют в трактирщиках. — Шавой невесело усмехнулся. — Если судьба в чем-то и благоволит мне, то во встречах с добрыми трактирщиками.
— Неправда, мастер. Судьба послала нам храбрецов святой Церкви!
— Ты прав, мальчик, прав. Я просто устал.
Шавой решил действовать. Промедление могло разрушить его планы. Он нуждался в информации. Для начала он послал Доместико в трактир — хозяин без лишних вопросов позволил мальчику разносить заказы, — собирать обрывки разговоров. Мальчик справился хорошо.
В Жданаро назревали волнения. Прямо в трактире люди в плащах северских наемников набирали добровольцев, обещая более чем щедрую оплату. Для чего? Похоже, этого не понимала и сама наемная сила, а сулящая золото сторона не вдавалась в подробности, ограничиваясь «серьезным делом, во благо Северии». Несколько раз упоминалось имя умерщвленного царя Самона.
— Доместико, мой мальчик, позови Крунта, — попросил оружейник на третий день пребывания в Жданаро.
— Сейчас, мастер.
— И пусть захватит вина, разговор может оказаться длинным. И… тебе не обязательно звать меня мастером.
Дверь в кабинет синдика больше походила на ворота, причем, амбарные — аляповатые, способные впустить груженый воз. Их не спасали ни резьба, ни узорчатая ковка.
— Старый идиот, — улыбнулся в усы Гарфан дер Лан, пока прислуга разводила тяжелые створки и поправляла серую дорожку, бегущую к столу, за которым восседал синдик.
— Доброго дня, капитан, — поприветствовал хозяин кабинета. Выражение бледного лица говорило о другом: доброй вестью стала бы голова дер Лана, внесенная за слипшиеся от крови волосы. Густые седые бакенбарды и красные глазки привносили во внешность синдика что-то звериное.
— И тебе, — сказал капитан.
Двери-ворота за его спиной закрылись.
В длинных канделябрах горели свечи, цветная мозаика окна и шелковые завесы почти не пропускали свет. Синдик заерзал в бордовом платье, расшитом раковинами. Он долго смотрел на кожаные сапоги Гарфана, прежде чем начать.
— Ты не забыл, что Жданаро — по-прежнему город Северии? — начал синдик издалека.
Капитан читал весь разговор наперед.
— Я всегда об этом помнил.
— Мы проиграли Калипсии, стали префектурой Урабии — частью Империи, но нам сохранили наше имя и традиции.
— А некоторым и их посты, да? Я помню, как ты лизал сапоги урабийским псам.
— Ты забываешься!
На бледном лице проступили красные пятна, под стать платью. Капитан сжал в глубоком кармане куртки холодную сталь револьвера. При мысли об этом оружии его охватывал трепет. Оно было совершенно! Револьвер обеспечивал непрерывную стрельбу — шесть выстрелов без необходимости подсыпки пороха на полку. Кремневые замки скоро канут в лету. Историю будут делать револьверы подобного типа. Он — капитан Гарфан дер Лан — начнет новый виток истории его родины, порабощенной Северии. Изобретшего револьвер оружейника нужно бы озолотить, но у тайной (пока тайной!) войны нет лица — только оскал.
— Что ты задумал? — прорычал синдик. — Твои наемники в открытую рекрутируют горожан, а на окраине города разбивают бараки и подбирают под себя оружейные цехи. Скоро сюда введут войска империи!
— Не сомневаюсь. И мы встретим их!
— Что-о?!
Капитан достал револьвер и три раза нажал на спуск. Барабан три раза провернулся, практически беззвучно.
Дер Лан подошел к залитому кровью синдику и ударил сапогом по стулу. Туша городского смотрителя упала на пол.
— Молчи, пес, — сказал капитан, глядя на дыру над бровью. — Хоть минуту помолчи.
А потом опустил на поросшее сединой мертвое лицо тяжелый сапог.
С шумом раскрылись двери. Люди капитана — трое солдат в черных плащах, крепящимися серебряными застежками на правом плече — ждали, не переступая порога. На заднем плане в кучу свалили прислугу. Верхнее тело — разрублено надвое. Высокий солдат с острыми скулами отер тряпицей лезвие сабли и кивнул капитану.
Гарфан дер Лан кивнул в ответ. Поднял руку: все в порядке, дай мне несколько секунд. Отвернулся, схватил со стола бронзовый канделябр (пламя свечей легло горизонтально) и швырнул его в сторону завешенного шелковыми тканями окна.
Они говорили.
Когда зашло солнце и тени забились в морщины на лице хозяина, Доместико уснул на длинной лавке (его нарастающий храп заставил Шавоя улыбнуться). Крунт продолжал слушать и лишь изредка спрашивать.
Вино закончилось; Крунт послал конопатого пухлого мальчугана за новым бочонком. Тот вернулся чем-то расстроенный. Слуга сообщил, что несколько бочек в подвале лопнуло, и теперь устроенный в полу бассейн полон пролитого вина. Мальчишка боялся наказания, и оружейник, читающий мир ушами, понял, что в пролитом вине повинно вовсе не треснувшее дерево.
Хозяин, казалось, не понял боязни слуги. Его занимал лишь рассказ Шавоя.
— Вычерпай, что сможешь, для этого и нужен бассейн, — небрежно бросил он мальчишке. — Поставь наш бочонок на стол и ступай прочь!
Крунт выслушал оружейника, долго рассматривал листик с эмблемой и прозвищем дома, а потом заговорил.
Понимание. Доверие. Желание помочь. Вот, что витало в комнате. Не считая кисловатого аромата, как всегда, дрянного в трактирах вина.
— Серый Медведь — эмблема дома дер Ланов.
— Дер Лан…. Именно это и написано под картинкой, так прочитала Варта. Но не смогла с уверенностью сказать, прозвище ли это.
— «Дер Лан» с крайнесеверского означает Послесоздатель. Дословно — «Стоящий За Спиной Создателя».
— Ты знаешь, где этот дом, Крунт?
— Конечно, господин. Все в Жданаро знают это. Как и единственного обитателя старого имения, Гарфана дер Лана. Капитан — последний родственник убиенного царя Самона.
Шавой чувствовал гаснущее тепло лампады, отметил сошедший на шепот голос Крунта. Протянул руку и взял чашу с вином там, где и оставил ее в прошлый раз — на расстоянии двух вытянутых ладоней от края стола.
— Опиши мне капитана.
Хозяин постоялого двора выполнил просьбу.
Оружейник долго молчал. Достаточно, чтобы заставить нервничать даже немых призраков. Наконец он заговорил:
— Этот человек приходил ко мне за день до ослепления. Он стоит за всем, что случилось со мной. Я уверен. Дай руку. Представь его, представь, как он говорит.
— Что он хотел? Зачем приходил в твою мастерскую, господин? — спросил Крунт, выждав паузу после того, как Шавой отбросил его руку, словно ошпаренный кипятком, и теперь тихо стонал.
Оружейника била крупная дрожь. Если бы он мог выхватить образ капитана из головы Крунта, то не медлил бы ни секунды — схватил бы тающий образ, чтобы давить его пальцами и мять, мять, мять.
— Принес сломанный двуствольный пистолет с колесцовым замком. Я удивился, потому что пистолет вовсе не был сломан — просто механизмы забились от порохового нагара. Пользующийся оружием человек должен знать это и каждые двадцать выстрелов обязательно чистить. — Шавой замолчал, осознав, что бормочет. — Его не беспокоил забитый замок, он — Гарфан — просто осматривался. Тогда я не обратил внимания. Но теперь я убью эту тварь! — побелевший от напряжения кулак рухнул на стол.
— Успокойтесь, господин.
— Расскажи мне все, Крунт, все, что знаешь о капитане! И чего не знаешь. Все, даже лихорадочный шепот улиц. Что происходит в твоем городе, и кто в нем этот дьявол дер Лан?!
— Чума отрезала нас от центра Северии, которой правит ставленник Урабии. Чуму удалось сдержать, не пустить в Жданаро, но мы окружены постами, рвами с телами прокаженных и Рубиновым морем. Свободное направление — через черную пустошь, но в империю мало кто рвется, да еще через смертельные болота. Тем более, как я говорил, чуму удалось не пустить в город. Но паникой и изоляцией капитан решил воспользоваться в своих целях — ты уже слышал про солдат, вербующих на улицах и в трактирах. Это не похоже на подготовку к маленькому бунту после снятия карантина. Гарфан много путешествовал и наткнулся на что-то, возможно, способное дать преимущество в. войне. Его целеустремленность ужасает: улицы шепчут о том, что вчера он убил синдика.
— Найди мне отпрысков этих улиц. Тех, кому плевать на политику и заботы Империи. Бродяг, готовых за золото помочиться в императорский фонтан. Готовых поиметь черта, если за то будет щедрая плата. Готовых убить. Ты найдешь таких людей, Крунт?
— Они есть везде, господин. В Писаниях Создателя лже-Папа Вайорт купил почти весь город за несколько горстей изумрудов, натолкнул брата на сестру, мужа на жену, соседа на соседа.
— Я читал Писания. Реки крови и предательство мне не нужны, простой наем — заказ на голову Гарфана.
Хозяин обновил чашу.
— Трущобы, — он замолчал, прополоскал рот вином. — Я найду идеальных исполнителей.
Месть
Торговались недолго. Сошлись на сумме, которую монеты из сейфа могли покрыть дважды.
— Сделать это будет не так просто, — сказал хриплый голос, когда вызванный из коридора Доместико по просьбе Шавоя отсчитал треть оговоренной платы.
— Спасибо, Доместико, — оружейник провел по щеке мальчика рукой. — Отнеси мешочек на хранение Крунту и погуляй.
— Можно я побуду с вами, мастер?
— Нет, мой мальчик, мне надо закончить дела с этими людьми.
— Они такие грязные и… страшные. У одного длинный шрам на лбу и черные зубы, — шепнул мальчик на ухо.
Шавой рассмеялся.
— Иди. Я скоро освобожусь.
Когда скрипнула дверь, он обратился к людям, которых Крунт нашел для него в трущобах.
— Вы говорили о сложностях.
— К капитану не так просто подобраться. Разве что дома — он брезгует охраной.
— Мы, вроде бы, сошлись в цене, а вы получили аванс. Принесите мне голову дер Лана и заберете остальное. Я слышал, что к нему очень приближены несколько наемников — за их головы я доплачу отдельно.
Трущобный, чей голос раздавался слева, откашлялся.
— Вы хотите сорвать переворот?
— Перевороты не отменяют из-за одной отрубленной головы. Это политика. И дер Лан — не сердце заговора, иначе этот маскарад не зашел бы так далеко.
— Тогда зачем?
— Хочу съесть его глаза.
Они ввалились в комнату вечером. Шавой расслышал гулкие шаги еще в коридоре. Его сердце забилось быстрее.
— Все кончено?
— Нет. Но у нас для тебя сюрприз.
— Говорите.
— Мы схватили одного из его людей. Правую руку капитана.
— Где он?
— В подвале.
— Ведите меня, — сказал Шавой. — И подготовьте инструменты.
— Мастер, куда вы?
— Останься в комнате, Доместико.
Когда достали кляп, хлынул поток угроз и брани.
— Сучьи потроха, ваши кишки намотают на колесо, если с утра я не появлюсь в лагере! Развяжите мне глаза, псины!
Этот голос…
На секунду Шавою показалось, что связан он, и его глаза начинают вскипать под тяжестью раскаленных монет, а этот шершавый голос интересуется, хорошо ли он разглядел императорский профиль на чеканке. Г олос смеется…
Оружейник исследовал привязанного к стулу человека. Повязка на глазах — излишняя предосторожность, если учесть, что из подвала наемника вынесут по частям. Проснувшаяся в Шавое ярость требовала этого. Потрепанный парус мести наполнили ледяные ветра.
Бугры скул, на левом ухе нет мочки, запекшаяся кровь на затылке (скорей всего, наемника оглушили), плотная жилистая шея.
— Что вам надо? Клянусь сердцем матери, вы умрете страшной смертью!
— Твоя мать давно сгнила в яме, — процедил один из трущобных.
— Я отрежу вам уши и…
Оружейник сильно ударил наемника в лицо, слепок которого уже стоял перед его внутренним взором. Под кулаком лопнула переносица.
— Снимите на секунду повязку, пусть рассмотрит меня, а потом наденьте.
Трущобники выполнили.
— Ты… — процедил наемник и замолчал.
Шавой слышал, как пленнику снова завязывают глаза.
— Кто приказал сделать это со мной? — спросил Шавой. — Учти, ложь я почувствую!
Северец молчал. Долго. Он забыл об угрозах — вид слепого шокировал его. В какой-то мере, он увидел мертвеца.
— Капитан Гарфан.
— Хорошее начало. Зачем?
— Новое оружие, которое ты изобрел. Он приказал вынести из твоей мастерской все: заготовки, чертежи, готовые образцы. А потом ослепить. Мы делали так и в других оружейных лавках десятка городов Империи.
— Зачем ослеплять?
— Капитан говорил, что так поступали с некоторыми иконописцами или скульпторами, строившими храмы Самону, дабы они никогда не сотворили ничего похожего на их шедевры зодчества. Что-то в этом духе. Мы просто исполняли приказ.
Шавой сжал кулаки. Пульсирующий внутри сгусток мести рвался наружу. На столике слева лежали необходимые предметы. Он взял шило, нашел ладонью тепло свечи и поднес сталь к огню.
— Рвать и кроить меня тоже входило в приказ?
— Да, — сказал пленник.
— Ты врешь!
— Мы…
— Что вы сделали после?
— Ушли. Вернулись в Жданаро с чертежами, как и приказал капитан. Только Билвонд остался в городе. Сказал, что понаблюдает за сожженным домом, мол, на случай, если ты выживешь и вернешься, а после — найдешь подмастерьев и воссоздашь оружие. Гарфан проглотил переданные мной объяснения и остался доволен инициативой Билвонда, но, как по мне — у Билвонда в вашем городке была девка, и он решил устроить себе небольшой отпуск.
— Я убил его.
— Поделом, — без раздумий выплюнул связанный. — Билвонд — больной ублюдок. Это он не хотел останавливаться после ослепления и продолжил резать… тебя…
— Не помню, чтобы ты протестовал. Мне не забыть твой голос, когда меня первый раз облили ледяной водой. Как и другие голоса. Они — язвы, которые никогда не затянутся.
Шавой отвел шило от свечи, упер острие между пальцами, сжимавшими плечо пленника, и надавил. Горячий металл прижег кожу большого пальца, но оружейник проигнорировал боль. Вогнал металл по рукоять.
Человек взвыл.
Шавой извлек шило и воткнул его чуть ниже. Извлек. Воткнул. Извлек. Воткнул. Каждый раз опускаясь на сантиметр. Сталь остыла, охлажденная мясом и кровью северца, но оружейник не останавливался, словно портной, перфорирующий ткань. На локте шило попало в кость; от приложенного усилия скользнуло по ней, вспороло плоть.
Наемник кричал, пытаясь вырваться из пут, но привязали его очень умело — Шавой ощущал лишь судороги мышц пленника. Стул прибили к полу, чтобы нельзя было его опрокинуть.
— Я убью дер Лана! Прекрати! Я убью его для тебя!
— Заткните ему рот, — приказал Шавой. Крик перестал доставлять удовольствие.
Один из трущобных, что молча стояли за стулом, шагнул вперед и затолкал в перекошенный рот грязную тряпку.
Шавой отпустил искалеченную руку. Отдышался. Руки были липкими от крови. Он положил шило рядом со свечой. Пошарил рукой по столику. Крюки, пластины с зазубренными краями, молоток с острыми конусами по торцам головки, ножи — изогнутые, прямые, длинные и короткие. Трущобные даже перестарались с выполнением поручения.
Шавой взял молоток, другой рукой нащупал колено пленника, примерился и с размаху опустил на коленную чашечку. Звучно хрустнуло. Тряпка отфильтровала крик в глухое мычание.
Жаль, он не мог видеть лица напротив. Выпить глазами эту боль.
— Танцевать он не сможет, — высказал мнение один из трущобных и усмехнулся.
— Заткнись, — оборвал другой.
Шавой бросил молоток на пол, обхватил голову северца руками. Под огрубевшей от масла и грязи тряпкой нащупал глазные яблоки, надавил на них большими пальцами.
В оружейнике что-то оборвалось. Он представил, что сейчас за спиной скрипнет дверь, и в помещение войдет Доместико. Увидит его таким, истязающим эту куклу из плоти, крови и лимфы. Обезумевший палач и его жертва. Как тогда, когда свет перестал быть белым. Только сейчас они поменялись ролями.
Он повел мальчика за собой по черной дороге мести, но глупо думать, что, ступая по обочине, Доместико не станет другим и останется прежним.
«Это не его дорога. И уже не моя, — неожиданно подумал Шавой. — Я должен свернуть, взяв с собой мальчика».
Глыбой навалилась слабость.
Он почувствовал себя опустошенным и разбитым. Происходящее в этих стенах перестало иметь значение. Он испытал страх. Его как будто снова окатили ледяной водой. «Неужели я делаю это?»
Голова северца билась в его хватке.
Но руки уже не слушались.
Он утопил пальцы в глазницах.
— Забудьте про старый заказ. Мне не нужна голова капитана.
— Но.
— Вы получите оставшиеся деньги, как и было условлено.
— Как угодно. Что делать с этим?
— Не убивайте его. Снимите с него тряпки наемника и оставьте там, где он сможет рассчитывать на помощь, естественно, не людей капитана. Есть такое место?
— Приют Создателя. Там не отвернутся от. калеки, — последнее слово охрипший трущобник словно выдавил из себя.
— Так и сделайте. Если захочет жить, ему придется свыкнуться с темнотой.
— Он попытается вас найти.
— Возможно. Но вас он не видел, как и постоялый двор. А я здесь долго не задержусь. Сделайте, как я сказал, и возвращайтесь за платой.
Стук копыт о булыжную мостовую постепенно стих, повозка чуть накренилась на бок и остановилась.
Доместико открыл глаза.
— Уже приехали? — освобождаясь от дружеских объятий сна, спросил мальчик.
Шавой передал ему исписанную убористым почерком гербовую бумагу.
— Да, выходим. Прочти вверху — там адрес.
Они вышли из повозки. Город встретил их зычными криками рыночных торговцев, звуками катящихся по мостовой бочек, девичьим смехом и криком глашатая, возвещающего горожанам о приезде нового оружейника.
— Приветливый город, — улыбнулся Шавой, ощупывая тростью брусчатку. — Ты разобрался?
— Да, нам сюда, идемте.
Они двинулись по узкой улочке. Доместико с интересом разглядывал нарядные окрестные дома, спешащих по делам улыбчивых горожан, красочно описывая увиденное оружейнику. Мальчик поражался отличию города — трепещущие на ветру косицы флагов, пойманный окнами домов солнечный свет, чистая мостовая — от тех образов, что отчетливо маячили в его памяти, напоминая о минувших днях.
Этот город был другим, в нем, казалось, живут люди, неспособные на предательство, что стало обыденным в иных местах. Люди, открыто смотрящие друг другу в глаза, уважающие родной город, своих соседей.
Так думал мальчик.
— Доместико, сынок, — обратился к нему Шавой. — В этом городе мы останемся жить. На оставшиеся деньги я приобрел небольшой дом, где разместится наша с тобой оружейная мастерская. Благодаря помощи рыцаря Аарона я получил место главного оружейного мастера. Я научу тебя премудростям ремесла, мой мальчик, и мы сотворим множество чудесных орудий, что прославят наши имена.
— Мастер… отец, — вполголоса произнес мальчик, казалось, навсегда уже забытое слово. — Мы будем жить вместе?
— Конечно, ведь мы одна семья. Или ты считаешь себя достаточно взрослым, дабы бросить старика и найти себе симпатичную девчушку?
Доместико засмеялся. Шавой обнял его и погладил по щеке.
«Мой сын, мой сын», — с волнением открывал в себе оружейник нечто новое.
«Отец!» — кричала душа мальчика, обретшего в этом жестком мире того, кому можно верить всегда; того, кто будет рядом, что бы ни случилось.
И Шавой, наконец, понял, что новое предназначение, о котором говорил странный сапожник, идет сейчас с ним за руку.
Этот не по годам возмужавший мальчик и есть смысл его жизни.
Ради него стоить идти дальше, укрывая глаза от ярких лучей восходящего мира.
Эпилог
Причал южного порта так и не восстановили. Две зимы назад пришвартованный калипский брандер взорвался, подняв в небо столб из воды и щепы, переломив пополам соседнюю бригантину. Что там случилось, осталось загадкой, но поговаривали — то был несчастный случай.
Капитан безразлично смотрел на зеленоватую воду, бьющуюся об огрызки деревянных свай.
Поймавший фордевинд легковесный бот проворно вошел в бухту. Вскоре от него отпочковалась лодка, двое гребцов налегли на весла, выровняв нос по огрызку пирса, на котором стоял капитан. Человек в черной накидке с капюшоном неподвижно сидел сзади.
Когда лодка подплыла, Гарфан дер Лан протянул руку, помогая человеку взобраться. Высокий худой мужчина скинул капюшон, посмотрел бусинками глаз на капитана. Рукопожатия не случилось, возможно, сцепка кистей при подъеме на пирс сошла за приветствие.
— Не ожидал вас лично, генерал, — сказал капитан.
— Многие считают это безрассудством, но я привык решать проблемы лично.
— О каких проблемах идет речь?
— Не строй из себя безмозглую кухарку! Все рушится. Я потерял доверие императора. — Голос генерала будто доносился из глубокой пещеры. — День — два, и мою голову приколотили бы за уши к воротам дворца. Ты поднял слишком много шума.
— Я действую по обстоятельствам. Ждать не имеет смысла.
— Что за мальчишество, капитан? Ты, видно, спятил. Империи так не рушатся.
— Не понимаю о чем…
— Думаешь, у меня нет людей в Жданаро? Ты что устроил, идиот?! Зачем активировал чумной заряд? Это твой гениальный план — оградиться тысячей трупов от имперских комиссий и собрать группку таких же полоумных? Что вы захватите в открытую — уборную императора?
— Не знаю, откуда вы это взяли, но…
— Молчи, пес! Ты оставил мне лишь один выход: вместо моей головы к воротам прибьют.
Карман куртки капитана полыхнул огнем. Но генерал каким-то непостижимым образом оказался за его спиной. Гарфан выстрелил еще раз перед собой, рефлекторно, следуя провалившемуся в зародыше плану. Выстрелил в пустоту.
И лишь после попытался развернуться.
Генерал петлей накинул на шею капитана острую струну и развел длинные худые руки.
— Заговор раскрыт, — сказал он стеклянным глазам, смотрящим на него с досок пирса.
Спрятал струну, поднял за волосы сочащуюся кровью голову.
Глядя в сторону изъеденных влагой строений, где ждала у коновязи лошадь капитана, генерал обратился к несуществующему слушателю:
— Ваша светлость, я принес вам голову северского смутьяна. Последнего потомка Самона. О волнениях в Жданаро можно не вспоминать.
Он развернулся, уверенно подошел к лодке, расправил плечи и посмотрел в небо, худой и прямой, как осиновый кол, потом кинул голову капитана на дно и позволил гребцам помочь ему спуститься.
В лодке ждало ведро с солью.