Медленные пули — страница 40 из 151

не починили.

В конце концов я вспомнила о спасательных шлюпках.

Их создали, чтобы по-быстрому уйти, если какие-нибудь двигательные системы на борту выйдут из строя. Для этого в челноках имелись стартовые двигатели, ничего лишнего, но сейчас они послужат другой цели. Выкинут меня с осколка, вытолкнут из этого гравитационного колодца.

Сказано – сделано.

Я устроилась в шлюпке и покинула место аварии, чувствуя перегрузки даже внутри гущи. Долго они не продлились. На дисплее я видела, как ледышка стремительно улетала вдаль, пока не превратилась в крохотный камешек. Ее как раз настигла главная волна кинетической атаки, удары следовали каждые десять секунд или около того. Где-то через минуту осколок просто развалился. От него остался лишь грязный пылевой сгусток, а потом и тот растворился на фоне Воронки.

Надеюсь, у королевы получилось. Может, в ее силах было передать часть своей личности сестрам в ореоле. Если так, для Ярроу еще оставался шанс и в конце концов я ее найду. Я использовала оставшееся топливо шлюпки и запустила ее на медленную эллиптическую орбиту, которая заденет ореол через пятьдесят или шестьдесят лет.

Время меня не беспокоило. Я лишь хотела закрыть глаза и позволить гуще убаюкать меня, вылечить, снова сделать целой. А потом можно и заснуть. Надолго.

В середине девяностых, после «тощих лет», я возобновил сотрудничество с «Interzone». «Спайри и королева» – новелла из этого второго, более успешного периода, и я ее все еще нежно люблю. Возможно, потому, что давалась она чертовски трудно, и каким же облегчением было вычеркнуть ее наконец из моего рабочего распорядка! А может, дело в классных иллюстрациях, которыми ее сопроводили. Или в том, что это мой первый опус, который читатели, пусть и немногочисленные, приняли с энтузиазмом?

Работать над «Спайри и королевой» я начал за несколько лет до публикации и сделал несколько неудачных вариантов, прежде чем нашел правильный «угол атаки». Трудно было оттого, что я одновременно писал «Пространство Откровения» и у меня появлялись некоторые мысли об истории будущего, частью которого этот роман должен был стать. И я то вставлял «Спайри и королеву» в роман, то удалял… пока не пришел к выводу, что этому произведению лучше быть совершенно самостоятельным. И его сюжет – что вообще характерно для моих сюжетов – пустился вскачь, как только я прибег к инструментам триллера: шпионам, предателям и тому подобному. Предоставляю читателю угадать, кого олицетворяют две описанные враждующие группировки, отмечу лишь, что подсказки кроются в именах и названиях. Что же до имени Спайри, то его я взял с дорожного знака, попавшегося мне на глаза в Австралии: он указывал дорогу к какому-то «Спайри-крику».

Меня никогда не оставляло смутное желание вернуться во вселенную Спайри. Возможно, однажды я вернусь… если сумею понять, что случилось там после того, как я дописал последнюю строчку этой новеллы.

Понимание пространства и времени

Часть первая

Кое-что очень странное появилось во внешнем рекреационном пузыре в день, когда умерла Екатерина Соловьева. Увидев это, Джон Ренфру бросился обратно в лазарет, где оставил ее. Соловьева на протяжении многих дней то и дело впадала в беспамятство, но, к счастью, он застал ее еще в сознании. Она почти все время смотрела в панорамное окно, завороженная безмолвными сумеречными просторами за бронированным стеклом. Ее отражение на фоне подножия горы Павлина состояло сплошь из светлых участков, как будто его небрежно нарисовали мелом.

Ренфру перевел дух и произнес:

– Я видел рояль.

Поначалу ему показалось, что она не слышит. Затем отражение губ Соловьевой сложилось в слова.

– Что ты видел?

– Рояль, – со смехом повторил Ренфру. – Здоровенный белый рояль «Бёзендорфер».

– Ну и кто из нас сумасшедший?

– В рекреационном пузыре, – сказал Ренфру. – В том, куда на прошлой неделе попала молния. Наверное, она что-то поджарила. Или наоборот. Что-то заработало.

– Рояль?

– Это только начало. Это значит, что не все сломалось. Что еще есть какая-то… надежда.

– Разве это не самый подходящий момент? – спросила Соловьева.

Хрустнув суставами, Ренфру встал на колени у ее кровати. Он подключил Соловьеву к десятку медицинских мониторов, из которых толком работали три. Мониторы гудели, шипели и пищали с мертвящей регулярностью. Когда их шум становился похожим на музыку – когда в нем начинали мерещиться скрытые гармонии и тональные переходы, – Ренфру понимал, что пора уходить из лазарета. Вот почему он отправился в рекреационный пузырь; там не звучала музыка, но хотя бы можно было посидеть в тишине.

– Подходящий момент? – переспросил он.

– Я умираю. Мне уже ничто не поможет.

– Не факт, – возразил Ренфру. – Системы звукозаписи потихоньку начинают работать. Что на очереди? Возможно, я сумею починить лазарет… диагностический комплект… синтезатор лекарств…

Он указал на ряды погасших серых мониторов и машин под колпаками у стены. Их покрывали полустертые наклейки и многомесячная пыль.

– Предлагаешь молиться о ниспослании еще одной молнии?

– Нет… необязательно.

Ренфру подбирал слова с осторожностью. Он не хотел внушать Соловьевой ложных надежд, но видение вызвало в нем такой прилив оптимизма, какого он не помнил со времен Катастрофы. Они не смогут отменить гибель всех остальных колонистов или еще более важную смерть, о которой до сих пор было сложно говорить. Базовые системы считались сломанными, но, если кое-какие удалось бы починить, он, по крайней мере, попытался бы сохранить жизнь Соловьевой.

– А что тогда?

– Я не знаю. Но знаю, что все не так плохо, как мы боялись… – Он немного помолчал. – Я могу многое попробовать заново. Если не получилось в первый раз, это еще не значит…

– Наверное, рояль тебе привиделся.

– Я знаю, что нет. Это была настоящая проекция, а не галлюцинация.

– А этот рояль…

Отражение на мгновение замерло.

– Ренфру, сколько он протянул? Чисто из интереса.

– Протянул?

– Ты правильно расслышал.

– Он до сих пор там, – ответил Джон. – Был там, когда я ушел. Точно ждал, что кто-то сядет за него и заиграет.

Фигура в кровати шевельнулась.

– Я тебе не верю.

– Соловьева, я не могу тебе показать. Хотел бы, но…

– Я ведь умру? Я все равно умру, так какая разница?

Она помолчала, позволив унылому хору машин набрать мощь и заполнить всю комнату.

– Возможно, к концу недели. И все, что меня ждет, – эти стены и вид из окна. Позволь мне хотя бы увидеть что-нибудь другое.

– Ты действительно этого хочешь?

Отражение Соловьевой утвердительно кивнуло.

– Ренфру, покажи мне рояль. Докажи, что ты не выдумываешь.

Он подумал минуту или две и бросился обратно в рекреационный пузырь, чтобы проверить, на месте ли рояль. Даже бегом путешествие показалось вечностью – по затопленным тоннелям и соединительным мосткам с рядами окон, вверх и вниз по решетчатым пандусам, сквозь громоздкие внутренние шлюзы и душные аэропонные оранжереи, то и дело огибая взорвавшийся пузырь или сломанный шлюз.

Детали инфраструктуры зловеще поскрипывали, когда он мчался мимо них. Под ногами время от времени хрустела стерильная красная пыль, которая всегда просачивается сквозь уплотнения и трещины. Все гнило, распадалось на части. Даже если мертвых воскресить, база сможет поддерживать жизнь не более чем четверти из них. Но рояль символизировал собой нечто отличное от медленного наступления энтропии. Если одна система справилась с явной неисправностью, другие тоже могут.

Он добрался до пузыря и с закрытыми глазами пересек порог. Джон наполовину ожидал, что рояль исчезнет, будучи всего лишь игрой воображения. И все же тот по-прежнему парил в нескольких сантиметрах от пола. Кроме этого, ничто не выдавало в нем проекцию. Он казался полностью материальным, таким же реальным, как все остальное в комнате. Он был ослепительно-белым, отполированным до блеска. Ренфру обошел его, любуясь сочетанием плоских поверхностей и крутых изгибов. И только сейчас заметил, что клавиши до сих пор закрыты крышкой.

Еще несколько минут Ренфру восхищался роялем, забыв о спешке. Инструмент не только будоражил кровь – он был поистине прекрасен.

Вспомнив о Соловьевой, он вернулся в лазарет.

– Ты не очень-то спешил, – сказала она.

– Он до сих пор там, но мне нужно было удостовериться. Ты точно хочешь его увидеть?

– Я не передумала. Покажи мне этот чертов рояль.

Он с крайней осторожностью отключил еще работающие машины и откатил их в сторону. Передвинуть кровать он не мог, а потому поднял Соловьеву и усадил в инвалидное кресло. Ренфру давно уже привык к кажущейся хрупкости человеческих тел при марсианской силе тяжести, но легкость, с которой он поднял женщину, была пугающей и напоминала, как близко подобралась смерть.

Он толком не был знаком с ней до Катастрофы. Но и потом – когда люди на базе почувствовали себя отрезанными от мира и начались первые самоубийства – им понадобилось немало времени, чтобы сблизиться. Это случилось на вечеринке, которую колонисты устроили, поймав сигнал с Земли. Сигнал отправила организованная группа выживших из Новой Зеландии. В Новой Зеландии сохранилось что-то вроде правительства, что-то вроде общества, имевшего подробные планы выживания и возрождения. И ненадолго показалось, что выжившие могли – необъяснимым образом – приобрести иммунитет к использованному в качестве оружия вирусу, который начал косить остальное человечество в июне 2038 года.

Не приобрели. Просто вирус потратил на них чуть больше времени.

Ренфру толкал кресло по извилистому пути, обратно в пузырь.

– Почему… как ты там его назвал?

– «Бёзендорфер». Рояль «Бёзендорфер». Не знаю. Так на нем написано, вот и все.

– Наверное, система что-то вытащила из памяти. Он играл музыку?

– Нет. Ни звука. Клавиши были закрыты крышкой.

– Кто-то должен на нем играть, – сказала Соловьева.

– Я тоже так подумал.

Он продолжал толкать ее вперед.

– По крайней мере, музыка что-то изменит, – сказал он. – Как по-твоему?

– Все, что угодно, изменит.

«Но не для Соловьевой», – подумал он. С этого момента не осталось почти ничего, способного изменить что-нибудь для Соловьевой.

– Ренфру… – мягко произнесла Соловьева. – Ренфру, когда меня не станет… с тобой все будет хорошо?

– Не переживай обо мне.

– Как тут не переживать? Я бы поменялась с тобой местами, если бы могла.

– Не глупи.

– Ты был хорошим человеком. Ты не заслужил того, чтобы стать последним из нас.

Ренфру попытался прикинуться польщенным:

– Кто-нибудь счел бы это привилегией – стать последним выжившим.

– Но не я. Я тебе не завидую. Я точно знаю, что не смогла бы с этим справиться.

– А я смогу. Я смотрел свою психологическую характеристику. В ней написано: «Практичность, умение выживать».

– Я верю, – сказала Соловьева. – Только не сдавайся. Ясно? Сохрани чувство собственного достоинства. Ради всех нас. Ради меня.

Он прекрасно знал, что она имеет в виду.

За изгибом коридора показался рекреационный пузырь. Джон испытал укол тревоги, но затем увидел белый угол рояля, по-прежнему парившего посреди комнаты, и с облегчением вздохнул.

– Слава богу, – сказал он. – Мне не привиделось.

Он вкатил Соловьеву в пузырь и остановил кресло перед зависшим в воздухе видением. Массивный корпус рояля напомнил ему точеное облако. Полированный белый бок казался убедительным, но в нем не было их отражений. Соловьева молчала, глядя в центр комнаты.

– Он изменился, – сказал Джон. – Смотри! Крышка поднята. Видны клавиши. Совсем как настоящие… Я почти могу до них дотронуться. Только я не умею на рояле. – Он усмехнулся женщине в инвалидном кресле. – И никогда не умел. Медведь на ухо наступил.

– Ренфру, здесь нет рояля.

– Соловьева?

– Я сказала: здесь нет рояля. В комнате ничего нет. – Ее голос был мертвым, полностью лишенным эмоций. В нем не слышалось даже разочарования или раздражения. – Здесь нет рояля. Никакого рояля «Бёзендорфер». Никаких клавиш. Ничего. Ренфру, у тебя галлюцинации. Ты вообразил этот рояль.

Он в ужасе уставился на нее:

– Но я его вижу. Он здесь.

Он протянул руку к абстрактной белой массе. Пальцы прошли сквозь оболочку. Но так и должно было быть.

Он по-прежнему видел рояль. Рояль был настоящим.

– Ренфру, отвези меня обратно в лазарет. Пожалуйста. – Соловьева помолчала. – Пожалуй, я готова умереть.

Он надел скафандр и похоронил Соловьеву за внешним периметром, рядом с братской могилой, в которой хоронил последних выживших, когда Соловьева была слишком слаба, чтобы помочь. Рутина казалась знакомой, но когда Ренфру повернул обратно на базу, его скрутила тоска, оттого что все изменилось. Приземистая груда покрытых почвой куполов, труб и цилиндров с виду оставалась прежней, но теперь была действительно необитаемой. Он возвращался в пустой дом, чего прежде не случалось, даже когда Соловьева болела… даже когда Соловьева присутствовала лишь наполовину.

Это было своего рода крещендо. Он обдумал варианты. Можно вернуться на базу и протянуть в одиночестве еще несколько месяцев или лет, на убывающих ресурсах. База «Фарсида» способна поддерживать в нем жизнь сколько угодно, если он не заболеет. Воды и еды хватает, а климатические системы рециркуляции сделаны с большим запасом прочности. Но у него не будет товарищей. Не будет сети, музыки и кино, телевидения и виртуальной реальности. Впереди лишь бесконечные унылые дни, пока смерть не найдет его.

Или можно покончить с этим здесь и сейчас. Нужно лишь открыть выпускной клапан на лицевом щитке. Он уже понял, как обойти защитную блокировку. Несколько секунд мучительной боли – и все позади. А если ему не хватит смелости так поступить – он подозревал, что не хватит, – можно сесть и подождать, пока не кончится запас кислорода.

Есть сотня способов это сделать, если он пожелает.

Он смотрел на лишенную всяких изысков базу под светло-карамельным небом. Выбор был до смешного прост. Умереть здесь и сейчас или умереть на базе, намного позже. В любом случае о его решении никто не узнает. Никто не прочтет панегирик его храбрости, потому что некому больше читать панегирики.

– Почему я? – спросил он вслух. – Почему именно я должен пройти через это?

До сих пор он не испытывал настоящей злости. Теперь ему хотелось кричать, но сил хватило только на то, чтобы упасть на колени и заплакать. Вопрос вертелся у него в голове, ловя себя за хвост.

– Почему я? – повторил он. – Почему именно я? Какого черта именно я должен задавать этот вопрос?

В конце концов он умолк и стал, не шевелясь, смотрел через потертое стекло лицевого щитка на сожженную радиацией почву между своими коленями. Пять или шесть минут он слушал собственные всхлипы. Затем тихий, вежливый голос напомнил, что нужно вернуться на базу и пополнить запас кислорода. Из вежливого голос стал строгим, а затем пронзительным и теперь вопил в голове, край лицевого щитка мигал ярко-красным.

Он встал. Голова уже кружилась от странной эйфорической интоксикации, вызываемой удушьем. Пританцовывая, он пошел обратно к базе.

Он сделал выбор. Как и было сказано в отчете психолога, он был практичен и умел выживать. Он не сдастся.

Пока не станет намного тяжелее.

Ренфру провел первую ночь в одиночестве.

Это оказалось проще, чем он думал, хотя ему хватило осторожности не делать далеко идущих выводов. Впереди были намного более тяжелые дни и ночи. Срыв мог случиться через день, или через неделю, или даже через год, но Ренфру был уверен, что в тот момент его маленькая истерика рядом с кладбищем покажется пустяком. А пока он брел сквозь туман, прекрасно сознавая, что впереди – пропасть и рано или поздно ему придется шагнуть за ее край, если он хочет достичь чего-то вроде душевного равновесия и истинного принятия.

Он бродил по коридорам и пузырям базы. Все казалось до странности привычным. Книги лежали там, где он их оставил, чашки из-под кофе и тарелки ждали, когда их помоют. Заоконные пейзажи за ночь каким-то таинственным образом не сделались более пугающими, и у него не сложилось впечатления, что интерьеры базы стали менее уютными. Никаких незнакомых новых звуков, от которых бегут мурашки по шее; никакие тени не мелькали на краю поля зрения; кровь не холодела в жилах от пристального взгляда незримого наблюдателя.

И все же… все же. Он знал: что-то неладно. Покончив с рутинными делами – чисткой воздушных фильтров, смазкой уплотнений, изучением журналов радиосвязи, на случай если с ним попытаются связаться из дома, – он вернулся в рекреационный пузырь.

Рояль по-прежнему стоял на месте, но кое-что изменилось. Над клавишами появился золотой канделябр. Пламя свечей слегка дрожало.

Рояль словно готовился к чему-то.

Ренфру наклонился сквозь рояль и пропустил пальцы через пламя свечей. Оно было нематериальным, как и сам инструмент. И все же он не удержался и понюхал кончики пальцев. Его мозг отказывался верить, что огонь нереален, ожидая запаха угля или опаленной кожи.

Ренфру кое-что вспомнил.

Он так много времени провел на базе, так долго находился в электронном коконе, что совершенно забыл, как устроен пузырь. В нем появлялись не настоящие голограммы, а проекции, наложенные на поле зрения. Их создавали крошечные имплантаты в глубине глаз, придававшие образам такую материальность, какая была не под силу ни одной проекционной голограмме. Хирургическая процедура имплантации заняла около тридцати секунд, после чего он о ней не вспоминал. Благодаря имплантатам сотрудники базы воспринимали информацию намного более полно, чем позволяли плоские экраны и неуклюжие голограммы. Например, когда Ренфру изучал образец минерала, имплантат накладывал визуальный образ камня на рентгеновскую томограмму его внутренней структуры. Имплантаты также обеспечивали доступ к рекреационным записям… но Ренфру всегда был слишком занят для подобных развлечений. Когда имплантаты начали отказывать – они изначально были рассчитаны на пару лет службы in vivo[5], до замены, – Ренфру попросту забыл о них.

Но что, если его имплантат снова заработал? Тогда неудивительно, что Соловьева не смогла увидеть рояль. Какая-то проекционная система взяла и включилась, выудив случайный фрагмент из развлекательных архивов, а оживший имплантат позволил ему это увидеть.

Значит, еще есть надежда.

– Добрый вечер.

Ренфру вздрогнул при звуке голоса. Его источник немедленно обнаружился: в конце рояля соткался из воздуха невысокий мужчина. Коротышка немного постоял, поворачиваясь в разные стороны так, словно приветствовал обширную, далекую и невидимую аудиторию. Его глаза – почти совсем скрытые за вычурными розовыми очками – лишь на кратчайшее мгновение встретились с глазами Ренфру. Мужчина устроился на стуле, который также появился у рояля, закатал рукава сливового пиджака в турецких огурцах и коснулся клавиш. Пальцы его были необычно короткими, но порхали по клавишам с удивительной легкостью.

Ренфру завороженно слушал. То была первая музыка, которую он слышал за последние два года. Коротышка мог бы сыграть какое-нибудь бескомпромиссно сложное атональное упражнение, и Ренфру все равно остался бы доволен. Но все оказалось намного проще. Мужчина играл на рояле и пел песню, которую Ренфру помнил – хоть и смутно – с детства. Уже тогда это была старая песня, но время от времени ее передавали по радио. Мужчина пел о путешествии на Марс. Это была песня о человеке, который не надеется снова увидеть свой дом.

Это была песня о космонавте.

Ренфру соблюдал ритуал, который они с Соловьевой установили незадолго до ее смерти. Раз в неделю он непременно слушал, нет ли сигнала с Земли.

В последние недели ритуал стал сложнее. Связь между антенной и внутренними помещениями базы оборвалась, поэтому приходилось выбираться наружу. А значит, нужно было выполнить десатурацию, облачиться в скафандр, в одиночку дотащиться от шлюза до лестницы на боковой стороне модуля связи и осторожно подняться на крышу модуля, где на поворотном постаменте стояла антенна. Он не меньше получаса вычерпывал оставленную бурей пыль из поворотного механизма, прежде чем откинуть крышку панели ручного управления, включить систему и набрать на клавиатуре привычную строку команд.

Через несколько мгновений антенна начинала двигаться, со скрежетом преодолевая сопротивление пыли, которая уже просочилась во внутренности. Она раскачивалась и наклонялась в разные стороны, прежде чем замереть, направив сетчатый раструб в сторону Земли. Затем система ждала и слушала. Светодиоды мигали на панели состояния, но ни один не загорался ярким ровным зеленым светом, означающим, что антенна поймала ожидаемый несущий сигнал. Время от времени огоньки мигали зеленым, будто антенна ловила призрачные отголоски откуда-то оттуда, – но тут же гасли.

Ренфру должен был продолжать попытки. Он больше не мечтал о спасении. Он смирился с мыслью о том, что умрет здесь, на Марсе, в одиночестве. И все же ему было бы легче, если бы он знал, что на Земле кто-то выжил, что люди могут начать возрождать цивилизацию. Было бы совсем замечательно, если бы они послали ему сигнал и сообщили, что у них происходит. Даже если выжило всего несколько тысяч человек, не так уж трудно вспомнить о колонии на Марсе и задаться вопросом, как у нее дела.

Но Земля молчала. В глубине души Ренфру знал, что сигнала не будет, сколько ни раскачивай антенну, сколько ни прислушивайся. К тому же скоро антенна сломается, и он не сможет ее починить. Выключив антенну и вернувшись на базу, он старательно записал свое имя в верхней части страницы журнала связи.

Обходя базу, Ренфру делал такие же записи во множестве других журналов. Он писал о поломках и о своих бесплодных попытках ремонта. Вел учет запчастей и инструментов, внося сломанные или отработавшие ресурс предметы в заявку на пополнение запасов. Писал о здоровье растений в аэропонной оранжерее, рисовал листья, отмечал появление и исчезновение различных болезней. Делал отметки о марсианской погоде, которая испытывала базу на прочность, и в глубине души неизменно представлял, как Соловьева одобрительно кивает, довольная его упорным нежеланием впадать в варварство.

Но ни в одной из своих записей Ренфру не упомянул человека за роялем. Он не вполне понимал почему, но что-то мешало ему затрагивать тему видения. Ему казалось, что он может рационально объяснить появление рояля и даже личности, которая была запрограммирована на игру, и все же он до сих пор не был уверен, что ему это не мерещится.

Пианист тем не менее появлялся снова и снова.

Раз или два в сутки, почти каждый день, он возникал из небытия и играл одну или две песни. Иногда Ренфру присутствовал при этом; иногда он находился в другом месте базы, и тут начинала звучать музыка. Он неизменно бросал все дела, бежал в рекреационный пузырь и слушал.

Мелодии почти не повторялись, и коротышка тоже всегда выглядел по-разному. Он постоянно менял костюмы, но дело было не только в этом. Временами у него была лохматая копна рыжеватых волос. Временами он сверкал лысиной или прятал ее под вычурными шляпами. На нем часто были смешные дизайнерские очки.

Мужчина не называл себя, но Ренфру пару раз казалось, что он вот-вот вспомнит его имя. Он мысленно перебирал имена музыкантов двадцатого века и не сомневался, что рано или поздно отыщет нужное.

Тем временем он обнаружил, что за разговорами становится легче. Между песнями мужчина иногда молча сидел, сложив руки на коленях, и словно ждал от Ренфру указаний или просьбы. Тогда Ренфру и заговорил вслух, высказав все то, что вертелось у него в голове после последнего осмотра. Он рассказал музыканту о проблемах с базой, о своем одиночестве, об отчаянии, которое испытывает, оттого что антенна не ловит сигналы с Земли. Мужчина просто сидел и слушал, и когда Ренфру закончил говорить – когда он завершил свой монолог, – расплел пальцы рук и начал что-то играть.

Время от времени мужчина говорил, но обращался, видимо, не к Ренфру, а к большой невидимой аудитории. Он рассказывал о песнях, шутил между номерами, предлагал заказывать музыку. Ренфру иногда отвечал, а иногда пытался уговорить пианиста сыграть одну из песен, которые тот уже исполнял, но, похоже, мужчина ничего не слышал.

И все же это было лучше, чем ничего. Хотя стиль музыки был довольно однообразным и одна или две песни начали время от времени действовать Ренфру на нервы, в целом он был счастливее, когда звучала музыка. Ему нравились песни «Song for Guy»[6], «I Guess that’s Why They Call It the Blues» и «Tiny Dancer». Когда пианист играл, одиночество отступало.

Ренфру старательно ухаживал за могилой Соловьевой. Он помнил и других усопших, но Соловьева для него значила больше остальных: она ушла последней, она была последним человеком в его жизни. Убирать пыль с братской могилы – непосильный труд, но хотя бы о Соловьевой можно позаботиться. Иногда он ходил убирать ее могилу после того, как слушал сигналы с Земли; иногда выполнял десатурацию и надевал скафандр только ради Соловьевой; и каждый раз, возвращаясь на базу, он чувствовал себя очистившимся, обновленным, полным решимости прожить грядущие дни.

Надолго этого чувства не хватало. Но по крайней мере, уход за могилой на время рассеивал мрак.

Иногда уловки не срабатывали и кошмарная реальность представала перед ним во весь рост, но пока что ему удавалось мысленно захлопнуть дверь, как только зарождался крик. Время шло, и он немного адаптировался – мгновения ужаса стали совсем короткими, как пустые белые кадры, вставленные в фильм его жизни.

Находясь снаружи, он часто глядел на небо, особенно когда холодное солнце стояло низко и в светло-карамельном сумеречном небе загорались звезды. В его мозгу вспыхнула яркая и твердая, как алмаз, мысль: человечества больше нет, но разве это значит, что он последнее мыслящее существо во Вселенной? Возможно, там есть кто-то еще?

Как это изменило его чувства?

А что, если там действительно никого больше нет: только пустые световые годы, пустые парсеки, пустые мегапарсеки, и так до самых дальних, самых тусклых галактик, дрожащих на краю видимой части Вселенной?

Что он чувствует в связи с этим? Холод. Одиночество. Свою хрупкость.

И, как ни удивительно, свою ценность.

Часть вторая

Недели сливались в месяцы, месяцы – в длинный марсианский год. База продолжала функционировать, несмотря на мрачные предчувствия Ренфру. Некоторые системы теперь казались даже более надежными, чем когда-либо после смерти Соловьевой, словно нехотя решили сделать вклад в его выживание. По большей части Ренфру был рад: не нужно беспокоиться, что база его подведет. Лишь в самые мрачные мгновения он хотел, чтобы база его убила, быстро, безболезненно, например, тогда, когда он спит или мечтает о лучших временах. Так он погибнет вполне достойно и не нарушит клятву, данную Соловьевой. Она не осудит его за то, что он желает такой смерти.

Но роковой неисправности все не было, и большую часть времени Ренфру удавалось не думать о самоубийстве. Он полагал, что прошел через стадии гнева и отрицания и достиг чего-то вроде смирения.

Хорошо, что ему было с кем поговорить.

Он теперь часто беседовал с пианистом, не вполне отдавая себе в этом отчет. Странно, что пианист отвечал ему. С одной стороны, Ренфру прекрасно понимал, что это плод его воображения: мозг начал заполнять недостающую часть диалога на основе фраз, которые музыкант произносил между песнями. С другой стороны, ответы казались совершенно реальными и абсолютно неподвластными ему, как будто у него больше не было доступа к части мозга, порождавшей их. Возможно, это был своего рода психоз; но даже если так, эффект оказывался благотворным и даже умиротворяющим. Сохранить разум за счет небольшого самоуправляемого помешательства, связанного только с пианистом, – не такая уж высокая цена.

Он до сих пор не знал настоящего имени музыканта. Оно вертелось у него на языке, но Ренфру все не мог его припомнить. Пианист не давал подсказок. Он называл песни, часто рассказывал увлекательные подробности о них, но никогда не говорил, как его зовут. Ренфру попытался получить доступ к программным файлам системы воспроизведения, но вскоре ему надоело пролистывать бесчисленные варианты. Он мог бы копнуть поглубже, но боялся нарушить то хрупкое волшебство, которое вернуло к жизни пианиста. Ренфру решил, что лучше оставаться в неведении, чем рисковать утратой хоть и призрачного, но товарища.

– Не очень-то у меня интересная жизнь, – сказал Ренфру.

– Пожалуй. – Пианист посмотрел в окно, за которым были похоронены остальные колонисты.

– Но по правде говоря, это намного лучше альтернативы.

– Наверное, – с сомнением протянул Ренфру. – Но что мне делать до конца своих дней? Не могу же я просто болтаться по базе, пока не упаду замертво.

– Что ж, выбор всегда есть. Может, заняться чем-нибудь более осмысленным?

Пианист коснулся клавиш, наигрывая мелодию.

– Научиться играть на рояле? А какой в этом смысл, пока ты рядом?

– Не рассчитывай на то, что я всегда буду рядом. Но вообще-то, я имел в виду чтение. Здесь же есть книги? Настоящие бумажные книги.

Ренфру представил, как пианист изображает открывание книги, и кивнул без особого энтузиазма:

– Почти тысяча.

– Представляю, во сколько это обошлось – привезти их сюда.

– Их не привозили… большинство, по крайней мере. Напечатали здесь на переработанной органике. Их печатали и переплетали в автоматическом режиме, и можно было запросить экземпляр чуть ли не любой книги, которую когда-либо напечатали. Разумеется, это больше не работает… тысяча книг – все, что осталось.

– Ренфру, ты уже это знаешь. Зачем ты рассказываешь мне?

– Потому что ты спросил.

– И то верно. – Пианист поправил очки на переносице. – Тысяча книг – это немало, тебе хватит надолго.

Ренфру покачал головой. Он уже просмотрел книги и знал, что интересных куда меньше тысячи. Большинство книг напечатали развлечения ради – с техническими журналами и документацией можно было свериться в любой момент с помощью глазных имплантатов или наладонников. Не меньше двухсот изданий предназначались для детей и подростков. Еще три сотни были напечатаны на русском, французском, японском и других незнакомых ему языках. У него было время, но не все время в мире.

– И сколько остается книг, которые ты готов прочитать? Сотен пять?

– Не совсем, – ответил Ренфру. – Я пытался читать беллетристику. Не стоит. Очень тоскливо читать о том, как другие люди жили своей жизнью до Катастрофы.

Пианист взглянул на него поверх очков:

– Тебе не угодишь. И что останется, если отбросить беллетристику?

– Остальное не лучше. Дневники путешественников… биографии исторических деятелей… атласы и книги по естествознанию… все это напоминает мне о том, чего я больше никогда не увижу. Я больше никогда не промокну под ливнем. Не услышу птиц, не увижу моря, не…

– Хватит, я понял. Вычеркни также подарочные издания. Все равно гостей, которые любят их листать, можно не ждать.

Ренфру сделал это. Гора книг становилась все меньше. Остались философские труды: «Философские исследования» Витгенштейна, «Бытие и ничто» Сартра, «Слова и вещи» Фуко, десяток других.

– Кто их напечатал?

– Не знаю.

– Должно быть, парень был чертовски одинок. И как они тебе?

– Я старался как мог.

Ренфру пролистал их, очарованный и вместе с тем неприятно пораженный плотностью философских рассуждений. Да, авторы пытались разобраться в главных вопросах, занимавших человечество. Но книги были почти совсем оторваны от всего, что Ренфру считал повседневной реальностью, и он мог обращаться к ним, не испытывая горечи утраты и ужаса, которой сопровождалось чтение других книг. Не то что бы он отметал доводы философов как бессмысленные, но, поскольку в книгах говорилось о человечестве в целом, это было намного менее болезненно, чем когда Ренфру приходилось думать о каком-нибудь другом человеке. Он был в состоянии смириться с гибелью человечества.

Мысль об утрате конкретного человека – вот что было поистине невыносимо.

– Стало быть, немецкие зануды тебе зашли. Хорошо. Что еще?

– Ну, есть еще Библия, – ответил Ренфру.

– Ты ее читал?

– С религиозным рвением. – Ренфру пожал плечами. – Извини. Так себе шутка.

– А теперь… после Катастрофы?

– По правде говоря, я начал задумываться о том, о чем раньше никогда не думал. Зачем мы здесь? Зачем я здесь? Что все это значит? Что все это будет значить, когда меня не станет? Впрочем, найти толковые ответы я не надеюсь.

– Возможно, ты не там ищешь. Что еще осталось от твоей кучи книг?

– Научная литература, – ответил Ренфру. – Математика, квантовая физика, теория относительности, космология…

– Разве ты не говорил, что все это можно было читать с наладонников?

– Это что-то вроде учебников. Не передовой край науки, но и не безнадежно устаревшие сведения. Для кого-то это было легким чтивом.

– Похоже, именно то, что тебе нужно. Вряд ли это сильно действует на нервы. Мне казалось, ты тоже был ученым.

– Геологом, – подтвердил Ренфру. – Не нужно разбираться в тензорной алгебре, чтобы изучать камни.

– Учиться никогда не поздно. У тебя полно времени. И если начистоту, это должно быть проще, чем выучить японский.

– Наверное. Но ты так и не сказал, ради чего мне утруждаться.

Пианист посмотрел на него с внезапной серьезностью. Зеркальные стекла его очков казались окнами, пробитыми в сияющий серебряный мир.

– Ради того, о чем ты только что говорил. Ради ответов на вопросы, которые ты ищешь.

– И что, несколько учебников по физике вправду что-то изменят?

– Зависит от тебя. Все зависит от того, действительно ли ты хочешь понять. Насколько глубоко хочешь заглянуть.

Пианист снова повернулся к клавишам и начал играть «Saturday Night’s Alright for Fighting».

Пианист был прав. Все зависело от того, насколько глубоко он хотел заглянуть.

Но разумеется, дело было не только в этом. Его подстегивало что-то еще. Странно, но он чувствовал, что несет некую обязанность, словно на его плечах лежало ниспосланное свыше бремя. Он больше не сомневался, что остался последним человеком, и давно уже не надеялся, что на Земле кто-то выжил. Разве не должен он поэтому прийти к итоговому пониманию того, что значит быть человеком? Свить воедино разрозненные нити из доступных ему книг? Он знал, что у его успеха будет лишь один свидетель. Но ему казалось, что если он потерпит неудачу, то подведет миллиарды живших до него. Он почти физически ощущал, как их ожидания ложатся на него тяжким бременем из прошлого, побуждая обрести то непростое понимание, которое вечно ускользало от этих людей. Они мертвы, но он еще жив, и теперь они заглядывают ему через плечо, с нетерпением ожидая, что он решит загадку, которая оказалась им не по зубам.

– Привет, гений! – поздоровался пианист через неделю после того, как Ренфру углубился в исследования. – Еще не разгадал тайну Вселенной?

– Не валяй дурака. Я только начал.

– Ладно-ладно. Но насколько я понимаю, ты чуточку продвинулся.

На пианисте был сверкающий белый костюм и огромные очки в форме звезд. Он то и дело усмехался и наигрывал не самые удачные свои мелодии.

– Смотря что ты имеешь в виду… Если то, что я усердно читаю и пока мне все более или менее понятно… – Он пожал плечами. – Пока все просто.

– Ага.

– Но я не питаю иллюзий, что так будет всегда. Вообще-то, я прекрасно понимаю, что станет намного сложнее. Сейчас я наверстываю упущенное и даже не пытаюсь выйти за рамки существующих теорий.

– Ясно. Нечего учиться бегать раньше, чем ходить.

– Вот именно.

Пианист пробежал пальцами по клавишам, сыграв бурное глиссандо.

– Но ты же расскажешь мне о том, что успел узнать?

– Тебе действительно интересно?

– Ну конечно! Иначе я бы не спрашивал.

Он рассказал пианисту о том, что успел узнать.

Он ознакомился с двуединой историей космологии и квантовой механики, двух ветвей человеческой мысли, зародившихся в начале двадцатого века. Одна имела дело с бескрайним и древним, другая – с микроскопическим и эфемерным. Космология изучала галактики и сверхскопления галактик, движение галактик и расширение Вселенной. Квантовая механика имела дело с бурлящим, не поддающимся определению котлом субатомной реальности, в которой можно было одновременно находиться в нескольких местах, а совершенно незыблемые концепции, такие как расстояние и одностороннее течение времени, становились до неприличия гибкими.

Изучение концепций классической космологии требовало богатого воображения и способности воспринимать пространство и время как разные грани единого целого. Но стоило Ренфру сделать эту мысленную поправку – что стало немного проще благодаря практике, – как остальное сделалось лишь вопросом проработки масштаба и деталей. Он словно держал в уме архитектурный образ просторного темного собора. Поначалу требовалось громадное усилие воли, чтобы вообразить основные компоненты здания: хоры, неф, трансепты, шпиль. Постепенно, однако, эти базовые элементы закрепились в его сознании, и он смог сосредоточиться на декоре, контрфорсах и горгульях. Освоив классическую космологическую модель, он без особого труда пересмотрел свой мысленный архитектурный план, чтобы включить в него инфляционную космологию и модели, разработанные позже. Масштаб становился все грандиознее, ракурсы все смелее, но он был в состоянии представить что угодно внутри некой метафорической структуры, будь то идея галактик, нарисованных на поверхности раздувающегося воздушного шара, или «фазовый переход» воды, тающей в замерзшем бассейне.

С квантовой механикой этот фокус не прошел. Ренфру очень быстро понял, что математика – единственный способ понять квантовую механику; больше ничто не помогало. В повседневной человеческой жизни не было подходящих метафор, чтобы визуализировать корпускулярно-волновой дуализм, принцип Гейзенберга, квантовую нелокальность или любое другое парадоксальное свойство микроскопического мира. Человеческий разум просто не создал подходящих мыслительных инструментов, чтобы воспринимать квантовые концепции в сжатом виде. Попытки «понять» их в повседневных терминах были тщетными.

Ренфру было бы непросто с этим смириться, не окажись он в хорошей компании. Почти все великие мыслители, которые имели дело с квантовой механикой, так или иначе сталкивались с этой проблемой. Одни смирились, другие сошли в могилу с неотступным подозрением, что под изменчивой неопределенностью квантовой механики лежит слой привычного Ньютонова порядка.

Даже если квантовая физика была «верна», как это туманное представление о реальности согласовывалось с жесткими положениями общей теории относительности? Обе концепции на удивление точно предсказывали поведение Вселенной в областях своего применения, но все попытки объединить их провалились. Квантовая механика давала абсурдные результаты, если ее применяли к макроскопическим объектам реального мира: котам, ящикам, роялям «Бёзендорфер», сверхскоплениям галактик. Общая теория относительности пасовала, если ее применяли к крохотным объектам, будь то Вселенная через мгновение после Большого взрыва или бесконечно плотное и бесконечно компактное ядро черной дыры.

Мыслители уже три четверти века безуспешно гонялись за этой мифической единой теорией. Но что, если на момент Катастрофы все части головоломки собрали и надо было только окинуть их свежим взглядом?

«Как знать?» – подумал Ренфру. И улыбнулся. Не слишком ли самонадеянно – думать, что он добьется успеха там, где остальные потерпели неудачу? Возможно, но, с учетом уникальности его ситуации, нет ничего невероятного. И даже если он не преуспеет в решении главной задачи, на этом пути его могут ждать полезные откровения.

По крайней мере, будет чем заняться.

И все же он забегает вперед. Необходимо понять квантовую механику, прежде чем он сможет разрушить ее и заменить на что-нибудь более блестящее и элегантное. На то, что будет полностью согласовываться с каждым подтвержденным предсказанием общей теории относительности и полностью объяснит все мелкие расхождения в наблюдениях… и в то же время позволит делать новые предсказания, которые можно проверить.

– Ты уверен, что все еще хочешь через это пройти? – спросил пианист.

– Да, – ответил Ренфру. – Больше, чем когда либо.

Его товарищ посмотрел на братскую могилу.

– Что ж, это твои похороны.

И заиграл «Candle in the Wind».

Ренфру снова включил антенну. Она со скрежетом вернулась к жизни; шестеренки с трудом преодолевали сопротивление просочившейся пыли, наводя тарелку на цель. Были сумерки, Земля сверкала яркой точкой в нескольких градусах над горизонтом. Антенна зафиксировалась. Ренфру посмотрел вдоль главной оси, желая убедиться, что устройство и вправду направлено на планету, а не в сторону из-за дефекта механики или программы. Как и всегда – насколько он мог судить, – тарелка была направлена на Землю.

Он ждал, пока вспыхнут огоньки на панели состояния. Несмотря ни на что, в нем теплилась надежда, что мигающий сигнальный светодиод загорится ровным зеленым светом. Это означало бы, что антенна предположительно поймала радиопередачу.

Несмотря ни на что, в нем теплилась надежда, что кто-то еще посылает сигналы.

Но панель сообщила то же, что и всегда. Без шансов; не слышно ничего, кроме потрескивания межпланетных помех.

Ренфру нажал на кнопки, чтобы убрать тарелку, и отошел от панели управления, наблюдая, как механизм убирает антенну, чтобы она в целости и сохранности ожидала следующего положенного визита.

На панели что-то сверкнуло: светодиод на мгновение загорелся и тут же погас. Для Ренфру это было подобно блеску золота в ручье для старателя. Он неоднократно наблюдал за тем, как убирается антенна, но светодиод в лучшем случае тускло мерцал. На этот раз он загорелся слишком четко, слишком ярко для случайной помехи. Нет, точно не показалось.

Он велел себе сохранять спокойствие. Если бы светодиод загорелся, когда антенна была направлена на Землю, – что ж, это могло бы что-то значить. Могло бы. Но механизм убирал антенну, и она всего лишь скользила по пустому небу.

И все же в космосе полно радиосигналов, но сколько из них попадает в узкий диапазон частот, на который настроена антенна? Возможно, она и вправду что-то поймала, если электронная начинка не пришла окончательно в негодность.

Есть только один способ узнать.

Ренфру направил тарелку обратно на Землю. Он пристально следил за панелью, поскольку в прошлый раз не обращал на нее внимания во время движения антенны.

И вот она: та же самая вспышка. Увидев ее во второй раз, он понял, что светодиод загорался и гас строго определенным образом.

Как будто антенна скользила по источнику мощного радиоизлучения.

Как будто там что-то было.

Ренфру дал задний ход и повторил цикл, на этот раз вручную наводя антенну на сигнал. Он покачивал тарелку в разные стороны, пока не решил, что светодиод горит ярче всего, после чего уставился на ровный зеленый свет с нарастающим опасливым удивлением.

Он записал координаты источника, памятуя, что наткнулся на него благодаря чистой случайности и что необязательно поймает таинственный сигнал, убирая антенну через день или через неделю. Но если записать положение источника и следить за ним час за часом, а затем день за днем, он по крайней мере сможет понять, что это – движущийся в Солнечной системе объект или далекий источник радиоизлучения за пределами Галактики, который только кажется искусственным.

Ренфру боялся делать далеко идущие выводы. Но если это местный объект, если он находится в Солнечной системе… последствия могут быть весьма серьезными.

Особенно для него.

Волнение Ренфру сдерживалось осторожностью. Он пообещал себе не говорить о сигнале с пианистом, пока не уверится, что объект и вправду отвечает всем его надеждам и является материальным подтверждением того факта, что кто-то выжил.

Он предполагал, что открытие помешает ему сосредоточиться на изысканиях, подобно тому как ученики отвлекаются на происходящее за окном. К его удивлению, все оказалось наоборот. Вероятность того, что будущее таит сюрпризы, что оно не предопределено, что он необязательно умрет в одиночестве и необязательно на Марсе, подстегнула любознательность Ренфру. Он удвоил усилия в попытке разобраться с квантовой механикой, проглатывал залпом страницы текста, который еще несколько дней назад казался непонятным и непостижимым, а теперь был совершенно ясным, прозрачным, даже детским в своей простоте. Он начал смеяться от радости при каждом ощутимом шаге к намеченной цели. Он почти не ел и пренебрегал некоторыми не слишком важными обязанностями по техническому обслуживанию базы. И когда источник радиоизлучения не исчез – все сильнее казалось, что некий объект приближается к Марсу, – к Ренфру пришло чувство, что он участвует в гонке; что он в каком-то смысле обязан справиться с задачей до того, как прибудет источник; что его откровений будут ждать.

По ночам к нему приходили космологические сны, становясь все более грандиозными и амбициозными, по мере того как ширились его научные знания. С лихорадочным ощущением повторения он подвел итог истории Вселенной, от первого мгновения ее существования до величественного симфонического расцвета разума.

В начале не было ничего: ни пространства, ни времени, ни даже понятия бытия, и в то же время он ощущал трепет некой возможности, как будто ничто балансировало на грани грандиозной неустойчивости, словно нерожденная Вселенная отчаянно хотела воплотиться. Так случалось с еженощной неминуемостью: не столько взрыв, сколько настройка тонкого часового механизма. Хитроумно упакованные структуры разворачивались невероятно быстро, трансформируясь в вакуум, расширяющийся со сверхсветовой скоростью. Ренфру снилось, как симметрии разламываются на части, как масса и энергия разделяются, как сила и материя образуют сложные структуры. Ему снилось, как атомы стабилизируются, потом объединяются в молекулы и кристаллы и эти простые строительные блоки дают начало химии. Ему снилось, как из газа конденсируются галактики, как в этих галактиках на мгновение вспыхивают сверхмассивные юные звезды. Каждое следующее поколение звезд было стабильнее предыдущего. Звезды эволюционировали и умирали, творя металлы и выкашливая их в межзвездное пространство. Из этих металлов конденсировались миры – сперва раскаленные и обжигающие; затем кометы проливались на их кору дождем, гася жар и даруя океаны и атмосферу.

Ему снилось, как стареют миры. В некоторых условия благоприятствовали развитию микроскопической жизни. Но Вселенной пришлось стать намного старше и больше, прежде чем появилось кое-что поинтереснее. И даже тогда миры, где животные вышагивали по дну морей, прежде чем выползти на сушу, сочась слизью, были редкими и драгоценными.

Еще реже встречались миры, где этим животным удавалось осознать себя. И все же раз или два в миллиард лет такое случалось. Иногда живые существа даже осваивали инструменты, изобретали языки и обращали свои взоры на звезды.

Ближе к концу одного из наиболее ярких космологических снов Ренфру задумался о редкости разума во Вселенной. Перед ним расстилалась галактика, в спиральных кремово-белых рукавах которой то и дело вспыхивали рубины холодных сверхгигантов и пронзительно-синие искры самых жарких звезд. Он видел на спирали галактики несколько свечей, какими прежде украшали праздничные торты. Их было около десятка, раскиданных беспорядочно, – неровная полоса, не слишком близкая ни к ядру галактики, ни к внешним краям. Огни свечей слегка колебались, а затем один за другим стали гаснуть.

Пока не осталась всего одна свеча. По правде говоря, она была даже не самой яркой из десятка.

Ренфру охватило страшное беспокойство из-за уязвимости этой одинокой свечи. Он искал над плоскостью галактики и под ней, искал в соседних галактиках, но свечей нигде больше не было.

Ему отчаянно хотелось обнять эту последнюю свечу, защитить от ветра и сохранить живое пламя. Он услышал, как пианист поет: «И мне кажется, что ты прожила свою жизнь…»

Свеча погасла.

Кругом была пустота. Ренфру, охваченный дрожью, проснулся, бросился в раздевалку, затем к шлюзу и, наконец, к ждущей его антенне, чтобы вновь поймать тот радиосигнал.

– Мне кажется, я понял, – сказал он пианисту. – Жизнь должна быть, чтобы наблюдать за Вселенной, иначе во всем этом нет никакого смысла. Это как концепция наблюдателя в квантовой механике: он сводит неопределенную систему к единственной возможности, открывает ящик и принуждает кота выбирать между жизнью и смертью…

Пианист снял очки и протер их рукавом. С минуту он молчал, удостоверяясь, что стекла чистые, и лишь потом водрузил очки обратно на нос.

– Так вот о чем ты думаешь? Это и есть твое великое озарение? Что Вселенная нуждается в наблюдателе? Что ж, открывайте шампанское. Хьюстон, у нас результат.

– Это лучше, чем ничего.

– Верно. И как только Вселенная справлялась пятнадцать миллиардов лет, пока мы не предъявили ей разумного наблюдателя? Ты правда утверждаешь, что все было туманным и неопределенным, пока некоему безымянному пещерному человеку не явилось космическое откровение? Что внезапно вся квантовая история каждой частицы в видимой Вселенной – вплоть до самого далекого квазара – замерла в одном определенном состоянии только потому, что у некоего болвана в медвежьей шкуре мозги были устроены чуточку иначе, чем у его предка?

Ренфру вспомнил свой сон о галактическом диске, утыканном свечами.

– Нет… я этого не говорил. Были и другие наблюдатели до нас. Мы всего лишь последние.

– А эти другие наблюдатели – они были постоянно? Неразрывная череда, до первого мига творения?

– Вовсе нет. Разумеется, Вселенной пришлось достичь некоего минимального возраста, прежде чем сложились условия для развития жизни… разумной жизни. Но как только это произошло…

– Но это же чушь, детка. Какая разница, сколько времени никто не наблюдает за Вселенной – секунду или десять миллиардов лет? По мне, так никакой.

– Послушай, я стараюсь, ясно? Как могу. В любом случае… – Ренфру испытал внезапный прилив вдохновения. – Нам и не нужны другие наблюдатели. Мы наблюдали всю историю Вселенной за счет красного смещения: чем оно больше, тем глубже в прошлое мы заглядывали. Все потому, что скорость света конечна. В противном случае информация из самых отдаленных уголков Вселенной достигала бы нас мгновенно и мы не могли бы видеть предыдущие эпохи.

– Черт возьми, парень, ты говоришь как космолог.

– Возможно, я мог бы им стать.

– Только не пытайся построить на этом карьеру, – ответил пианист и, сердито покачав головой, заиграл «Bennie and the Jets».

Через неделю Ренфру сообщил пианисту новость. Его товарищ наигрывал на рояле призрачный мотив, который еще не соткался в настоящую музыку.

– И ты до сих пор мне ничего не сказал? – воскликнул пианист с уязвленным и разочарованным видом.

– Мне надо было все проверить. Надо было проследить за сигналом, удостовериться, что мне не показалось и он действительно заслуживает внимания.

– И?..

Ренфру улыбнулся:

– Я думаю, он действительно заслуживает внимания.

Пианист сыграл несколько нот-льдинок и саркастично обронил:

– Неужели?

– Я серьезно. Это навигационный сигнал радиомаяка космического корабля. Он повторяет один и тот же код, снова и снова. – Ренфру наклонился поближе. Он облокотился бы о голографический рояль, если б мог. – Он становится сильнее. То, что издает этот сигнал, приближается к Марсу.

– Не факт.

– Возможно. Но эффект Доплера тоже нужно учитывать. Частота сигнала немного меняется день ото дня. Если сложить эти два факта, получится, что корабль корректирует курс для выхода на орбиту.

– Повезло тебе.

Ренфру отошел от рояля. Он не ожидал, что его товарищ воспримет новость настолько равнодушно.

– Корабль приближается. Разве ты не рад за меня?

– Я вне себя от восторга.

– Не понимаю. Я же так этого ждал: новости, что кто-то выжил, что ничего еще не закончилось.

Впервые за время их знакомства Ренфру повысил голос на пианиста:

– Какого черта ты воротишь нос? Ревнуешь при мысли, что не будешь моим единственным товарищем на веки вечные?

– Ревную? Вряд ли.

Ренфру пробил кулаком белое ничто рояля.

– Так покажи, что тебе не все равно!

Пианист убрал руки с клавиш. Он осторожно закрыл крышку и сложил руки на коленях, как в тот раз, когда Ренфру впервые увидел его, посмотрел на Ренфру с равнодушным видом – и даже если по его глазам можно было что-то прочитать, их надежно скрывали очки со стеклами в форме звезд.

– Показать, что мне не все равно? Без проблем. Ты совершаешь огромную ошибку.

– Это не ошибка. Я знаю. Я все перепроверил…

– Все равно ошибка.

– Корабль приближается.

– Что-то приближается. Возможно, совсем не то, что ты ожидаешь увидеть.

Ренфру закипел от ярости:

– С каких это пор ты знаешь, чего я ожидаю и чего нет? Ты всего лишь кусок программного кода.

– Как скажешь, милый. Только напомни: когда в последний раз программный код пробуждал в тебе искренний интерес к фундаментальному устройству Вселенной?

Ответить было нечего. Но надо было что-то сказать.

– Они приближаются. Я знаю, что они приближаются. Все будет хорошо. Вот увидишь, когда корабль придет.

– Ты причинишь себе немало вреда.

– Как будто тебе не все равно. Как будто тебе может быть не все равно.

– Ренфру, ты нашел способ сохранить здравый рассудок, пусть для этого пришлось впустить в свой мир кусочек безумия, играющий на рояле. Но за здравый рассудок нужно платить, и не мне. Цена заключается в том, что ты не можешь позволить себе даже проблеск надежды, потому что надежды всегда разбиваются вдребезги; и когда твои надежды разобьются, ты погибнешь так же верно, как если бы принял медленный яд. – Пианист посмотрел на Ренфру с внезапным интересом ученого. – Как по-твоему, сколько фиаско ты способен выдержать, парень? Одно, два, три? Я бы не поставил на три. Мне кажется, три сотрут тебя в порошок. Два повергнут в пучину отчаяния.

– Что-то приближается, – жалобно произнес Ренфру.

– Какое-то время мне казалось, что у тебя хватит мужества пройти через это. Я думал, ты оставил надежду, выгнал ее за порог. Но ошибался: ты вновь впустил ее в дом. Теперь она будет ходить за тобой по пятам, словно голодный полоумный волк.

– Это мой волк.

– Еще не поздно прогнать его прочь. Ренфру, не подведи меня. Я надеюсь, ты не испортишь все, чего мы достигли.

Той ночью Ренфру снились не космологические построения, а что-то более странное и беспокойное. То был не сон о прошлом, потому что он научился гнать их прочь: печаль и тоска об утраченном при пробуждении были невыносимы. И не столь же тревожный сон о гостях, о людях, которые спускаются с холодного ясного неба рядом с базой. Они входили в шлюз с цветами – гавайскими гирляндами – и совершенно бесполезными, но любовно завернутыми в красивую бумагу подарками. Их лица поначалу казались незнакомыми, но к концу каждого визита, как раз перед пробуждением, они начинали превращаться в старых друзей и близких. Ренфру еще не научился гнать прочь подобные видения и, учитывая новость о радиосигнале, не сомневался, что как минимум одно из них отравит его сон в ближайшие дни.

Но этот сон был не таким. В нем Ренфру встал с постели посреди ночи, словно лунатик, прокрался по коридорам в медицинскую лабораторию, где умерла Соловьева, и засунул голову в один из еще работавших сканеров. На главном экране появился мерцающий сиреневый снимок его черепа. Вынув голову из сканера и изучив распечатку, он обнаружил, что его оптические имплантаты не функционируют уже много лет; он никак не мог увидеть «Бёзендорфер», не говоря уже о разговорчивом призраке, который на нем играет.

Проснувшись утром, Ренфру не смог заставить себя заглянуть в медицинскую лабораторию: вдруг он уже побывал там ночью.

Днем он пристально следил за радиосигналом. Тот становился все сильнее и демонстрировал эффект Доплера, быстро перемещаясь на фоне звезд в зоне притяжения Марса. Затем сигнал изменился, превратившись во всплески другого двоичного шума, такого же бессмысленного. Он наверняка что-то значил – Ренфру знал это и усилил бдительность.

На следующий день метеор пронесся по сумеречному небу, оставив за собой огненный след, и упал за ближней грядой холмов, под темным зонтом парашютов.

– Пойду погляжу, где они приземлились, – сказал Ренфру.

– Далеко?

– Не знаю, насколько далеко. Вряд ли дальше западного маркера.

– До него целых двадцать километров.

– Я возьму машину. Она еще на ходу.

– Ты никогда не ездил на ней один. Если что-то пойдет не так, обратная дорога будет долгой.

– Все будет хорошо. Я поеду не один.

Пианист начал что-то говорить, но Ренфру не слушал.

Он выполнил десатурацию, надел скафандр, забрался в скелетообразный багги и отправился встречать гостей. Пока машина с сетчатыми колесами подскакивала и виляла на пути к горизонту, Ренфру испытывал волнение и восторг, будто собирался на свидание с прекрасной и таинственной незнакомкой, которая могла стать его любовницей к концу вечера.

Но когда он перевалил гряду и увидел упавший корабль, то понял: внутри нет человека, который привел его на Марс. Аппарат был слишком мал для этого и не мог оказаться даже возвратным модулем большого корабля, кружащего по орбите. Всего лишь грузовой контейнер, тупоносый цилиндр размером с микроавтобус. Он запутался в своих парашютах и сдутых газовых подушках, которые развернул перед ударом о землю.

Ренфру припарковал багги и десять минут убирал ткань с двери грузового контейнера. При повторном вхождении в атмосферу наклейки, флаги и информационные таблички сгорели почти дотла, но Ренфру знал, что́ нужно делать. Когда база еще была обитаема, он иногда вытягивал короткую соломинку и ездил за грузовым контейнером, который падал в стороне от обычного посадочного маяка.

Он сожалел, что это не корабль с экипажем, но грузовой контейнер – тоже неплохо. Возможно, они все-таки смогли наладить инфраструктуру. Посылать пилотируемый корабль было бы слишком накладно, понятное дело. Но им все равно хватило духу не забыть о Марсе, даже если они смогли отправить всего лишь одноразовый грузовой контейнер. Он должен быть благодарен и за это. В контейнере запросто могут оказаться ценные лекарства и детали механизмов, что избавит его от ряда насущных проблем. Они могли даже прислать, в качестве знака доброй воли, кое-какие предметы роскоши: из тех, что у синтезаторов получались не слишком хорошо.

Ренфру коснулся бронированной панели рядом с дверью, за которой находился пиротехнический механизм отделения. Но прежде чем он открыл ее, его внимание привлекла одна из обугленных надписей. Это была информационная табличка с буквами, нанесенными по трафарету.

HTCV-554

ГРУЗОВОЙ ТРАНСПОРТНЫЙ КОРАБЛЬ

ДЛЯ ПЕРЕЛЕТА ПО ЭЛЛИПСУ ГОМАНА

ЗАПУСК ЗАПЛАНИРОВАН: КАГОСИМА 05/38

ПУНКТ НАЗНАЧЕНИЯ: БАЗА «ФАРСИДА», МАРС

ГРУЗ: ЗАПАСНАЯ ЛАЗЕРНАЯ ОПТИКА

ВЛАДЕЛЕЦ: «КОРПОРАЦИЯ РАЗВИТИЯ МАРСА»

Согласно информационной табличке, грузовой контейнер должны были запустить с космодрома Кагосимы за месяц до того, как разразилась эпидемия. Возможно, табличка содержала неправильную информацию; возможно, контейнер подготовили, снабдили надписью и держали на стартовой площадке, пока эпидемия не пошла на убыль и не началось возрождение…

Но зачем посылать ему стекло?

Ренфру с невыносимой ясностью понял, что корабль не держали на стартовой площадке. Он был запущен именно тогда, когда планировали его владельцы, вовремя, с грузом прецизионной оптики, которая могла бы очень пригодиться раньше, когда база была полностью обитаема и они нуждались в стабильных поставках лазерной оптики для изыскательских работ.

Но где-то между Землей и Марсом грузовой контейнер сбился с пути. Когда разразилась эпидемия, контейнер потерял связь с наземной системой отслеживания, которая должна была указывать путь. И все же он не затерялся в межпланетном пространстве. Тупая навигационная система заставила его сделать лишнюю петлю вокруг Солнца для экономии топлива, прежде чем наконец поймала сигнал марсианского маяка.

Ренфру, вероятно, засек контейнер вскоре после этого.

Он побрел обратно к багги, забрался в открытый кузов, сел на место водителя и даже не стал пристегиваться. Он следил за своим дыханием. Разочарование еще не оглушило его, но он чувствовал, что оно приближается, скользит, как хорошо смазанный поршень. Ему придется несладко, когда оно нахлынет. Навалится на грудь всей тяжестью Вселенной. Выдавит из него жизнь; вынудит открыть лицевой щиток шлема, если он не успеет добраться до дома.

Пианист был прав. Он позволил надежде вернуться в его мир, и теперь надежда заставит его заплатить.

Он включил максимальную скорость. Багги забуксовал, взметая пыль, и рванул с места. Ренфру покатил прочь от грузового контейнера, не желая на него смотреть, не желая даже ловить его отражение в зеркалах заднего вида.

До базы оставалось пять километров, когда он налетел на булыжник и машина перевернулась. Ренфру полетел кувырком с водительского места, и последним, что он увидел – последним, что он запомнил, – был острый край скалы, который должен был разбить его лицевой щиток.

Часть третья

И все же Ренфру очнулся.

Сознание стремительно вернулось к нему и оказалось кристально ясным. Он помнил все, помнил аварию вплоть до последней секунды. Похоже, это случилось всего несколько минут назад: он почти чувствовал вкус крови во рту. И в то же время воспоминание казалось нечеловечески давним, окаменевшим до твердости и хрупкости коралла. Он находился на базе, а не рядом с разбитым багги. Сквозь слипшиеся от сна щелки глаз виднелся знакомый интерьер. Он пришел в себя на той самой лазаретной койке, где умерла Соловьева. Он поднял руку, коснулся лба, вздрогнул, вспомнив, как камень разбил щиток, еще раз вздрогнул, вспомнив, как камень на мгновение коснулся кожи, как кожа надавила на кость, как кость поддалась этому давлению, когда край камня проломил его череп, подобно тому как атомный ледокол разбивает твердый арктический паковый лед.

Кожа под пальцами была гладкой, невредимой. Он коснулся подбородка и почувствовал щетину – той же длины, с которой он отправился к контейнеру. Мышцы затекли, но это было вполне естественным после тяжелого рабочего дня. Он сел на койке, коснулся босыми ногами холодного керамического пола. На нем был нижний комбинезон, который он надел под скафандр, прежде чем выйти наружу. Но этот комбинезон казался более чистым и накрахмаленным, чем ему помнилось, и, когда он посмотрел на рукав, там не было привычных дыр и потертостей.

Двигаясь все увереннее с каждым шагом, Ренфру подошел к окну медицинской лаборатории. Он помнил отражение лица Соловьевой в стекле, когда та узнала о рояле. Тогда были сумерки, теперь же – середина дня. По мере того как он стряхивал остатки сна, глаза начинали различать детали и текстуры с неведомой доселе ясностью.

Снаружи были странные предметы.

Они располагались между базой и предгорьем, словно шахматные фигуры, случайным образом расставленные в пыли. Определить их высоту было сложно – то ли несколько метров, то ли несколько десятков метров, – поскольку пространство между фигурами и базой было каким-то смутным и ускользающим, что мешало Ренфру прикинуть расстояние. Не мог он с уверенностью описать и форму объектов. То ему виделись вполне материальные глыбы кристаллов, наподобие турмалина с красно-зелеными переливами, то витражные окна, пробитые в самом сердце реальности, то призматические структуры, существовавшие только в том смысле, что у них были края и углы, без поверхностей и внутреннего объема. И при этом между разными формами не наблюдалось никаких переходов.

Он немедленно понял, что формы живые и знают о нем, но страха не испытал.

Ренфру отправился в раздевалку, пересчитал исправные скафандры и убедился, что их количество не изменилось после аварии. Никаких следов повреждений у шлемов на полке.

Он оделся и вышел в марсианский день. Фигуры были на месте, окружая базу, подобно выветрившимся камням огромного неолитического кромлеха. И все же они, казалось, стали ближе и больше, преображаясь сильнее и быстрее. Они заметили его появление и были рады ему; этого они и ждали.

Он по-прежнему не испытывал страха.

Одна из фигур, на вид больше других, поманила Ренфру к себе, и земля поплыла и вздыбилась под ним, побуждая сократить дистанцию. Превращения стали еще более лихорадочными. Монитор скафандра сообщал, что воздух снаружи такой же холодный и разреженный, как всегда, но сквозь шлем доносился звук, какого Ренфру не слышал за все свое пребывание на Марсе. То была череда высоких дрожащих нот, подобных звукам стеклянной гармоники, и их издавали пришельцы. В них слышались восторг и ожидание. Ренфру должен был бы прийти в ужас, впасть в ступор – но только стал сильнее.

Он осмелился поднять взгляд.

Если пришельцы, которые собрались вокруг базы, были экипажем, то нечто, нависшее над базой, – нечто, занявшее три пятых неба и больше похожее на метеосистему, чем на механизм, – видимо, было их кораблем. Огромный застывший взрыв цветов и форм, при виде которого Ренфру захотелось съежиться в глубине своего черепа. Само существование пришельцев и их корабля означало, что все его знания, вся мудрость, которую он собирал по крупицам, – не более чем царапина на каменном лике реальности.

Ему предстоял очень долгий путь.

Он опустил глаза и подошел к подножию самого большого пришельца. Хор достиг пронзительного ликующего крещендо. Теперь, вблизи, мелькание размеров и форм прекратилось. Над ним нависала полупрозрачная кристаллическая глыба, сквозь которую можно было разглядеть слегка искаженный пейзаж.

Когда пришелец заговорил, Ренфру показалось, будто сама Вселенная нашептывает секреты ему на ухо:

– Тебе лучше?

Ренфру чуть не засмеялся такому банальному вопросу.

– Да… мне лучше.

– Это хорошо. Мы волновались. Очень-очень волновались. Мы довольны, что ты поправился.

Хор стих. Ренфру понимал, что другие пришельцы наблюдают за беседой между ним и самой крупной фигурой и что в их молчании есть что-то безгранично уважительное и даже раболепное.

– Когда ты сказал, что я поправился… ты имел в виду… – Ренфру сделал паузу, тщательно подбирая слова. – Это вы помогли мне?

– Да, мы тебя вылечили. Мы тебя вылечили и выучили твой язык на основе связей в твоем разуме.

– Я должен был умереть. Когда перевернул багги… Я думал, что я умер. Я знал, что я умер.

– У нас было достаточно образцов, чтобы восстановить твое тело. Это наш подарок. Но только ты можешь сказать, хорошо ли у нас получилось.

– Я чувствую себя как всегда. Только лучше, будто меня вывернули наизнанку и как следует помыли.

– На это мы и рассчитывали.

– Можно я кое-что спрошу?

Пришелец мигнул располагающим оттенком розового.

– Ты можешь спрашивать о чем угодно.

– Кто вы? Что вы здесь делаете? Почему прилетели сейчас?

– Мы – Сущность. Мы прилетели, желая сохранить и возродить, что возможно. Мы прилетели сейчас, потому что не могли прилететь раньше.

– Но совпадение… прилетели сейчас, после того как мы столько ждали… прилетели сейчас, как раз после того, как мы самоуничтожились. Почему вы не могли прилететь раньше и помешать нам все испортить?

– Мы прилетели так быстро, как смогли. Как только мы поймали электромагнитное излучение вашей культуры… мы отправились в путь.

– Какое расстояние вы преодолели?

– Больше двухсот ваших световых лет. Наш корабль движется очень быстро, но не быстрее света. Прошло больше четырехсот лет с тех пор, как мы поймали радиосигналы и узнали о вас.

– Нет, – возразил Ренфру, качая головой. Как пришельцы могли сделать столь глупую ошибку? – Это невозможно. Радио изобрели позже. Телевидение появилось лет сто назад, радио на двадцать или тридцать лет раньше… но не четыреста лет. Вы не могли поймать наши сигналы.

Пришелец принял успокаивающий бирюзовый оттенок.

– Ты ошибаешься, но это вполне естественно. Ты был мертв дольше, чем ты думаешь.

– Нет, – тупо произнес он.

– Это так. Разумеется, ты не помнишь того, что случилось за это время.

– Но база выглядит точно такой же, какой я ее оставил.

– Твой дом мы тоже починили. Если хочешь, мы вернем ему прежний вид.

Ренфру ощутил, что начинает принимать случившееся, осознавать, что пришелец говорит правду.

– Если вы вернули меня…

– Да, – произнес пришелец, побуждая его продолжать.

– А остальные? Как же остальные люди, которые умерли здесь, – Соловьева и другие до нее? Все люди, которые умерли на Земле?

– На Земле не осталось форм, которые можно возродить. Мы можем показать тебе, если хочешь… но нам кажется, что это будет неприятным зрелищем.

– Почему?

– Мы уже пробовали. Гибель жизни всегда расстраивает, даже таких механистических существ, как мы. Особенно после столь долгой и беспрерывной эволюции.

– Гибель жизни?

– Вымерло не только человечество. Вирус, который погубил ваш вид, был способен изменяться. Со временем он поглотил все формы жизни на планете. Остался только он: вечно пожирающий самое себя, бесконечно реплицирующийся.

Для Ренфру это не стало огромным ударом. Он уже смирился с тем, что человечество исчезло и он никогда не увидит Землю. Не требовалось больших усилий для принятия того факта, что утрачена и сама Земля вместе со сложной системой жизни.

Но и радости это ему не доставило.

– Ладно, – нерешительно сказал он. – А как же люди, которых я похоронил здесь?

Ренфру понял, что пришелец выражает сожаление. Его грани стали темно-оранжевыми.

– Образцы не подлежали восстановлению. Их похоронили в гробах вместе с влагой и микроорганизмами. Время довершило остальное. Да, мы пытались… но материала для работы не осталось.

– Я тоже умер здесь. Почему со мной все иначе?

– Ты находился в холодном и сухом месте. Для нас это имело решающее значение.

Выходит, он мумифицировался, испекся под безжалостным стерилизующим солнцем, вместо того чтобы сгнить в земле со своими друзьями. Он провел под марсианским солнцем почти триста лет… Как он выглядел, когда его достали из остатков скафандра? Выбеленный, перекрученный, перевитый узловатыми остатками мышц и тканей. Его можно было бы принять за кусок плавника, будь на Марсе плавник.

Все это было удивительно и жутко, почти невыносимо. Он остался последним живым человеком, затем умер, а теперь стал первым человеком, которого воскресили пришельцы.

Первым и, возможно, последним: он чувствовал, что даже кажущиеся божественными силы Сущности ограниченны. Пришельцы вынуждены подчиняться указаниям Вселенной в отношении того, что возможно и что нет, точно так же как человечество, или пыль, или атомы.

– Зачем? – спросил он.

Охристый импульс сигнализировал о замешательстве пришельца.

– Зачем что?

– Зачем вы вернули меня к жизни? Почему я вам интересен?

Пришелец обдумал его слова, переливаясь разнообразными оттенками, от оранжевого до ярко-алого. Следом и остальные пришельцы приняли тот же цвет, один за другим.

– Мы помогаем, – сказал вожак Ренфру. – Это то, что мы делаем. То, что мы делали всегда. Мы – Сущность.

Он вернулся на базу и попытался заниматься привычными делами, как будто никакой Сущности не было. И все же пришельцы постоянно виднелись за окном. Подкрался вечер, и они стали ярче и ближе, точно собрали дневной свет и теперь излучали его, немного изменив свои очертания. Он закрыл ставни, предусмотренные на случай бури, но это не помогло. Он не сомневался, что корабль по-прежнему балансирует в вышине, нависает над базой, словно охраняет его жизнь, ставшую бесконечно драгоценной.

Привычные занятия Ренфру утратили всякий смысл. Пришельцы не просто возвратили базу в состояние, предшествовавшее аварии багги. Они устранили все повреждения, накопившиеся со времен гибели человечества, и теперь системы базы функционировали лучше, чем за все время после ее возведения. Какими бы бессмысленными ни были рутинные обходы, они придавали его жизни структуру, которой больше не существовало. Ренфру чувствовал себя белкой, из чьей клетки убрали колесо.

Он отправился в рекреационный зал и включил систему. Все функционировало в соответствии с замыслом проектировщиков. Наверное, пришельцы починили его имплантат или, по крайней мере, не стали удалять. И все же, прокрутив множество вариантов, он обнаружил: с пианистом что-то случилось.

Тот по-прежнему был здесь – теперь Ренфру даже знал его имя, – но товарищ, которого он помнил, исчез. Теперь пианист вел себя, как все прочие искусственные личности. Ренфру по-прежнему мог говорить с ним, и пианист по-прежнему мог отвечать, но их разговоры стали совсем другими. Пианист принимал заявки, шутил, но и только. Если Ренфру пытался поговорить о чем-нибудь, кроме музыки, если он пытался втянуть пианиста в спор о космологии или квантовой механике, в ответ тот лишь смотрел на него вежливо, но озадаченно. И чем больше Ренфру упорствовал, тем меньше осознанности оказывалось в сгенерированном имплантатом лице. Перед ним был лишь призрачный обрывок развлекательной системы.

Ренфру знал, что пришельцы не «починили» пианиста в том смысле, в каком починили остальную базу. Но, прибыв, они разрушили – намеренно или нет – иллюзию дружеского общения. Возможно, они исправили какое-то завихрение в мозгах Ренфру, когда собирали его заново. А может, сам факт их прибытия заставил его подсознание отбросить умственный костыль.

Он знал, что это ничего не значит. Пианиста не существовало в реальности. Сожалеть о его отсутствии нелепо – все равно что оплакивать смерть того, кого видел во сне. Он придумал пианиста; на самом деле его товарища никогда не было.

И все же он чувствовал, что потерял друга.

– Прости, – сказал он, глядя в вежливое, но озадаченное лицо. – Ты был прав, а я ошибался. Мне следовало оставить все как есть. Зря я тебя не послушал.

Повисла неловкая пауза, затем пианист улыбнулся и поднес пальцы к клавиатуре.

– Сыграть что-нибудь?

– Да, – сказал Ренфру. – Сыграй «Rocket Man». В память о былых временах.

Он впустил Сущность в базу «Фарсида». Кристаллические формы вскоре были повсюду. Они распространялись и приумножались в безумном вихре радужных цветов, превращая унылые интерьеры в таинственные гроты, освещенные волшебными фонарями. Удивительно красиво и волнующе. Ренфру хотелось плакать при мысли, что никто больше этого не увидит.

– Но все можно изменить, – сказал ему вожак. – Мы прежде не говорили об этом, но ты можешь обдумать кое-какие варианты.

– Например?

– Мы восстановили тебя и сделали немного моложе, чем до несчастного случая. Попутно мы много узнали о вашей биологии. Мы не можем возродить Землю или вернуть к жизни твоих товарищей на Марсе, но мы можем дать тебе других людей.

– Я не понимаю.

– Мы без труда создадим тебе новых товарищей. Вырастим их в ускоренном темпе или остановим твое старение на то время, пока дети растут.

– А что потом?

– Ты сможешь с ними скрещиваться, если захочешь. Мы исправим любые генетические аномалии.

Ренфру улыбнулся:

– Марс – неподходящее место, чтобы растить детей. По крайней мере, так мне когда-то сказал один друг.

– Но теперь есть только Марс. Из-за этого что-то меняется? Мы можем создать обитаемую зону на Земле и пересадить тебя туда.

Они обращались с ним как с растением, невероятно редкой и нежной орхидеей.

– А я замечу разницу?

– Мы можем отрегулировать твои органы чувств таким образом, что Земля будет казаться прежней. Или исправить твои воспоминания в соответствии с нынешними условиями.

– Почему вы просто не можете вернуть все, как было? Несомненно, вы легко справитесь с вышедшим из-под контроля вирусом.

Пришелец стал пронзительно-синим. Ренфру уже знал, что этот оттенок означает вежливый упрек.

– Это против наших правил. Вышедший из-под контроля вирус стал самостоятельной формой жизни с огромным потенциалом. Уничтожить его – все равно что стерилизовать твою планету в те времена, когда твои собственные одноклеточные предки пытались закрепиться на ней.

– Для вас настолько важна жизнь?

– Жизнь бесценна. Возможно, нужен машинный интеллект, чтобы это понимать.

Пронзительно-синий цвет сменился на успокоительный оливково-зеленый.

– Учитывая, что мы не можем вернуть Землю в прежнее состояние, возможно, ты передумаешь и примешь наше предложение насчет товарищей?

– Не сейчас, – ответил он.

– Быть может, позже?

– Я не знаю. Я очень долго был один. Возможно, лучше ничего не менять.

– Ты много лет мечтал об обществе. Почему ты отвергаешь его теперь?

– Потому что… – Ренфру запнулся, сознавая, что пришелец не может его понять. – Когда я был один, я проводил много времени в раздумьях. Я ступил на этот путь и не уверен, что прошел его до конца. Мне еще многое нужно уложить в голове. А вот когда я закончу…

– Возможно, мы поможем тебе с этим.

– Поможете мне понять Вселенную? Поможете мне понять, что означает быть последним живым человеком? Или даже последним мыслящим существом во Вселенной?

– Это не первый случай. Мы – очень древняя культура. В наших странствиях мы встречали множество других видов. Одни уже вымерли, другие изменились до неузнаваемости. Но многие были заняты такими же поисками, как ты. Мы наблюдали и время от времени вмешивались, чтобы помочь им понять. Мы будем искренне рады оказать тебе подобную помощь. Если мы не можем дать тебе товарищей, позволь хотя бы поделиться с тобой мудростью.

– Я хочу достичь понимания пространства и времени и моего места в них.

– Путь к истинному пониманию полон опасностей.

– Я готов. Я уже сделал много для этого.

– Тогда мы поможем. Но это долгий путь, Ренфру. Это долгий путь, и ты едва ступил на него.

– Я хочу пройти его до конца.

– Ты перестанешь быть человеком задолго до того, как приблизишься к концу. Такова цена понимания пространства и времени.

По шее Ренфру пробежал предостерегающий холодок. Пришелец предупреждает его не просто так. В своих странствиях он мог видеть много страшного.

И все же он сказал:

– Я согласен на все. Начинай. Я готов.

– Сейчас?

– Сейчас. Но прежде чем мы начнем… не зови меня больше Ренфру.

– Ты хочешь взять другое имя, чтобы обозначить новый этап своих поисков?

– С этой минуты меня зовут Джон. Называй меня так.

– Просто Джон?

Он торжественно кивнул:

– Просто Джон.

Часть четвертая

Сущность что-то сделала с Джоном.

Пока он спал, пришельцы изменили его разум: наводнили своими крошечными кристаллическими аватарами, чудесным образом переставив нейроны местами. Проснувшись, он по-прежнему чувствовал себя самим собой, нес тот же груз воспоминаний и эмоций, с которым отходил ко сну. Но внезапно он обрел способность понимать идеи, которые всего несколько часов назад казались непреодолимо сложными. Перед аварией он пробовал на ощупь теорию суперструн, подобно тому как путешественник ищет проход через коварную горную гряду. Он так и не нашел легкого пути, так и не смог покорить лежавшие перед ним головокружительные вершины, но чудом очутился на другой стороне, и дорога сквозь препятствие оказалась до обидного простой. За теорией суперструн лежала объединенная территория М-теории, но и ее он вскоре покорил. Джон наслаждался открывшимся ему пониманием.

Он все больше начинал думать в терминах комнаты, пол которой – абсолютная истина о Вселенной: откуда она взялась, как устроена, что означает быть мыслящим существом в этой Вселенной. Но этот пол был очень похож на ковер, поверх которого лежали еще ковры, один на другом – несовершенные подобия самого нижнего слоя. Каждый слой мог выглядеть убедительно, мог десятилетиями или веками выдерживать любые искания, не выдавая своего изъяна, но рано или поздно таковой обнаруживался. Стоило потянуть за крошечную торчащую нитку – например, расхождение между наблюдением и теорией, – как вся ткань слоя расползалась на части. Подобные революции отличались тем, что к моменту их наступления следующий слой уже проглядывал. Лишь последний ковер, сам пол, не будет содержать логических нестыковок, нитей, за которые его можно распустить.

«Можно ли понять, что ты уже достиг пола?» – спрашивал себя Джон. Некоторые мыслители считали, что полной уверенности никогда не будет. Можно лишь продолжать испытывать ковер на прочность, тянуть за разные нитки, чтобы проверить, насколько прочно они вплетены. Если через десятки или тысячи лет узор останется целым, мы предположим, что итоговая мудрость обретена. Но точно знать невозможно. В 10 001 году может быть сделано пустяковое наблюдение, совершенно невинное с виду, которое в конце концов докажет, что внизу лежит еще один слой.

Так можно продолжать до бесконечности, никогда не обретая уверенности.

Или – как полагали другие мыслители – итоговая теория может обладать собственной гарантией подлинности, золотой нитью логического обоснования, вплетенной в математический язык, с помощью которого она выражена. Сама природа теории может означать, что на более глубокое описание Вселенной рассчитывать не следует.

Но и тогда ты будешь делать наблюдения. Ты будешь испытывать ее на прочность.

Джон продолжал учиться. М-теория стала далеким и незначительным препятствием, заслоненная устрашающими объединенными теориями, которые пришли ей на смену. Эти теории затрагивали не только вещество и пространство-время, но также сознание, энтропию, информацию, сложность и рост реплицирующихся структур. На первый взгляд казалось, что они описывают все значимые аспекты Вселенной.

Но каждая из них, в свою очередь, оказалась несовершенной, неполной, противоречащей наблюдениям. Ошибка в расчетной массе электрона, в двадцать втором знаке после запятой. Расхождение между наблюдаемым и расчетным отклонением света звезд вблизи вращающейся черной дыры, на одну десятитысячную долю. Едва заметное несовпадение между расчетными и наблюдаемыми свойствами инерции в высокозаряженном пространстве-времени.

В комнате было много ковров, и у Джона кружилась голова при мысли, что между ним и полом еще много слоев. Конечно, он далеко продвинулся, но оттого лишь острее понимал, какой долгий путь ему еще предстоит.

Сущность время от времени переделывала его, обращая старение вспять, чтобы у него хватило времени на изыскания. Но с каждым скачком понимания все ближе становились фундаментальные ограничения органического человеческого мозга, сплетенного из нескольких сотен миллиардов нейронов, втиснутых в крошечную костяную коробку.

– Ты можешь остановиться сейчас, – сказала Сущность на сотый год его поисков.

– Или что? – спокойно спросил Джон.

– Или мы продолжим с некоторыми изменениями.

Джон согласился. Это означало, что он на время перестанет быть человеком, но, учитывая, как далеко он зашел, цена казалась вполне приемлемой.

Пришельцы закодировали имеющиеся структуры его разума в таком же теле, как у них. Для Джона переход в механистический субстрат мыслящего кристалла оказался совершенно безболезненным, тем более что Сущность заверила его в полной обратимости процесса. Избавившись от ограничений плоти и масштаба, он продвинулся еще дальше. Отныне ему казалось, что, будучи человеком, он словно смотрел в телескоп с обратной стороны. По сравнению с чертогами разума, в которых он теперь обитал, его прежнее жилище казалось жалким и тесным, словно клетка для кроликов. Удивительно, что он вообще хоть что-то понял.

Но Джон еще не закончил.

Прошла тысяча лет. То и дело добавляя себе новые возможности, он превратился в километровый кристаллический курган на вершине горы Павлина. Он был намного больше любого из пришельцев, но этого следовало ожидать: он исследовал слои реальности, которые они давно нанесли на карту и из которых смиренно удалились. Однажды обретя понимание, Сущность больше не нуждалась в нем.

Теперь на Марсе были и другие люди. Джон в конце концов принял предложение Сущности – сотворить ему товарищей, и пришельцы создали детей, которые с тех пор выросли и стали сперва родителями, а затем бабушками и дедушками. Но когда Джон согласился на возрождение человечества, это не имело ничего общего с его потребностью в общении. Он слишком далеко ушел от других людей и уступил лишь потому, что Сущности явно хотелось развлечься, найти себе дополнительное занятие. Но даже несмотря на то что Джон не мог ассоциировать себя с кишащими вокруг новичками, он испытал удовольствие, потратив немного сил на их развлечение. Он изменил свою внешнюю структуру – которая использовалась только для самых тривиальных задач по обработке данных – и теперь напоминал изящный хрустальный дворец фей со шпилями, куполами и зубчатыми стенами. В сумерках он мерцал отраженным солнечным светом, бросая разноцветные отблески на бескрайние просторы нагорья Фарсида. У его подножия вилась желтая дорожка. Он стал объектом паломничества и пел для паломников, которые брели вверх и вниз по тропе.

Прошли тысячелетия. Разум Джона погружался все глубже.

Он сообщил Сущности, что преодолел восемнадцать парадигматических слоев реальности, каждый из которых потребовал обновления нейронных сетей, прежде чем смог полностью понять теорию со всеми ее следствиями и выявить изъян, который вел на следующий уровень.

Сущность ответила, что, насколько им известно, нынешнего уровня понимания Джона за всю историю достигли меньше пятисот других разумных существ.

И все же Джон не останавливался, сознавая, что во всех значимых аспектах теперь превосходит интеллект Сущности. Пришельцы помогали ему, руководили его преображением, но лишь смутно понимали, каково теперь быть Джоном. По их данным, до этой точки дошло меньше ста отдельных существ из ста разных культур и все они уже вымерли.

Сущность предупредила, что впереди лежат опасные воды.

Архитектурные изыски Джона вскоре стали непомерным бременем для хрупкой геологической структуры горы Павлина. Джон мог бы укрепить древний вулкан, чтобы тот выдерживал его растущие размеры и массу, но вместо этого решил полностью оторваться от земли. В течение двадцати шести тысяч лет он парил в густеющей марсианской атмосфере на батареях антигравитационных генераторов, большей частью принимая форму рояля «Бёзендорфер», воссозданного по его самым давним человеческим воспоминаниям. Он плыл над просторами Марса, одинокий, как облако, и время от времени наигрывал медленные мелодии, которые падали с неба раскатами грома.

И все же вскоре он стал слишком велик даже для атмосферы. Тепловыделение, ставшее результатом его мыслительных процессов, стало оказывать неблагоприятное влияние на климат Марса.

Настала пора покинуть планету.

В космосе он активно рос во все стороны в течение пятнадцати миллионов лет. Раскаленные голубые звезды рождались и умирали, пока он расправлялся с очередным крепким орешком. Человеческие цивилизации гудели вокруг, словно мухи. Он знал, что в них есть существа, которые тоже стремятся обрести понимание. Он желал им успеха, но с таким преимуществом на старте его никто не мог обойти. За прошедшие годы его плотность увеличилась, и теперь он состоял в основном из твердой ядерной материи. Затем он эволюционировал до субстратов из чистых кварков. К этому времени его гравитация стала огромной, и Сущность укрепила его могучими балками из экзотической материи, взяв их из заброшенной транспортной червоточины давно исчезнувшей культуры. Питание он получал от двойного пульсара; титанический часовой механизм служил лишь чистому процессу мышления.

И все же Джон забирался все глубже и глубже.

– Я… что-то чувствую, – сказал он Сущности в один прекрасный день.

Они спросили, что именно, опасаясь его ответа.

– Что-то ждет впереди, – сказал он. – До него всего несколько слоев. Я пока толком не вижу его, но совершенно точно чувствую.

Они спросили, на что это похоже.

– На конец, – ответил Джон.

– Мы всегда знали, что он настанет, – сказала Сущность.

Пришельцы сообщили, что всего семь других разумных существ достигли текущего уровня прозрения Джона, но за последние три миллиарда лет – ни один. Они также сказали, что ему придется снова измениться для следующих прозрений, стать еще плотнее, сжаться в мыслящее ядро, которое едва способно выдерживать чудовищную собственную гравитацию.

– Ты станешь нестабильным, – предупредили они. – Сами мыслительные процессы будут толкать тебя навстречу критическому радиусу.

Он знал, что имеется в виду, но хотел, чтобы они произнесли это вслух.

– И что тогда?

– Ты станешь черной дырой. Никакая сила во Вселенной не сможет предотвратить твой коллапс. Те самые опасные воды, о которых мы уже говорили.

Они произнесли «уже говорили», как будто имели в виду «уже говорили сегодня утром», а не «уже говорили на более раннем этапе истории Вселенной». Впрочем, Джон давно привык к грандиозным временны́м шкалам Сущности.

– Я все равно хочу, чтобы вы это сделали. Я зашел слишком далеко, чтобы сдаться сейчас.

– Как скажешь.

И они превратили его в огромное кольцо сверхплотной материи, балансирующее на грани коллапса. В могучем гравитационном поле молниеносные мыслительные процессы замедлились, зато в распоряжении Джона оказались бескрайние вычислительные ресурсы.

Он много раз обогнул всю Галактику.

С каждым пройденным слоем все сильнее ощущалась близость конца, итогового, прочного, как скала, субстрата реальности. Джон знал, что это пол, а не очередной иллюзорный мираж завершенности. Он почти добрался до него, его великие поиски почти подошли к концу. До прибытия осталось всего несколько мыслей… всего несколько часов долгого дня Вселенной.

И все же Джон остановился в своих раздумьях.

– Что-то не так? – участливо спросила Сущность.

– Не знаю. Может быть. Я думал о том, что вы сказали прежде: мои собственные мыслительные процессы могут толкнуть меня за грань.

– Да, – подтвердила Сущность.

– Любопытно, что это будет означать?

– Это будет означать смерть. На эту тему много спорили, но текущее состояние понимания таково: никакая полезная информация не может покинуть черную дыру.

– Верно. На мой взгляд, чертовски похоже на смерть.

– Тогда, возможно, тебе стоит остановиться, пока не поздно. По крайней мере, перед тобой мелькнул последний слой. Разве этого недостаточно? Ты зашел дальше, чем мог мечтать, ступая на этот путь.

– Да.

– Что ж, давай на этом закончим. Важно не то, что осталось сделать, а то, чего ты уже достиг.

– Я бы хотел. Но кое-что не дает мне покоя, я не могу не думать об этом.

– Не стоит. В твоем нынешнем состоянии опасно думать о чем угодно.

– Я знаю. Но мне кажется, это может быть важно. Как вы думаете, совпадение или нет, что я достиг этой точки на своем пути в тот самый миг, когда оказался на грани коллапса?

– По правде говоря, мы об этом думали мало, не считая чисто практических аспектов.

– А я думал. И продолжаю думать. Давным-давно я узнал об одной теории насчет новых вселенных.

– Продолжай… – осторожно сказала Сущность.

– Будто бы они могут рождаться в черных дырах, где не действуют обычные правила пространства и времени. Идея в том, что когда в черной дыре образуется сингулярность, она распускается и становится новой вселенной, со слегка другими законами физики. Вот куда уходит информация: в трубу, в новую вселенную. Мы не видим признаков этого снаружи, поскольку расширение происходит в направлении, на которое мы не можем указать. Новая вселенная не всегда возникает и расширяется внутри нашей, словно облако от взрыва, но вполне возможно, что это происходит каждый раз, когда где-нибудь в нашей Вселенной образуется черная дыра. Собственно говоря, наша Вселенная сама могла родиться из чьей-то черной дыры.

– Нам знакомо это предположение. К чему ты ведешь?

– Возможно, это не совпадение. Возможно, именно так все и должно быть. Нельзя обрести истинное понимание Вселенной, не оказавшись на грани гравитационного коллапса. И в миг, когда ты обретаешь это понимание – когда последний кусочек мозаики встает на место и ты наконец видишь последний слой реальности, – ты падаешь за край, наступает необратимый коллапс.

– Другими словами, ты умираешь. Как мы и предупреждали.

– Необязательно. В конце концов, к этому моменту ты становишься практически чистой информацией. Что, если я переживу переход через собственную сингулярность и проскользну в новорожденную вселенную?

– Ты имеешь в виду, размазанный и переизлученный, как случайный шум?

– Вообще-то, я имею в виду кое-что другое. Почему бы мне не оказаться зашифрованным в самой структуре этой новой вселенной?

– С чего бы?

– Я признаю, что это чисто умозрительные рассуждения. Но вам не кажется, что в этом есть нечто очень красивое и симметричное? Во вселенных, где есть разумная жизнь, одно или несколько разумных существ рано или поздно зададут себе те же вопросы, что задал я, и дойдут до этой предпоследней точки понимания. Достигнув просветления, они превысят критическую плотность и станут самостоятельными новорожденными вселенными. Они станут тем, что пытались понять.

– У тебя нет доказательств.

– Нет, но есть чертовски сильное предчувствие. Разумеется, существует только один способ узнать точно. Я узнаю, случится это или нет, в миг, когда обрету понимание.

– А если нет?..

– Я все равно достигну своей цели. Я буду это знать, даже если перестану существовать. В то же время, если это случится… я продолжу существовать. Я сохраню свое сознание на той стороне, вплетенный в ткань пространства и времени. – Джон замолчал: кое-что пришло ему на ум. – Я стану кем-то вроде…

– Не говори этого, не надо, – перебила Сущность.

– Ладно, не буду. Но теперь вы понимаете, почему я медлю. Этот последний шаг удвоит расстояние между мной и всем человеческим. Не так-то просто решиться на него.

– Конечно.

– А другие… – начал Джон и умолк, почувствовав страх и сомнение в своем голосе. – Как они поступили, зайдя настолько далеко? Они медлили? Они ринулись вперед?

– У тебя только три предшественника за всю известную историю Вселенной. Двое претерпели гравитационный коллапс. Если хочешь, можем показать тебе черные дыры, в которые они превратились.

– Не стоит. Расскажите о третьем.

– Третий выбрал другой путь. Он решил разделить свое сознание на два потока, разделив и переставив части своей структуры. Один компонент продолжил поиски итогового понимания, другой отступил, приняв менее плотную форму, которой больше не грозил коллапс.

– Что случилось с компонентом, который продолжил поиски?

– Мы также можем предъявить тебе результаты, – с легкой насмешкой ответила Сущность.

– А другая половина? Как он смог сохранить достигнутый уровень понимания, если вернулся к более простой структуре?

– Никак. В этом-то и смысл.

– Я не улавливаю. Понимание требует определенного уровня сложности. Он не мог сохранить понимание, упростив свою структуру.

– Он и не сохранил. Но у него осталось воспоминание о том, что он все понял. Для него этого было достаточно.

– Всего лишь воспоминание?

– Именно. Истина мелькнула перед ним. Ему не требовалось удерживать в памяти все подробности этого мига – он и так знал, что видел ее.

– Это не понимание, – сердито сказал Джон. – Это грубое приближение, открытка вместо вида.

– Но это лучше, чем смерть. Существо, о котором мы говорим, казалось, было вполне довольно компромиссом.

– Думаете, я тоже буду доволен?

– Мы думаем, что тебе стоит хотя бы обдумать такую возможность.

– Обдумаю. Но мне нужно время.

– Сколько?

– Совсем немного.

– Хорошо, – ответила Сущность. – Но не думай об этом слишком напряженно.

Прошло намного меньше миллиона лет, прежде чем Джон сообщил Сущности, что желает последовать примеру третьего разумного существа, о котором они говорили. Он разделит свое сознание на два потока: один отправится навстречу итоговому пониманию, другой примет более простую и безопасную форму, принципиально неспособную перенять его нынешний уровень понимания. Для Джона процесс разделения был сложным и требовал осторожности, как и все трансформации, которые он претерпел до сих пор. Только употребив все мастерство Сущности, можно было осуществить изменение таким образом, чтобы он мог сохранить воспоминания, пусть даже его разум стал бы простым эскизом самого себя. И однако, шаг за шагом, все удалось сделать. Два Джона отличались и физически, и умственно: один по-прежнему балансировал на грани гравитационной аннигиляции, всего в одной мысли от выхода за грань, другой наблюдал за происходящим с безопасного расстояния.

Таким образом, Простой Джон наблюдал за коллапсом и гибелью более сложного себя. Это случилось столь же внезапно и бурно, как любая естественная звездная катастрофа в недавней галактической истории. В миг понимания он напряг свою структуру до предела. Где-то внутри его коллапсировали вещество и энергия, открыв ревущее окно в новый мир. Он достиг цели своих поисков.

И все же в последние наносекунды своего физического существования, прежде чем его затянуло за горизонт событий, откуда не поступает никакая информация, Сложный Джон сумел закодировать и передать прощальную волну гравитационной энергии, послание своей второй половине.

Сообщение было очень коротким. В нем говорилось: «Теперь я понимаю».

На этом все могло бы закончиться, но вскоре Простой Джон принял решение вернуться туда, откуда начал свои поиски. Теперь у него было воспоминание о мелькнувшем понимании, почти настолько же – как и обещала Сущность, несмотря на естественный скептицизм Джона – просветляющее, насколько и само понимание. В чем-то оно оказалось даже лучше, будучи маленьким и гладким, как драгоценный камень. Джон мог разглядывать его под разными углами, в отличие от иммерсивной громады самого переживания, из которой умело выжали воспоминание.

«Но для чего останавливаться? – спрашивал он себя. – Если можно вернуться к упрощенной структуре и сохранить воспоминания, почему бы не зайти дальше?

Почему бы не пройти обратно весь путь?»

Возвращение от грани понимания было долгим. По мере того как его лишали приобретенных способностей, необходимо было следить за тем, чтобы цепочка воспоминаний не прервалась. Приближаясь к тому, чтобы снова стать человеком, он сознавал, что хранит уже не воспоминание, а воспоминание о воспоминании о воспоминании… бледное слабое отражение и все же совершенно аутентичное. Оно по-прежнему казалось Джону настоящим, и теперь – когда его органический клеточный мозг упаковали обратно в тесную коробку черепа Homo sapiens – только это действительно имело значение.

И вот настала пора вернуться на Марс.

Марс к тому времени превратился в зелено-голубой шар, очень похожий на прежнюю Землю. За все это время возрожденная человеческая цивилизация не покинула пределов Солнечной системы, и – поскольку посещение Земли было под запретом – Марс оставался ее центром. Здесь жили шестнадцать миллионов человек, многие сбились в небольшие общины, разбросанные у пологих склонов горы Павлина. Расположенная глубоко внутри Марса решетка из искусственных черных дыр поддерживала на поверхности такую же силу тяжести, как на прежней Земле. Гигантские утопленные опоры не давали древнему ландшафту обрушиться. В морях кишела жизнь; воздух был густым и теплым, кругом летали насекомые и птицы.

Кое-что сохранилось с тех пор, как Джон покинул Марс. Спиральная желтая дорога, например, по-прежнему вилась по горе Павлина, до самой вершины, и паломники совершали по ней долгое, но не слишком трудное восхождение, то и дело останавливаясь в подвесных кафе и хостелах. Исповедуя разные верования, все они, однако, вспоминали о Джоне тем или иным образом; во многих священных текстах говорилось о том дне, когда он вернется на Марс. Для этого на вершине вулкана оставили гладкую круглую площадку. Монахи подметали ее большими метлами. Паломники заходили на площадку, но жались к ее краю.

Джон, вновь ставший человеком, спустился с неба в люльке из инопланетных сил. Был день, но никто не видел его прибытия. Сущность создала вокруг него барьер невидимости – издалека он казался лишь столбом теплого воздуха, пейзаж за которым немного дрожал, словно мираж.

– Ты уверен, что готов к этому? – спросила Сущность. – Тебя не было очень долго. Возможно, им будет нелегко принять твое возвращение.

Джон поправил на переносице очки в форме звезд, которые выбрал для своего возвращения на Марс.

– Рано или поздно они привыкнут ко мне.

– Они будут ожидать слов мудрости. Не дождутся и будут разочарованы. «Теперь я понимаю» вряд ли их устроит.

– Переживут как-нибудь.

– Возможно, тебе стоит выдать кое-какие безвредные банальности. Пусть продолжают теряться в догадках. Мы можем предложить пару вариантов, если хочешь: у нас есть немалый опыт.

– Все будет хорошо. Я не собираюсь вдаваться в подробности. Пришел, увидел, отступил. Но я видел это и помню, что видел это. Мне кажется, во всем этом есть смысл.

– «Мне кажется, во всем этом есть смысл», – повторила Сущность. – Больше ты ничего не можешь им предложить?

– Таков итог моих поисков. Я никогда не говорил, что собираюсь оправдать чьи-то ожидания.

Джон провел рукой по голове, пригладив тонкие рыжеватые волосы, растрепанные воздушными потоками в поле невидимости. Затем сделал шаг вперед, покачнувшись на каблуках больших красных ботинок, которые выбрал для своего возвращения.

– Кстати, как я выгляжу?

– Не совсем так, как в начале пути. Есть ли особая причина для таких физиологических изменений и выбора костюма?

Джон пожал плечами:

– В общем-то, нет.

– Ладно. Ты выглядишь отпадно. Ведь так принято говорить?

– Сойдет. Ну вот и все… я шагну вперед и вернусь к людям. Верно?

– Верно. Полагаем, у тебя есть планы?

– Ничего определенного. Наверное. Посмотрю, как пойдет. Может, обоснуюсь где-нибудь; может, нет. Я очень долго был один; вписаться заново в человеческое общество будет сложно. Особенно в такое странное футуристическое человеческое общество, которое отчасти считает меня богом.

– Ты справишься.

Джон помедлил, прежде чем выйти из-под полога невидимости на яркий свет.

– Спасибо. За все.

– Не за что.

– Что вы теперь будете делать?

– Отправимся дальше, – ответила Сущность. – Найдем другого, кто нуждается в помощи. Возможно, еще заглянем при случае, посмотрим, как у тебя дела.

– Было бы неплохо.

Повисла неловкая пауза.

– Джон, мы должны кое-что сказать тебе, прежде чем ты уйдешь.

В тоне Сущности было что-то новое: такого он не слышал за все время, проведенное вместе.

– Что именно?

– Мы солгали тебе.

Он невольно хохотнул, ожидая чего угодно, кроме этого. Он думал, что Сущность всегда была предельно правдива с ним.

– В чем именно?

– Третье разумное существо, о котором мы говорили… то, что разделило свое сознание на два потока…

Джон кивнул:

– Что с ним?

– Его никогда не было. Мы придумали его, чтобы убедить тебя избрать этот образ действий. На самом деле ты был первопроходцем. Ни одно другое существо не избежало коллапса, достигнув последней стадии просветления.

Джон переварил новость и медленно кивнул:

– Ясно.

– Мы надеемся, ты не очень сердишься на нас.

– Почему вы солгали?

– Потому что привязались к тебе. Это было нехорошо… ты должен был сделать выбор сам, не опираясь на нашу ложь… но мы опасались, что без примера ты не выберешь этот путь. И тогда мы бы тебя потеряли, и ты не стоял бы здесь со всеми своими воспоминаниями.

– Ясно, – уже спокойнее повторил он.

– Ты злишься на нас?

Джон немного помолчал, прежде чем ответить.

– Наверное, мне следовало бы злиться. Но я не злюсь. Полагаю, вы правы, я бы продолжил путь. С учетом того, что я знаю сейчас, – с учетом воспоминаний, которые у меня есть, – я рад, что эта часть меня отступила.

– Так, значит, мы поступили правильно?

– Это была ложь во спасение. Не самый страшный грех.

– Спасибо, Джон.

– Полагаю, в следующий раз, когда вы встретите кого-то вроде меня – другое разумное существо, ступившее на этот путь, – вам больше не придется лгать?

– Не придется.

– Тогда забудем об этом. Я рад, что все так обернулось.

Джон уже собирался выйти на свет, но тут кое-что пришло ему в голову. Он с трудом сдержался, чтобы не расплыться в улыбке.

– Но я не могу вас отпустить, не попросив напоследок об услуге. Конечно, вы и так очень много сделали для меня…

– Мы постараемся исполнить любую твою просьбу.

Джон указал на зеркально гладкую поверхность плато, на хоровод паломников вдалеке.

– Я сейчас выйду на гору Павлина. Но я не хочу напугать их до смерти, просто появившись ниоткуда, без предупреждения.

– Что ты задумал?

Джон по-прежнему указывал на плато.

– Пусть кое-что появится прежде меня. Учитывая ваши возможности, вряд ли это вас затруднит.

– Что именно?

– Белое фортепиано, – ответил Джон. – Но не просто какое-то там старое пианино. Рояль «Бёзендорфер». Я когда-то был им, помните?

– Но этот, вероятно, должен быть меньше?

– Да, – кивнул Джон. – Намного меньше. Настолько маленьким, чтобы я мог сидеть за клавишами. Хорошо бы поставить рядом табурет.

Стремительные машины мелькнули в воздухе со скоростью молнии. На плато сгустился рояль, а затем и табурет с красной подушкой. Один или два паломника наблюдали за их появлением. Они бурно жестикулировали, и новость разлеталась во все стороны.

– Это все?

Джон поправил очки на переносице:

– И последняя просьба. Пока я иду к табурету, я должен научиться играть на фортепиано. Я раньше играл музыку, но это было другое. Теперь мне нужно делать это руками, по старинке. Вы сможете это устроить?

– Мы многое знаем о музыке. Пока ты идешь к «Бёзендорферу», мы успеем запрограммировать твои нейроны. Возможно, слегка заболит голова…

– Это не беда.

– Мы только хотим уточнить… ты собираешься сыграть что-то конкретное?

– Вообще-то, – сказал Джон, разминая пальцы перед выступлением, – есть у меня на примете одна песня. Кстати, она о Марсе.

«Понимание пространства и времени» – рассказ с долгой историей, если она вообще была. В начале 2001 года меня попросили написать рассказ для журнала «Курьер ЮНЕСКО», посвященного науке и культуре. Они готовили специальный номер о космологии и Вселенной и спросили, не могу ли я сочинить что-нибудь на эту тему… слов на 750. Я обещал подумать, но особого оптимизма не испытывал. Мои рассказы выходили не короче 7000 слов. И все же я размышлял об этом по дороге домой, пока где-то между работой и передней дверью мне не пришла в голову идея. Я написал рассказ в тот же вечер и отправил в «ЮНЕСКО» на следующее утро. В нем было 1500 слов, в два раза больше, чем просили, но он был значительно короче всех моих предыдущих рассказов. Он понравился сотрудникам «ЮНЕСКО», мне даже сказали, что это могут напечатать, но все же спросили, нельзя ли его укоротить. Я ответил, что нет, рассказ и так очень короткий, и я не стану резать по живому. Однако, вернувшись домой в тот вечер, я придумал еще более короткий рассказ, который еще лучше подходил к теме номера. Он назывался «Фреска». В нем было 750 слов, и через положенное время его опубликовали в «Курьере». Поскольку этот журнал печатался одновременно на многих языках, «Фреска» сразу стала моим самым переводимым рассказом. Вряд ли еще какую-нибудь мою работу переведут на тайский.

В результате первый рассказ остался не у дел. Я захватил его на «Истеркон», один из главных научно-фантастических конвентов Великобритании, и прочел перед недоумевающей аудиторией. Возможно, он был слишком коротким: 1500 слов – маловато для рассказа о последнем живом человеке. (Во «Фреске», напротив, не было ни одного настоящего персонажа, поэтому краткость ее только украшала.) Так что я отвез его обратно домой, переехал и продолжал время от времени работать над ним следующие четыре с половиной года. Первоначальные 1500 слов превратились в 10 000. За это время я выбросил почти все куски оригинального рассказа, оставив только призрачный структурный костяк. И когда у меня не было других дел или меня покидало вдохновение во время работы над очередным большим проектом, я открывал «В начале» и подправлял его.

Возможно, я бы продолжал его править, если бы не конвент «Новакон», состоявшийся в ноябре 2005 года неподалеку от Бирмингема. Он всегда проводится в это время. По традиции гости представляют на конвенте новый рассказ, который печатается и раздается в качестве сувенира. У меня было полно времени, чтобы написать новый рассказ, но все попытки сделать это оканчивались ничем. Шли месяцы. Я женился. Рассказа для «Новакона» по-прежнему не было. Мы собирались в свадебное путешествие, и я пообещал комитету «Новакона», что по возвращении представлю им рассказ. Отчаявшись, я вернулся к рассказу «В начале», который уже получил название «Понимание пространства и времени». В ожидании свадебного путешествия я отчаянно пытался закончить рассказ. Я разобрал его на части и собрал заново. И все же он не был готов. Мы отправились в Малайзию втроем – я, моя жена и мой ноутбук.

Удивительно, но жена простила меня. И хотя я не провел весь медовый месяц за ноутбуком, я вернулся с более или менее готовым рассказом. Справившись с джетлагом, я за пару дней довел текст до приличного вида и отправил комитету «Новакона». Рассказ был напечатан в виде брошюры с замечательной цветной иллюстрацией космического художника Дэвида Харди. Кстати, хочу поблагодарить своего коллегу Нила Уильямсона за то, что я не ошибся с маркой рояля. Наш разговор (под хмельком, в кулуарах конвента) звучал примерно так:

– Нил, ты не в курсе, кого можно спросить о роялях?

– А что именно тебя интересует, Ал?

– Да просто хотел узнать, на каком рояле стал бы играть Элтон Джон.

– А, это я знаю. Рояль «Бёзендорфер».

– Спасибо, Нил.

Пауза.

– Э-э-э… а откуда ты это знаешь?

– Я сам играю на рояле. В группе. И мы делаем каверы на Элтона Джона.

– Э-э-э… ясно. Хорошо, что я спросил.

Так что в следующий раз, когда вам понадобится узнать что-то неочевидное, попробуйте спросить научного фантаста. Он может вас удивить.

Из цифры в аналог