Мы не выбирали себе друзей – жизнь сделала это за нас. Между мной и Прадом не было ничего общего, не считая наших переплетшихся на «Капризе» судеб. Мы с ним вели совершенно разную жизнь – и до войны, и во время нее. Ему никогда не приказывали кого-нибудь убить, возненавидеть человека за то, что он носит другую форму или верит в слова другой Книги. Через эту пропасть невозможно было навести мост.
Но Прад был первым, с кем я заговорила после пробуждения, и мы работали вместе, чтобы добиться первого хрупкого перемирия. Этого хватило, чтобы между нами возникла некая связь. По моим ощущениям, у меня было куда больше общего с Прадом, чем со многими товарищами-солдатами. Вне зависимости от того, на какой стороне они были во время войны, все совершили нечто такое, что привело их на этот корабль, – нарушили некий закон. Некоторые нарушения были незначительными или извинительными – кое-какие можно было даже, учитывая боевую обстановку, оправдать с точки зрения морали.
Но дело в том, что никто из нас не мог знать этого наверняка. У каждого была возможность сочинить себе прошлое, солгать о том, что он сделал или, быть может, не сумел сделать. Впрочем, в себе я была абсолютно уверена. А еще в том, что Прад – всего лишь техник, ни в чем не повинный, как и я. Это означало, что мне легче было доверять ему, чем любому солдату или гражданскому на корабле, не считая остальных членов команды. И я думаю, Прад, вполне естественно побаиваясь солдат, которые устроили беспорядки сразу после пробуждения, был рад, что у него есть я – контрольный ориентир, подтверждение того, что солдаты вроде меня не относятся автоматически с презрением к таким, как он.
– Мы можем работать вместе, – сказала я ему, когда всплыли эти сомнения. – Будет трудно, но у нас нет выбора. По сути, мы – всего лишь люди, которые вляпались в дерьмо.
– Я слыхал, что солдаты другие, – нерешительно произнес Прад. – Что они, во всяком случае, отличаются от инженеров и техников, от таких, как я.
В его голосе звучала неуверенность, словно он опасался, что я могу обидеться на такое обобщение.
– В каком смысле?
– Солдаты обычно бывают верующими. Многие из вас читают Книгу, в том или другом варианте. Разве не так?
– А ты со своими коллегами – нет?
– Большинство – нет, – решительно заявил Прад. – Конечно, я знаю несколько техников со склонностью к религии. Но даже они, по моему ощущению, воспринимают все это не так уж серьезно. Скорее они происходили из семьи верующих и не хотели огорчать старших родственников или были слишком привержены традиции. – Помолчав немного, он сказал: – Некоторые из них даже были моими друзьями. Склонность к религии никогда не ставилась вне закона, даже для технического персонала на лайнере Ста Миров.
– У солдат все примерно так же. Да, многие из нас читают Книгу, в нашей или их версии.
– Мне кажется, разница в пренебрежении к чужакам.
– Такое случается, если придавать этому большое значение.
– А ты, Скар, – ты относишься к этим различиям серьезно?
Я немного помолчала, прежде чем ответить. Мне не хотелось, чтобы Прад решил, будто это простой вопрос, не требующий обдумывания.
– Мои родители читали Книгу, и отец, и мать, – сказала я. – Они были верующими, если тебе угодно это так называть. Но их жизнь не состояла лишь из этого. Мать познакомила меня с поэзией Джиресан, хоть ее и объявили вне закона. Отец тоже был человеком широких взглядов. Он любил напоминать, что многие их пророки были и нашими пророками, и наоборот. Что многие заповеди у них и у нас почти одинаковы. Кроме того, здесь никогда не было четкого разграничения. Некоторым на нашей стороне позволялось читать их Книгу, а некоторым на той – нашу. Все гораздо сложнее, чем кое-кто пытается представить.
– Но если твои родители были верующими, разве ты не следуешь их примеру?
Прад щурился, словно пытался мысленно произвести какие-то сложные расчеты. Я покачала головой:
– Меня воспитывали на Книге, заставляли заучивать целые части наизусть. Как и всех нас. В этом смысле Книга – часть меня. Я испытываю привязанность к этому языку, которую даже не могу тебе объяснить.
Прад кивнул, подбадривая меня.
– Кроме того, в ней много обычного здравого смысла, – продолжила я. – Просто хорошие советы о том, что нужно вести достойную жизнь, быть добрым, думать о соседях и все такое. Мой отец был благочестивым человеком, но еще – честным в деловых отношениях. Он опирался в этом на Книгу, невзирая на то что это принесло неприятности нашей семье.
– Значит, Книга способна причинить вред, если следовать ей слишком буквально?
– Возможно. Но в ней много такого, что может помочь, когда тебе требуется принять трудное решение или пережить сложный период жизни.
– Но ты в глубине души не считаешь это все безусловной истиной?
– Если и считала раньше, то уже не помню, когда перестала. Но это не значит, что я отвергаю Книгу. Ее язык по-прежнему прекрасен, ее мудрость все так же приносит утешение. Когда Орвин поймал меня, он думал, что я буду страдать, глядя, как он рвет мою Книгу.
– И ты страдала?
– Меньше, чем он рассчитывал, но страдала. Мне не нравится смотреть на такое.
– Это очень просвещенный взгляд, – сказал Прад. – Я искренне надеюсь, что его разделяют многие твои товарищи. Если это так, есть шанс, что мы действительно сможем ужиться.
– Всегда могут обнаружиться люди ортодоксальных взглядов.
– Ни один из вас не поступил сюда со своей Книгой. Когда вас отправляли в гибернацию, ни у кого не было имущества, кроме той одежды, что на вас. И нигде на корабле нет физических копий Книги. Уж поверь мне, я их искал. Что станут делать верующие без своего Писания?
– Научатся жить без Книги, – пожала плечами я. – Так же как нам придется научиться жить без многого другого.
Конечно, это легче сказать, чем сделать. Потом я добавила:
– Память корабля.
– А что с памятью корабля?
– Ты говорил, что она содержит знания о культуре.
– Ну да.
– Не надо верить в Книгу, хоть нашу, хоть их, чтобы считать эти тексты культурной ценностью. Они должны храниться где-то в памяти, разве не так?
– Нет, – быстро сказал Прад. – Боюсь, они были в первых утраченных секторах памяти, когда корабль принялся защищать базовые данные.
– Ты уверен?
– Да. Я проверил это чуть ли не в первую очередь. Мне очень жаль, Скар.
Мне и в голову не пришло удивиться такому странному стечению обстоятельств – что в нашем великом забывании Книги были утрачены так рано. Но я всегда была изрядно наивной.
Ни один военный план не переживает первого же столкновения с врагом, и наша схема поисков точно так же оказалась безнадежно идеалистичной.
Мы подумали, что нам быстро улыбнулась удача, когда обнаружили солдата без пули. Это оказалась женщина, говорившая на диалекте, похожем на мой, и без труда смешавшаяся с остальными выжившими. Она вполне убедительно рассказывала, чем занималась во время войны. Когда ее привели к Троице, она была изрядно напугана и не понимала, почему ее туда доставили. Возможно, наш пришелец умел маскироваться куда лучше, чем я предполагала.
Но Прад был благоразумно-осмотрителен. А Йесли отметила, что женщина слишком высока и толком не поместится в брошенный скафандр.
– У меня есть пуля! – с яростной уверенностью сказала женщина. – Я помню, как мне ее вводили. Такое не забудешь!
Как оказалось, были и другие, подобные ей. Выяснилось, что примерно у каждого двадцатого пули перестали работать нормально и с ними больше нельзя было связаться через планшетник. Потом мы сообразили, что нетрудно устроить второй этап проверки, при помощи портативного медицинского сканера. Но это оказалось дольше, чем с планшетником, и мы не могли отличить вышедшую из строя пулю от осколка, похожего на нее по размеру и форме. Требовалось больше расспросов, и Троица назначила дополнительных дознавателей, чтобы вдумчивее разбираться со спорными случаями.
Постепенно все они были признаны достоверными.
Мы продолжили поиски. Они вызывали беспокойство, но этого следовало ожидать. Люди и так нервничали после побега Орвина и неприятной истории с Кроулом. Не могли же мы объявить в придачу, что среди нас, вероятно, находится самозванец. Толпа разорвала бы любого человека с непривычным выговором или с малейшими несоответствиями в рассказах.
В море сомнений цепляешься за малейшую истину. Я заставила Прада снова прочитать мою пулю. На ней было больше информации, чем я могла усвоить за одно прочтение. В некотором смысле это было даже трогательно – как много начальство хотело знать обо мне. И теперь вся эта информация проматывалась на планшетнике. То, что я сама плохо помнила. По шепоту пули можно было реконструировать половину моей жизни.
Но я раз за разом возвращалась к фотографиям родителей. Конечно, они уже умерли. А как иначе? Они были потеряны для меня, как и я для них. Я жалела, что у меня нет тех фотографий, где они были счастливы – еще до того, как политика, война и злоба искорежили нашу жизнь.
Но лучше уж такие фото, чем никаких.
– Я не знаю, что делать, – сказала Йесли. – То ли наказать их, то ли наградить за инициативу.
– За что наказать? – спросила я.
– За вандализм.
Удивительно, что при двух поисковых операциях, идущих одновременно, – охотой на Орвина и на нашего зайца – у людей оставалось время на что-то, кроме сна. Но на самом деле они успевали много чего, в том числе драться, трахаться и рассказывать истории.
Рассказывать байки – другое название для ответов на вопросы дознавателя.
Поначалу это было способом заполнить глухие ночные часы, способом избежать мыслей о том, что ждет нас впереди. Каждый хотел знать, с кем ему довелось делить корабль. Но когда всплыли новости, что среди нас чужак, – рано или поздно это неминуемо должно было произойти, – байки изменились. Теперь они сделались разновидностью проверки. Самых уязвимых, тех, у кого лицо от природы выглядело подозрительно, будто им было что скрывать, заставляли рассказывать свою историю снова и снова, проверяя, не всплывет ли какая-нибудь ложь. Это, по сути, не отличалось от допросов, проводимых Троицей, но та, по крайней мере, пыталась сохранять логику и бесстрастие. Некоторые из этих сеансов заканчивались плохо для рассказчика. Смертей не было, нет, но кровь была, а я знала, что мы не можем позволить себе сползти обратно в хаос.