Елена, конечно, не поняла всех нюансов сказанного Джонсоном, но ей хватило такта промолчать. Айзенменгер подыскивал слова для достойного ответа, искал — и не находил их.
В ушах у него звучал голос Тамсин, который звал маму.
В конце концов он кивнул:
— Хорошо.
Этот шаг был ознаменован «Паваной» Равеля.
Домой он явился, разумеется, поздно, даже очень поздно. Он заранее приготовился к скандалу, и царившие в квартире тишина и темнота лишь усилили его опасения.
Айзенменгер несколько задержался в кафе и был слегка расстроен, но не тем, что вернулся поздно, а из-за того, что продолжать разговор в кафе ему пришлось с Джонсоном — Елена покинула мужчин вскоре после того, как добилась от Айзенменгера согласия на повторную аутопсию.
Ее уход заставил доктора подумать, что она вертит им как хочет, однако в некоторых случаях это ощущение оказывается очень даже приятным.
— Но вы ведь понимаете, что, если вновь влезете в это дело, вашей карьере в полиции конец.
Джонсон коротко и сердито взглянул на доктора и ответил:
— Моей так называемой карьере все равно конец. Я мог бы проработать еще год или два, но думаю, что придется уйти раньше. Беверли Уортон об этом позаботится. — Он говорил с показным спокойствием, за которым, однако, скрывалось многое. — Я подам заявление об уходе завтра же.
Айзенменгер не верил собственным ушам.
— Вот так просто возьмете и уйдете?
— Мне намекнули, что в этом случае меня оставят в покое и не возбудят уголовное дело. — Джонсон грустно улыбнулся.
— Но если вы ни в чем не замешаны…
— Вы не знаете нашу полицию. Тут не думают о том, кто прав, а кто виноват. Выбирают то, что выгоднее большинству. Если я буду сопротивляться и барахтаться, то со дна неизбежно поднимется всякая муть. В таких случаях с виновником расправляются очень просто, похоронив его под тоннами всплывшего навоза.
— И вы всерьез полагаете, что за всем этим стоит Уортон?
Опять та же печальная улыбка.
— О да. Она назойлива, как злобный вирус. Беверли хочет, чтобы я не путался у нее под ногами, а если она чего-то хочет, то добивается этого.
— Но нельзя же так сразу сдаваться!
Мужчины вернулись к бутылочному пиву. Джонсон покачал головой.
— Даже если я отведу от себя подозрение в истории с этими деньгами, то обязательно произойдет что-нибудь еще, и это «что-нибудь» будет еще серьезнее.
— Неужели это так легко у нее получится?
— Она уже не раз так поступала, Джон. И к тому же как раз теперь, когда у меня развязаны руки, я смогу бороться с ней. Елена хочет, чтобы я покопался в окружении Никки Экснер, выяснил, что произошло в день ее смерти.
— А когда вы покончите с этим делом?
Джонсон пожал плечами и глотнул пива.
— Может, пойду в частные детективы — какая-никакая, а прибавка к пенсии. Поживем — увидим.
Они помолчали. Айзенменгер пытался представить себе, как бы он поступил на месте Джонсона, если бы его вынудили уйти в отставку, сфабриковав против него ложное обвинение.
— А девушка что надо, да?
Айзенменгер, погруженный в грустные размышления, не сразу понял своего друга.
— Я имею в виду Елену, — пояснил Джонсон.
Айзенменгер ответил ему неопределенным жестом и спросил:
— Где вы ее откопали?
— Она сама меня нашла — мы были немного знакомы прежде. Уговорила меня помочь ей, сказав, что в моем положении это лучшее, что я могу сделать. Ведь у нас общая цель — доказать, что полиция совершила в этом деле ошибку.
Айзенменгер задумался. Музыка пошла по второму кругу, позволяя им еще раз насладиться гениальным творением Дебюсси. Посетителей прибавилось, и официанты стали еще небрежнее.
— Да, что и говорить, у Елены есть причины ненавидеть Уортон, — заметил Айзенменгер. Это объясняло, почему она с такой готовностью взялась работать бесплатно. — Значит, вы познакомились с ней во время того расследования?
Джонсон кивнул.
— И вы сказали ей, что это Уортон сфабриковала улики против ее сводного брата?
Помолчав, Джонсон ответил виноватым тоном:
— Мне следовало сказать ей об этом раньше. Но тогда обстоятельства были иными… Она пришла ко мне на прошлой неделе, чтобы поговорить о деле Билрота. Она не упускала Уортон из виду и обратила внимание на сходство этого случая с историей ее брата. Мне ничего не оставалось, как рассказать ей все, это был, если так можно выразиться, старый долг перед ней.
Они еще долго обсуждали дело, в которое ввязались, а также другие прошлые дела, и досидели до самого закрытия, когда даже великие композиторы прошлого угомонились. При этом Айзенменгера не переставал мучить вопрос, правильно ли он поступил, позволив втянуть себя в эту авантюру. Елена очень ловко его окрутила, и чем все это кончится, неизвестно.
А по дороге домой он вспоминал ее ноги и ее рот, ее кокетство и насмешливость.
— Мари? — шепотом бросил он в темноту спальни, но жена не отозвалась.
Неужели позднее возвращение так легко ему сойдет? Он ожидал еще одной шумной ссоры, упреков в неверности, очередных фантастических домыслов и сплетенных в воображении Мари улик.
Раздевшись, он нырнул под одеяло. Мари не шевельнула ни одним пальцем, и даже ритм ее дыхания не нарушился. Стало ясно, что она не спит.
Несколько минут он раздумывал, не стоит ли объяснить ей, где он был и почему задержался, но, вспомнив их последнюю стычку, решил этого не делать. Чем меньше он будет оправдываться, тем лучше. Если она считает, что он ей изменяет, то переубедить ее в этом ему не удастся, как бы он ни старался. По крайней мере, сегодняшним вечером он избавлен от скандала, и ладно.
В былые дни он, вероятно, осторожно разбудил бы жену, и они занялись бы любовью. Но это прежде, а теперь Айзенменгер лежал в темноте, размышляя о том, что его ждет в ближайшем будущем. Последним, о чем он подумал перед тем, как уснуть, была Елена Флеминг.
Для Уилсона следующий день оказался крайне неудачным. Правда, ни один из его дней нельзя было назвать блистательным, но этот оказался просто какой-то вонючей мерзостью. Утром он беседовал с тремя женщинами, к которым в последнее время стал являться незнакомец, чтобы продемонстрировать у них на пороге свои мужские достоинства. Записывая показания жертв неизвестного эксгибициониста, Уилсон измучился и, при всей своей неопытности по литературной части, подозревал, что его проба пера не приведет в восторг инспектора Уортон. Его подозрения оправдались.
— Господи, Уилсон, это же полная чушь! Вы не извлекли ни грамма полезной информации из этих свидетельниц. Не выяснили, какого он возраста и роста, лысый и бородатый или безбородый и курчавый. Неизвестно даже, сколько у него глаз — один, два или, может, целых три.
Уилсон счел нападки инспектора несправедливыми. Он задавал свидетельницам вопросы относительно внешности этого извращенца, но они, понятно, не запомнили его лица, так как внимание их в тот момент было приковано к иной части тела незнакомца. Неудивительно, что показания всех трех женщин оказались неточными и противоречили друг другу.
— На его лицо они не смотрели, — объяснил Уилсон.
Они разговаривали в кабинете Уортон — точнее, в кабинете Касла, который она временно заняла. Помещение было голым, казенным и неуютным, но обладало тем неоспоримым достоинством, что являлось кабинетом старшего инспектора. Уортон уже дали понять, что ее детективные способности не остались без должного внимания.
Так что теперь перед ней открывались самые широкие перспективы, хотя в данный момент перспектива, открывавшаяся из окна кабинета, ограничивалась ночлежкой и закусочной.
Уортон безнадежно покачала головой:
— Интересно, кто вам по утрам завязывает шнурки на ботинках, Уилсон? Матушка или, может быть, няня?
Он не ответил, но по какой причине, было неясно: то ли забыл, то ли все-таки сообразил, что вопрос риторический.
— Вы даже не выяснили, не негр ли он или, может быть, метис и не отличается ли его член своим цветом от остального тела.
Он опять промолчал, но по виноватому выражению его лица было ясно, что этот вопрос ему не пришло в голову задать.
Бросив Уилсону составленный им протокол, она приказала:
— Идите к этим свидетельницам опять и не возвращайтесь без сколько-нибудь полезной информации.
Когда он ушел, Уортон хищно улыбнулась. Было что-то невыразимо приятное в том, чтобы понукать всякими ослами и время от времени устраивать им разнос. Это помогало скоротать день.
А еще это радостное известие, которое она получила утром.
Джонсон подал заявление об увольнении. Взял да и подал. Как безропотный ягненок.
Не стал рыпаться и делать глупости. Смирился с неизбежным.
Все оказалось на самом деле очень просто.
Поднявшись, Беверли Уортон выглянула в окно. Возле ночлежки сторож струей из шланга смывал блевотину, оставленную кем-то на ступенях заведения. Ему, похоже, было глубоко наплевать, что брызги попадают на окна и даже залетают в открытую дверь соседней закусочной.
Джонсон был последней проблемой, которую требовалось решить в связи с этим делом, и вот его, вернее, ее, проблемы, нет. Уортон надавила на кое-какие рычаги, чтобы Джонсон не смог опротестовать выдвинутые против него обвинения, и добилась своего: он без помех и с чистым послужным списком уходит в отставку и не будет досаждать ей своей несносной страстью к добродетельности.
Телефон на ее столе зазвонил.
— Беверли?
Это был суперинтендант Блум — она узнала его по легкому ланкаширскому акценту, который, как она могла убедиться, в минуты сильного возбуждения переходил в неразборчивое мычание.
— Да, сэр?
— Я решил, что вас надо поставить в известность. Нам только что пришло извещение от коронера, что они собираются провести повторное вскрытие Никки Экснер.
Неожиданно она почувствовала беспокойство, хотя сама не понимала его причину.
— С какой стати? Дело ведь закрыто.