– Вы отдали ребенка супружеской паре?
– Да. Очень милая пара из среднего класса. Они не могли иметь детей и очень из-за этого переживали.
– Какого возраста?
– Среднего.
– Чем занимался супруг?
– Кажется, что-то в области банковского дела, – подумав, ответила Фиона, потом помолчала и добавила: – А может, страхового бизнеса.
– Они жили в Лестере?
– Не помню.
– Как вы с ними познакомились?
– Я не знакомилась. Это они со мной познакомились.
Они уже несколько раз проходили этот поворот, и всякий раз на лицо Сорвина набегала тень сомнения.
– То есть вы хотите убедить нас в том, что почтенная пара обратилась к проститутке и предложила ей забрать у нее ребенка?
Фиона уверенно кивнула, и взгляд ее стал ледяным.
– Да. Именно так.
Сорвин покачал головой, и она повернулась к Беверли.
– Вам нужно почаще выводить его на улицу. Даже в наше время с женщинами моей профессии такое случается. И есть специальные люди, которые это организуют.
– Значит, был посредник? – вскинул голову Сорвин.
– Ну, не то чтобы посредник. Просто я пустила слух.
У Сорвина возникло ощущение, что он охотится за призраками. Вся история выглядела настолько шаткой, что ее можно было разрушить одним дуновением, но, сколько он ни старался, ему никак не удавалось вывести Фиону на чистую воду.
– А где родилась ваша дочь? – скучающим тоном поинтересовалась Беверли.
– В Королевской больнице Лестера.
– Под каким именем вы были там зарегистрированы?
– Не помню, – улыбнулась Фиона Блум.
Беверли понимающе кивнула, словно соглашаясь с тем, насколько легко забыть подобные сведения.
– Значит, ребенок, похороненный на территории поместья Вестерхэм, не имеет к вам никакого отношения?
– Нет, – покачала головой Фиона. – Конечно, если эта милая пара его не прикончила. Но даже если это и так, ко мне это не имеет никакого отношения.
– Его? – с улыбкой переспросила Беверли.
И на лице Фионы Блум впервые появилось растерянное выражение.
– Я имела в виду… ее.
– По-моему, вы слишком многое умудрились забыть, Фиона. Вы не помните фамилию пары, удочерившей вашего ребенка, не помните фамилию, под которой зарегистрировались в больнице, – ну, это еще можно как-то понять. Но теперь вы не уверены в том, какого пола был рожденный вами младенец.
– Но это было так давно.
Беверли едва не рассмеялась и сказала Сорвину театральным шепотом:
– Интересно, а пол своей матери Фиона помнит?
– Слушайте, я просто оговорилась. Я имела в виду «ее».
– И все же вы сказали «его». А это интересно, потому что мы не упоминали пол найденного в поместье младенца. Так с чего же вы решили, что мы обнаружили останки мальчика, если, как вы утверждаете, у вас родилась девочка?
– Я ничего не утверждала…
– Да вы нам не переставая лжете, Фиона! – подскочил Сорвин. – Все это полная брехня! Вы родили не девочку, а мальчика, и он похоронен на территории поместья!
– Нет.
– Был убит младенец мужского пола. Это сделали вы?
– Нет!
– А кто?
– Это не мой ребенок.
– Послушайте, Фиона, – вздохнула Беверли. – Тут маленькая деревушка. Сколько младенцев рождается здесь за год? Вряд ли они падают с деревьев раз в неделю.
– Это не мой ребенок.
– Это ваш отец? Это он убил его? – снова вступил в разговор Сорвин.
– Я уехала еще до того, как ему могла бы представиться такая возможность.
– Значит, вы признаете, что ваш отец был склонен к насилию?
Фиона рассмеялась.
– Ничего глупее не могли придумать?
– Он бил вас?
Лицо Фионы вдруг стало серьезным.
– Да, – просто ответила она. – Бил. Он негодяй.
– Значит, вы не особенно скорбите из-за его смерти?
– А что, у меня очень скорбный вид?
– Его убил ваш брат.
Фиона с усталым видом откинулась на спинку стула.
– Вы уже говорили.
– И вас это не беспокоит? Ваш брат убил вашего отца, а вам все равно? У вас был ребенок, который куда-то исчез, и вас это не заботит. Вам вообще до чего-нибудь есть дело?
Фиона запрокинула голову и закрыла глаза.
– Нет, – после длительного размышления ответила она. – Не особенно.
Сорвин тоже прикрыл глаза и покачал головой.
– В ближайшее время мы получим результаты экспертизы, Фиона, – улыбнулась Беверли.
– Ну и что?
– И она докажет, что захороненный в поместье младенец – ваш.
Впервые за все это время Фиона выказала некоторое беспокойство. Голова ее опустилась, а глаза открылись, как у кукол, которых Беверли помнила из детства.
– Как это? Он же давно умер. Там остались одни только кости.
Сорвин ожил.
– А для этой экспертизы костей вполне достаточно, Фиона.
– Не может быть… – неуверенно произнесла она, однако ее знакомство с молекулярной биологией явно уступало познаниям в области законов о проституции.
Беверли и Сорвин мрачно закивали. Фиона переводила взгляд с одного на другого, потом снова закрыла глаза, затем опять уставилась на своих мучителей, словно проверяя впечатление. Сорвин, разглядев образовавшуюся в ее защите брешь, достал фомку и ввернул ее внутрь.
– Экспертиза докажет, что это ваш ребенок, после того как сравнит материал ДНК, полученный из его костей, с образцом, взятым у вас. Ну так что, Фиона?
Она не ответила, однако Сорвина уже не интересовал ее ответ.
– Ребенок был убит, Фиона.
Она продолжала думать.
– Вашего ребенка убили и похоронили в безымянной могиле. Поэтому вам лучше рассказать о том, что произошло с вашей дочерью. Лучше начать вспоминать, Фиона, потому что, если вы не убедите присяжных в том, что у вас была дочь и что она еще жива, боюсь, вы очень надолго попадете за решетку.
В комнате воцарилась тишина, растянувшаяся на несколько минут. Фиона Блум не сводила глаз со своих сцепленных рук, которые теперь лежали на пластиковой столешнице. Сорвин, нахмурившись, следил за выражением ее лица и прислушивался к ударам своего сердца; Беверли улыбалась, откинувшись на спинку стула.
Наконец Фиона Блум вскинула голову и взглянула на Сорвина.
– Хорошо, – промолвила она.
– Где Фетр?
Джексон заваривал чай – он всегда или пил чай, или заваривал его, или взирал на только что опустошенную кружку и раздумывал, не заварить ли его заново. Кружку он никогда не мыл, поэтому ее внутренность давно уже покрылась темным налетом танина.
– Она вышла.
– Когда?
– Час назад, а может, два.
Следующая фраза Джексона едва ли могла пригасить раздражение Сорвина:
– Она ушла с этим патологом, Эйнштейном.
– Айзенменгером? – с удивленным видом переспросил Сорвин.
– Да, с ним.
– А с чего это они вдруг ушли вместе? – Это был риторический вопрос, но Джексон не был знаком с принципами древнегреческой полемики.
– Не знаю.
Фетр всегда оказывалась на месте, когда она была ему нужна, а теперь она была ему необходима, чтобы задержать Грошонга, который внезапно превратился в подозреваемого номер один. Каковы бы ни были их личные отношения, он не мог допустить, чтобы она уходила и приходила, когда ей вздумается, особенно сейчас, когда расследование вступило в решающую фазу.
Однако ему не пришлось что-либо предпринимать, потому что в этот момент Фетр вернулась.
– Рад, что вы снова с нами, констебль, – саркастически промолвил Сорвин, прежде чем она успела открыть рот.
– Простите, сэр, я… – несколько удивленно начала она.
– Я знаю, ты развлекалась с доктором Айзенменгером. А вот нам надо срочно найти Малькольма Грошонга.
– Грошонга? Зачем?
– Затем, что он – отец ребенка. Затем, что он разыскал в Лестере Фиону Блум и забрал у нее мальчика.
– Зачем?
– Одному Богу это известно, но теперь я хочу, чтобы это стало известно и мне.
Здесь были письма от друзей, от близких и дальних родственников – записки в одну строчку и целые фолианты интимных подробностей. И, читая их, Елена постепенно начала по крупицам восстанавливать прошлое. Судя по всему, это был лишь один из альбомов, в которые Нелл собирала адресованные ей письма. Самое раннее из обнаруженных Еленой писем было написано одиннадцать лет назад, самое позднее – восемь.
Восемь. Опять эта цифра.
Елена прервала чтение и задумалась: почему она стала такой слезливой? Неужели она все еще настолько нездорова, что эти воспоминания о прошлом, о родителях и о собственном детстве вызывают у нее такую сильную боль? Неужели она обречена вечно чувствовать себя сиротой и никогда мысленно не возвращаться в первые двадцать лет своей жизни?
Шум ветра, бушевавшего на улице, лишь подчеркивал царившую в комнате тишину; до Елены доносился тихий стук дождя в оконные стекла. В этом странном холодном месте ее дыхание стало громким и напряженным.
Наконец ее слезы высохли, и Елена вернулась к письмам.
То и дело в переписке попадались паузы, когда ее родители не писали по несколько месяцев, а один раз даже целый год. Обычно именно отец выплескивал на бумагу все мелочи, которые так скрепляют доверительную дружбу и укрепляют любовь. Эти лакуны заполнялись письмами от родителей Нелл, Элеоноры и других людей, которых Елена не знала; однако здесь не было ни одного письма от Хьюго, и чем дальше она перелистывала страницы, тем больше ее это удивляло. Она продолжала мысленно отмечать даты, чувствуя, что приближается к тому роковому моменту, который изменил всю ее жизнь, однако пока ничто не предвещало грядущую катастрофу, и Елена не могла понять, на что намекал ее отец в последних письмах.
Это только половина истории. Это все равно что искать преступника, читая лишь каждое второе предложение.
Елена задумалась, почему ей в голову пришла мысль о преступлении.
Чем ближе она подходила к интересовавшему ее моменту, тем более редкими становились письма, а потом она добралась до письма, которое уже начинала читать в присутствии Нелл. Она пробежала его заново, гадая, не пропу