и одновременно беззащитно:
– Покажите мне такого придурка, который скажет: я знаю про жизнь все, я все в ней понимаю. Нет, придурок, конечно, скажет… Но вы-то не придурок. Почему же тогда все вы глядите на обычных людей сверху вниз. На тех, которые тоже что-то про жизнь думают, но когда прижмет всерьез, то поступают по принципу «жизнь есть жизнь». И получается, что они умнее и честнее вас. Они жизнь уважают больше, чем свои мысли о жизни… Ну ладно, вы такой принципиальный, что иначе жить не можете. Это ваши проблемы. Но кто вам дал право впаривать свои заморочки всем остальным? С чего вы взяли, что придуманная вами нравственность и есть закон жизни, а? Я понятно спрашиваю?
– Понятно. Только не знаю, как вам ответить. Нравственные законы формулируют, а не придумывают. Придумала их сама жизнь, а не мы с вами.
– Тогда почему ваши нравственные принципы повернуты против реальной жизни?
– Это как?
– Да вы посмотрите: вы же свои нравственные законы должны выводить из природы человека. Так? Так! А кто человек биологически? Хищник. Травоядным никогда не был. Всегда убивал других для того, чтобы жить. История человечества – это история войн. Так?
– Так. Но, может быть, как раз этот опыт и заставил придумать, как вы говорите, нравственность. А вы попробуйте отнестись к существованию нравственности как к инстинкту самосохранения человечества.
– Ну, это уже вообще что-то мичуринское. Почему-то война воспроизводится сама по себе в каждом поколении, а нравственность вашу каждый раз нужно прививать заново, как, простите, яблоки на грушу. Где же тут инстинкт?.. Да нет, вы не подумайте, я со всем уважением к вам. Иначе не было бы этого разговора… Но не подходят они для этой жизни. Что бы вы ни делали, что бы ни говорили… Вы попробуйте не жмуриться. Вы посмотрите, что народ с вашими принципами делает. Он вашими принципами лень свою, трусость и зависть оправдывает. Вы поглядите, до чего дошло! Вроде есть всё, да? Людей прорва, земли прорва, недра всякие, моря, реки, курорты, наука, культура. И народ такой послушный – удавиться можно! Каждый день миллионы идут трудовой пот проливать. Только кто бы объяснил, что эти миллионы производят? Где оно? Разворовывают? Покажите, кто? Где эти дворцы, где уворованная у народа роскошная жизнь? Двухэтажный дом, заграничная тачка и отдых на Канарах, это что – несметные богатства?.. Даже не смешно.
– Погодите, погодите, Модя. Мы о чем, собственно, говорим?
– Да все о том же. О том. О принципах, которые вы впариваете народу: живи, не мешая другому. Это как, интересно? Вы же вроде как новую жизнь объявили. Реальную. Нас разрешили. Да? Что ж вы трусите? Для кого целку бережете? Вас сама жизнь дожала: стрелять заставила. А вы все равно боитесь. Стреляете и боитесь. Да вы что, совсем охренели? Что за сопли вы развели в газетах! Произошла попытка вооруженного захвата государственной власти, толпы Москву вашу громили, а скольких вы посадили? Пятнадцать человек? И тех через полгода отпустите и еще извинитесь… Вот ваш принцип: не мешай другому. Научите меня, дурака, как это можно. Неужели вы думаете, что это большинство способно уважать, например, мои желания? Да как только ваши совки увидят, что я умнее, смелее и потому, извините, богаче – по стенкам размажут. За то, что нарушаю их главный закон: не высовываться. Быть как все: скромным, трудолюбивым, послушным. Друг, товарищ и брат. Лох – вот ваш идеал. Вы просто жизни боитесь. Себя боитесь. И не надо прятаться за культуру, за образованность. Культура – это тоже не манная каша. Там тоже отбор. И чем выше культура, тем жестче. Вы хоть это понимаете?
– Нет, ну отчего же – это мы как раз понимаем, это мы хорошо понимаем.
– Ага. А чего ж тогда там, на кортах, гусаком ходили? Сверху вниз на нас смотрели? Чем так гордились? Умных книжек много прочитали? А сами хоть одну умную книжку написали?.. А?
– Это риторический вопрос или как?
– Просто вопрос.
– Нет, не написал.
– Почему?
– Таланта, наверно, не хватило.
– А что, все умные книжки написаны талантливыми людьми?
– Разумеется.
– А может, вы, простите, и тут лапшу себе на уши вешаете? Может, умную книжку может написать просто умный, который собственных мыслей не боится. А может, и в вашей сфере талант – это просто смелость?.. Ну ладно-ладно, не будем… Извините, я действительно не в свое полез… Еще понемногу?
Мы чокнулись.
Модя выпил. Пожевал задумчиво губами.
– Как по-вашему, что я тут говорил, все – бред? Или не все?
– Не все.
– Однако есть «но», да?
– Есть.
– Давайте…
– Вы, Модя, насчет лоха подумайте еще. Может, все тут как раз наоборот. Может, вы сами себе противоречите.
Модя скривился:
– Ну вы же умный человек, ну что мы сейчас будем таблицу умножения разбирать. Не хватало нам еще про духовность завестись… Вы что, на лоха обиделись, да?
– Нет, нет, – ответил я вполне искренне.
– Ну и ладушки… А про духовное еще поговорим. Для меня это сейчас еще покруче нравственности. Но уже не сегодня… А вообще поговорили хорошо. Я рад, что не ошибся – с вами можно. С другим бы не говорил… И вы не торопитесь отмахиваться, обдумайте, что я сказал. Нет, не в смысле, что я вас учу. А вообще, по жизни… Где у вас тут руки помыть?
– Сюда.
Модя прикрыл за собой дверь ванной. Через минуту, перекрывая шум спускаемой в унитазе воды, он заговорил уже обычным своим голосом:
– А на корты, как будет настроение, приходите. Если наши рожи нервируют, договоритесь с Пашей на другое время. Дадите старику заработать. Он в простое – клиентов нет. А что, горячей воды нет?
– Послезавтра будет.
– А в моих гостиницах – всегда!
Модя вышел в комнату с мокрым лицом. Я кинул ему полотенце. Он тщательно вытерся и глянул посвежевшим, как будто проснувшимся взглядом.
– Ну что, укатал я вас. А? Поговорили с новым русским?.. Ничего. Это иногда нужно… Ну и извините, если что… Нет, хорошо посидели, – сказал он уже сам себе.
– Хорошо, – искренне ответил я, радуясь, что мы уже идем к лифту и что я провожаю Модю.
Лифт оказался занят. Модя сунул мне жесткую ладонь:
– Я пешком. По лестнице. А ты, мужик, тоже… не горюй… Счастливо тебе.
И, не оглядываясь, нырнул в полумрак лестницы.
Теперь уже ничто не мешало выпитому коньяку. Ноги стали легкими и сильными. В комнате сумрачно, от выдвинутого на середину столика и кресел тесно. Я вышел на лоджию. Небо над горой горело желтым, только что туда закатилось солнце. На плитах двора распласталась крыша Модиной машины. Через пару минут из-под козырька над входом в Дом выкатились его плечи и голова. Модя запрокинул голову, нашел взглядом меня и вскинул руку – большой и указательный палец растопыренной ладони он свел в кольцо и, сделав этим кольцом круговое движение, прошил воздух: коза ностра приветствует!
Я стоял и смотрел, как в просветах крон соскальзывает вниз с горы Модина машина. Потом я поднял голову – затененный, как бы слегка задымленный город и над ним чисто, ясно, просторно – море, жесткое по очертаниям и нежное по цвету. На небе остывают бледно-розовые облака. Солнце только что закатилось за горы.
Поручни лоджии еще теплые.
Жаль, не поговорили всерьез. Амбалу нужно было выговорить обиду. Он ее и выговорил. А поговорить не получилось. Например, о том, зачем нас вообще свело. Ясно же, что всякие случайности и совпадения здесь ни при чем.
А еще томило наличие за спиной полуразоренного стола с закусками, с недопитым коньяком и нетронутой бутылкой муската. Почему-то в этом году я так и не обзавелся своей компанией. А как хорошо было бы сейчас перед ужином собраться всем за этим столом, нормально, не торопясь почесать языки… Да о чем угодно, на худой конец о политике… А может, правда, позвать сейчас соседей по столовой? Татарин-переводчик с женой, симпатичные люди, думал я, не трогаясь с места, наблюдая, как темнеет море, багровеет облачко, тащится через бухту крохотный сухогруз с зажженными огнями.
Утром по узким каменным переулочкам я спускался к набережной. Солнце светило навстречу, с моря потягивал ветерок, нес запахи портового мазутного дымка и водорослей. Пустым синим небом отсвечивали стеклянные витрины, с рекламного плаката очков глядела красотка-мулатка. Меня обгонял худенький паренек с белой шеей, в рубахе, еще хранящей чемоданную складку на спине.
Городской пляж полупустой, полураздетый. Вдоль ограды штабеля неразобранных еще лежаков.
Да бог с ним, с теннисом… Дело не только в пережитом страхе. Как-то очень уж легко оно отвалилось. Такая вот ясная для меня и вполне бессмысленная фраза: теперь я могу туда не ходить. Не обязан. Не повязан. Не должен. Свободен. От чего?!! Неважно, у меня – каникулы. Теперь я могу спокойно, не торопясь, не дергаясь, еще раз прокрутить, что и почему, кто и как. Кем они видели меня и кем видел их я. Нет, не просто лох, который напрягается, чтобы соответствовать. В сущности, был акт признания нашего равенства. В чем равенства? Что ты мелешь? И все-таки приятно вспомнить, как они старались. Без моего присутствия их джентльменский напряг на корте терял смысл. Это был театр для меня! Да? Это еще вопрос, кто больше напрягался, чтоб соответствовать. Они или ты. И кто здесь – лох… А сколько всяких телодвижений было произведено! Какой перезвон стоял: встречались, обговаривали, распределяли, где, кто, как расставить людей.
Нет, приятно вспомнить.
Если, конечно, забыть про пережитый ужас.
Ну а все-таки, что такое страх?.. Страх – штука странная… То ли он животный, то ли – животворный…
Вот про это и надо писать. Этим писать. Только не увлекаться – вряд ли Модя лукавил. Их встреча на корте, или, как теперь говорят, стрелка, к тебе отношения не имела. Ты просто путался у них под ногами, вот и нарвался. И уж никак не в качестве равноправного партнера. Ты, пользуясь их жаргоном, действительно лох. Лох завороженный. Так оно, конечно, безопаснее. Спокойнее. Но, признайся, ты ведь чувствуешь что-то вроде разочарования, а? Может, страх лучше, чем вот такое унижение – клянчить: ну возьмите, ну возьмите меня в свои игры!